37
И один, и другой раз приходил он под вечер в парк, в окрестностях дома бывшего своего бродил — все напрасно, не видно было нигде капюшончика красного дочери. Непогода угрюмо гудела в высоких, оголенных уже вершинах аллеи, мелкой моросью иногда наносило, а здесь, внизу, не то что затишье, но все то же настоянное на времени самом, казалось, молчание сумеречной водой стояло, ничем, даже залетающими сюда обрывками знобящего ветра, не нарушаемое, покой давно сбывшегося. Вечного, подумал он; для всякого жившего при ней человека эта полуторавековая, со сквозящим в пасмурной дали призывным, что-то высокое обещающим просветом над рекою, аллея вечной была, для него тоже.
Решил по телефону дозвониться, получилось, и первым делом сказал Ларисе, что хочет деньги ей отдать, алименты сиречь. «Через маму… нет, через почту оформляй», — и когда он успел все же спросить, как Таня, она в ответ положила трубку. Большего и не ждал вообще-то, помня, как озлоблена она была той встречей в парке, но от обиды безотчетной, перехватившей горло, вздохнуть вот как следует не смог… за что все это?!
За дело. За безделье, может, и не дали бы.
А надо было еще как-то прожить, чем-то занять эти дни, паузу зависшую невольную, какой не желал бы, все она упущенной казалась в главной его теперь нужде, в избавлении. В первый же вечер сел за машинку, надо было наброски свои об антисистеме в порядок привести, в статью оформить, и какой-никакой профессионализм все-таки сработал, отвлекся; и оторвался от нее, на часы глянув, чтобы Поселяниным позвонить: сейчас-то уж дома, не все ж ему по фермам мотаться и складам — если не в командировке, конечно. Лешка удивился: как, дома уже? И с нарочитой несколько бодростью доложил потом: дрова привезли, в сарай определили, под крышу, ну и всякого нужного подкинули, Татьяна Федоровна удоволена, письмо получила твое; а на здоровье, сам знаешь, никогда не пожалуется, отмахивается только… Смогу если, заскочу к тебе. Слушай, а Константину не звонил еще? Ну, как… в Москве возможностей побольше, что ни говори. Значит, так думаешь? Что ж, гляди сам…
Сказал бы еще — куда глядеть. Костю же раньше времени тревожить не хотелось… И опять — какого времени? Что-то часто спотыкаться стал на словах, порой безобидных самых, хотя едва ль не всякое слово можно в обиду сказать, назови урода красавцем — врагом навек станет, и зло восторжествует, как всегда. Впрочем, и назовешь-то со зла…
Наутро нужно было пропитаньем запастись хотя бы, заодно и развеяться, что и сделал, в центр поехал. К писателям заглянуть? Года три, если уж не четыре назад на очередной стихийно-самостийной конференции по русскому вопросу сама собой как-то сложилась компания небольшая, ну и отправились по окончании посидеть-поговорить к ним, в две им выделенные комнатки на первом этаже здания учрежденческого, набитого самыми разными организациями. Засиделись с выпивкой допоздна, о многом говорено было; и он решил же пригласить их к дружбе-сотрудничеству с газетой, раза два созванивался даже с Игорем Новобрановым, но так и не собрались, закопались в суетах. Все никак силенки свои разрозненные не соберем, не умеем, а как бы надо…
Новобранов толковал о чем-то с двоими, писателями тоже, Базанов их мельком встречал в тусовках, один пожилой уже был, романист и сценарист, классик оперетки местной.
— О-о, собрат!.. — Игорь из-за стола вышел, с маху его по ладони хлопнул, крепко пожал. — Вот уж кто редкий гость-то! Садитесь, мы сейчас… А кстати, мы тут новый сборник обсуждали, с расчетом вывести его в альманах — вы как, Иван? Очеркишко какой-нибудь злободневный, чтоб до печенок проняло некоторых!
— Найдется.
— Ну вот и лады! А то все в газету к вам собирался, думал даже на этой неделе зайти, записал себе даже…
— Так он не главный уже, — сказал обыденно классик, с покряхтываньем поднялся. — Даже вроде уволен. Ну, пора мне, засиделся. Пошли, Витенька, с временем не шутят, нам еще в музкомедию зайти бы.
Как об отсутствующем сказал; много чего повидал старик здесь, в пертурбациях провинциального масштаба, ничем не удивишь.
— Вот те на!.. — И, коллег проводив до дверей, наскоро поручкавшись, вернулся за стол свой старый, допотопный, как и вся мебель тут сборная. — Ничего себе новость, м-мать ее! А как же газета теперь?
— Да никак. В коммерческую наверняка переводить будут — с политиканским уклоном. Новые хозяева пришли. По сути, торгаши.
— После Воротынцева, о каком вы рассказывали? Жестокая история с ним… Так и не расследовали ничего?
— И не собираются, притоптали дело. — Направляясь сюда, Базанов уже решил по ходу разговора общего и пусть околичностями, но выяснить кое-что у Новобранова, однокашника Мизгиря, вовремя вспомнив наводку тертого журналюги Романыча. А тут сама собою, по случайности речь о том зашла, и деликатничать особо не было нужды. — А по обстоятельствам и причине… Это надо у одноклассника вашего выспросить. У Мизгиря Владимира Георгиевича.
— Как, и здесь он?! — почти весело изумился Новобранов, встал, прошелся, руки засунув в карманы, крепко сложенный и ладный, сорока с немалым; и хмыкнул, покачал головой. — Вот же вездесущий… А он-то каким макаром там?
— Инициатором газеты был, с Воротынцевым вместе, ну и привлекли меня. Вернее, в руки все отдали.
И коротенько рассказал, в подробности не вдаваясь, о ситуации вокруг газеты и концерна — вчерашней уже, необратимой.
— Н-ну Володечка, ну Крошка Цахес… — И, взгляд Ивана поймав вопросительный, посмеялся жестким смешком. — Кликуху ему такую в школе прилепили… а и точно ведь. Двое мы в городе остались из класса, между прочим. Поразъехались многие, а не меньше, пожалуй, и того, по-мре. Мор какой-то на наше поколение напал: кто запился, кто от болячек ранних, в авариях дурацких… Не вжились во время новое, что ли.
— В безвременье, вы ж об этом и пишете, читал. Но Мизгирь-то не из тех. Он там не только член правления банка, он и концерном всем теперь заправляет, кажется. Помимо адвокатуры своей… что, не знали?
— Вот оно как?! А не удивлюсь вообще-то… Да и какой он Мизгирь, к черту!.. Володька он Мозге, Гершевич, натурально, а не… Паспорт получал после школы, вот и сменил, сумел как-то. Мать у него, знаю, в гебне работала, потом то ли вычистили, то ли по выслуге. Ох и злая была. Зазвал он как-то, я к ним один раз заглянул было, дурак, а больше ни ногой.
Пришлось теперь и самому удивиться — чутью Сечовика, но все это не имело для него никакого почти значения, все уже списано было временем в утиль, как мебель канцелярская в кабинетике Новобранова, пусть и наличествовала, служила пока, торчала еще на виду. Но спросил все же:
— Встречаетесь?
— Разве что случайно когда, типа здравствуй и прощай. Хотя нет… — Игорь странно как-то, удивленно и вместе недобро улыбнулся, вспомнив. — Звонит зимой прошлой и предлагает встретиться срочно — по важному, мол, для тебя делу… Для меня? Ну, сошлись в кафешке, он мне с ходу: у приятеля его обмен выгоднейший наладился было с Питером, квартирный, да вот переменились обстоятельства, никак не может теперь переезжать этот самый приятель. А условия обмена в силе остаются, выгоднейшие; и кому предложить, как не другу детства! Тем более что тебе подходят. Чего тебе париться здесь, в хрущобе, да с детьми, когда там трехкомнатная тоже, но улучшенной планировки, мол, в отличном районе, новом, а главное — в Питере, не в засранске нашем! А возможности какие! Вращаться, издаваться!
— Даже так?!
— Ну. Нет, говорю, поговорку нашу знаешь ли: где родился, там и пригодился… И чего я там не видал, думаю, в этом гноище нынешнем, когда и в советские времеуа он дешевкой западной уже захлебывался, фарца по улицам, а с ними и проститутки в открытую навязывались — в белые ночи-то… И вообще, цветы зла лучше всего и пышней на асфальте мегаполисов цветут. А я — казак, я дома тут, на черта мне чужень. Не-ет, верю всякому зверю, а этому ежу погожу… И потом, не хвалясь нисколько, вам скажу: организация наша писательская не бог весть какая сильная, разброду немало, и уеду я — тут все посыплется к шуту, по швам разлезется; а так мы воюем еще, планку в культуре держим. Нет-нет да придурков продвинутых одергиваем, окорачиваем, какие зарвались. Дерьма и тут хватает разгребать.
— В курсе, как же, и ценю, — покивал Иван. Слышна была братия писательская, на всякие выкидыши околокультуры местной отвечали напористо, со знанием дела — и у Неяскина, еще при Базанове, и в той же «Вечерке», под орех порой разделывали. И догадка взяла, запоздалая. — Что, знаете о нем много? О крошке?
— Да уж знаю… — протянул с презреньем небрежным Новобранов, сигарету закурил, предложил и ему. — Нет? А мне помнится, что курили вроде б… Бывало, чего там. В десятом, на выпуске, он уже в своей кодле давно ходил, в потайной какой-то, ну и застукали их за грехом свальным — юбилей некий справляли так… в «девятку» или как там у них, не ведаю. И не кто-нибудь, а органы выследили их, содомитов, накрыли, шуму было… Мамашка и выгородила как-то его по связям своим, аттестат получил все-таки и слинял невесть куда. А некоторым условные дали, там и актеры развлекались, и с радио-телевиденья… вон откуда зараза шла, тогда еще. И года через три заявился опять, как ни в чем не бывало, в театрах отирался тут, в богеме всякой домодельной — ну мало ль чего было, скандального и прочего, всего не расскажешь. Жена у него тут где-то, сын уже большенький, олигофрен вот только… Знаю, хотя темнила он еще тот, с пацанства такой. Так ведь и ко мне даже клинья подбивать пробовал, уж не знаю, на что надеялся…
— На худшее в нас такие рассчитывают.
— Это-то да. Тогда еще, накануне путча с лебедями, подъехал: мы все, дескать, на грани шухера грандиозного, и надо выбирать — с кем дальше идти. Мол, только что с совещанья важнейшего подмосковного, с самим Яковлевым лично беседовал — о-о, какой мощный человече, какой ум!..
— Это с колченогим, что ли?
— С ним, иудой. Ну и понятно, чем у нас закончилось.
— Смотрите, Игорь, он с возможностями весьма немалыми. И способностями тоже.
— Зачищает биографию, думаете?
— А сатана его знает, — искренне, едва ль не с верой в помянутого сказал Базанов.
— Ну, это они в гостях незваных, а я — дома, нам и стены помогут, даст бог… Слушайте, Иван, тут проблемка одна: никак не уговорю никого из своих редактировать сборник этот, чтобы в формате альманаха будущего, регулярного, с рубриками соответствующими ну и прочим. Все где-то кусок хлеба с маслом зарабатывают, всем некогда, да и опыта журналистского нет… не возьметесь? Материалы собраны, а мы вам и за составление, и за редактуру заплатим, заработаете заодно; а удастся с ним — да хоть редактором станете, главным… Как, а?
— Интересно, — согласился Базанов; вот и дело, само ж напрашивается, и если бы еще свободным для него быть… — Только как вам сказать… подлечиваюсь я теперь. Раньше месяца вряд ли возьмусь.
— Так мы и не спешим! — воодушевился Новобранов. — В смысле не с чем пока, надо ж еще и башли добыть. Но вот если проектец дельный составить — и альманаха периодического, а не сборника — и калькуляцию хотя бы прикидочную подложить под него, то пробить его в управлении культуры попробую, есть там еще люди… Такой залудить альманашек, чтоб все в нем! — И встал, возбужденно заходил, ладонью воздух рубя, чуть не по пунктам и выкладывая, каким он видит его, мечту свою давнюю, по всему судя, расписывая. — …Ну что, беретесь?
— Можно, пожалуй… — И прикидывал уже, что реального получится из этой довольно-таки дилетантской мечты. — Давайте так: недельку на проект мне, обдумать же надо, тематику выстроить, а для этого материалы собранные заберу сейчас, не против? А еще и калькуляцию к нему набросать по издательским расценкам нынешним… И вот что: без имени моего. В списке волчьем я, дойдет до верхов — зарубят же.
Давно знал, кстати, как писатели относятся к ним, журналистам, и вполне-то понимал их, мягко говоря, нелюбовь и презренье, с преизбытком заслуженные, пусть даже и чохом, себя не исключая; но вот нес тяжелую папку, дело новое, на себя взятое, и не мог не думать, ощущенье перебороть, что все это хотя и нужно, не поспоришь, но второстепенное, неявного действия, неизвестно когда и как скажется… ну да, как солдат, которого с передовой отправили в тыл оружие, боеприпасы ли разгружать. Или даже в обслугу медсанбата, помогать врачеванью — в инвалидной команде будучи.
Нужное дело и… скучное, что ли, малодейственностью именно? Солдатское; а оно нигде не веселое, в газете тоже, ты-то знаешь.
Свернул в магазинчик небольшой продуктовый в переулке, издавна заходил в него, недорогой и с выбором неплохим. Присмотрел, что требовалось и по карману, пошел чек выбить и увидел, как у женщины, покупки с прилавка в сумку складывающей, упали и покатились два апельсина. За одним она присела, а другой подальше закатился, под витрину-холодильник, и он помочь решил, нагнулся за ним.
— Ой, спасибо… как это неловко у меня, уж извините!
И за все-то мы извиняемся, даже когда нас не просят, во всем готовы каяться… на этом и ловят? И дрогнул от неожиданности, разогнувшись: перед ним Елизавета стояла — еще просительными в извинении, неузнающими глазами серыми глядя, близкими:
— Вы?! А я так искала вас везде, звонила…
Он не сразу собрался, ответил, для него это еще большей, может, неожиданностью стало; она-то хоть искала, говорит, надеялась на встречу, а вот он как бы и забыл о существовании ее, о страдании, в искренности которого не сомневался ни тогда, ни — вспомнив — сейчас…
— Да вот, так получилось, в отлучке был…
В отключке, это-то верней будет; на самое необходимое разве что хватало да вот на какую-никакую теперь иллюзию будущего, руку вовсе не иллюзорно оттягивающую пакетом с рукописями, из которых, вполне-то возможно, и не состряпаешь ничего толкового… так себе, очередной какой-нибудь провинциальный междусобойчик литературный, затрат на себя не стоящий. Пока что не было будущего, а с ним и людей, которыми оно бы продолжилось, не считая круга близких, с кем предстояло мыкать эту и всегда-то большую, а теперь в некую зловещую степень возведенную неопределенность. И добавил:
— Господин случай выручает.
— Нет-нет, знаете, это… это Господь нас свел! Я искала ведь, это не могло же быть просто так. Я знала, что вы где-то здесь, рядом совсем…
Она почти шептала, на продавщицу оглядываясь и торопясь, и стеснительность эта, стесненность еще горячечней отзывалась в словах ее, в искренности, против которой не устоять было.
— И я рад… хотел, конечно, — солгал он, оглянулся тоже на скучающую, его и поджидавшую, кажется, продавщицу, других покупателей не виделось. — Давайте я возьму быстренько, а вы… подождете же?
— Ну конечно!..
Одета она была дорого и со вкусом, это он успел разглядеть искоса: в легком плаще тонкой светлой кожи, в кожаной такой же беретке, в сапожках, его бывшей зарплате эквивалентных должно быть, и с сумкой женской модной, о какой вроде бы и Лариса толковала некогда; как успел и подумать, что все на ней, разумеется, от благодетеля и шефа их общего — бывшего, увы, откуда еще. И что делает одежда с женщиной — это знают только они, а мужчина лишь видит. Но и какая непосредственность в ней — удивившая его тогда еще, во дворе воротынцевского дома, в тягости прощания, где опять же искренней самой, тоскующей надрывно она была…
В кафе ближнее зашли, она сок попросила, а он кстати оказавшийся здесь чай зеленый; и сидели, не раздеваясь, говорили — больше Елизавета, все еще счастливо глазами блестя, горячо и доверительно, будто они давным-давно и близко знакомы… В непонятном ему счастье, пришлось признать, и чем объяснить это можно было? Одиночеством ее, невозможностью с кем иным поделиться горьким своим, что скопилось за это тяжелое, все переменившее время, хотя и сорока дней-то, кажется, еще не прошло… или минуло уже? Но и горя того, памятного, надрыва он не слышал теперь в ней; оставалась скорбь, да, память горькая, почтительная к ушедшему, был он, Леонид Владленович Воротынцев, как местоименье с буквы прописной, о ком лишь с Базановым, наверное, и могла она вспоминать, но и только. А вот к нему, совсем нечаянно встретившемуся, откровенное виделось и живейшее… что, влечение? Оно самое, кажется, и одинокость в нем чувствовалась, тоска по человеку близкому, ему адресованная именно, в этом-то вряд ли он мог ошибиться, даже если бы захотел… Чем обязан, как говорится? И ему ли сейчас думать обо всем таком, что-то там желать, в отношения ввязываться — повязанному другим совсем…
— Но где же вы были так… так долго очень?!
Даже если глухим притвориться, что и делал он, все равно слышалось это явное — «без меня»…
— Так я же вроде вольный теперь. Вольноотпущенник газетщины, можно сказать. К матери ездил в деревню, к другу потом.
Нельзя и незачем было не соврать, как и не простить это слышимое, детское почти, обиженное:
— А я вам по новому телефону звонила, узнала в редакции, а он молчит и молчит… Думала: хоть бы автоответчик был!
Это у его-то, изолентой кое-как перемотанного?
— Моему не положено, статус не тот, — пошутил он, в самом деле виноватым себя чувствуя, ведь никак же не помог ей словом хотя бы пережить первые дни, и надо было как-то обойти, в шутку какую-никакую перевести все это. — Да навалилось всего, разгром полный, сами ведь знаете.
И она погасла тотчас, ему показалось — чуть не заплакала, глазами бродя потерянно по столу, губы задрожали; но пересилила себя, глаза подняла наконец, с какою-то виною непонятной и робостью, сказала тихо:
— Нет же, что вы… я знаю. Это все так ужасно, так… — И проговорила вдруг, попросила, умоляюще глядя серыми, опять полными слез глазами: — Не бросайте меня…
— Ну как можно, — малость даже и растерялся он, разве что расхожая фраза выручила; вот еще деточка-то, и что ей сказать теперь, пообещать? Что он вообще обещать может кому бы то ни было, даже себе самому? Но и жалко было ее, к тому ж и видно стало, что это невольно вырвалось у нее; угнулась в сумку, ища платочек: «Простите…» — слезку-другую вытерла, благо косметики не было, нечего размазывать, только чуть, может, губы подкрашены, сиротливой девчоночьей скобкой сейчас… И задело никак не шутя за сердце этой детской ее обидой на одиночество, ведь и сродной же, сам об это стекло мухой бьешься; и не выдержал, нашел через столик руку ее, отозвавшуюся, сжал легонько: — Ну же, ну… Вот ведь еще… н-незадача. И что мне с тобой делать?
— Все, — сказала она, слабо улыбаясь сквозь слезы.
Нет, она и в самом деле была странной же иногда в непосредственности своей, искренности, словно не замечая всеми принятых условностей в общении ли там, поведении, — правда, не тяготя особо-то этим других, безобидно, так узнавалось потом. Он подозвал официанта, сделал заказ; и она порывалась даже взять шампанское, так что он еле удержался от «мне нельзя», подозрительного во всех отношениях, Парамонов о том предупредил категорически, пришлось кое-как отговориться. Обедали, и она, успокоенная и ободренная, рассказывала, мило в глаза заглядывая, порою заглядываясь доверчиво, обо всем, а он только изредка что-то наводящее подбрасывал. Да, повторила, на том же месте осталась, там после всяких интриг и братаний, объятий с удушением — это они сами так говорят — какой-то старик в его, шефа, кресло сел, сухарь и ревматик, да и тот, говорят, промежуточная фигура; сокращения пошли, перемещенья, но пока удержалась на месте, а там неизвестно еще как будет, это сейчас везде так. С мамой живет вдвоем, та тоже за столом сидит рабочим, только вахтершей на проходной промкомбината, всю жизнь там в цехах проработала, а отец давно умер. После развода телефонисткой долго работала на междугородке, там неплохо платили, но АТС вводить стали, сократили… Развелись почему? А не знаю, обозвал дурой и ушел. Ну, дуреха я, наверное, хотя вроде все как надо делала. Это он после того, как… Как Максимку не спасли. Трое суток не спала возле кроватки его, нянечки в палате на полу мне постелили рядом, матрац положили, а я не могла, не хотела никак… И не виноват никто, болезнь такая. Нет, не буду больше, а то зареву…
А это мне подружка посоветовала на курсы секретарш-делопроизводителей пойти, привела туда. Мама с книжки сняла, чтоб заплатить, ну и пошла, там и помочь с трудоустройством пообещали, а я ж была уже секретаршей немножко, в девчонках еще; ну и вот… И не хочу говорить, нет, не надо, потом… Что у них за гарнир такой, сухой, я и то лучше варю…
Они договорились встретиться здесь же завтра, после ее рабочего дня. Она уже опоздала сейчас с обеденного перерыва, ему пришлось буквально прогонять ее, а Лиза счастливо, не помолодев даже — поюнев лицом, смеялась: «Да он, старпер, раньше трех с обеда никогда не… В завтра хочу, поскорей!..» И пошла наконец, у нее была легкая, балетная, носками несколько врозь, походка; потом через улицу, по которой одна за другой в обе стороны проносились машины, побежала с девичьей, потяжелевшей чуть грацией, на него все оглядываясь, улыбаясь, так что он в мгновенной за нее боязни заорал про себя: дура, нечего оглядываться! Незачем, на дорогу гляди — на дорогу!..