Книга: Заполье
Назад: 16
Дальше: 18

17

 

От вахтера, открывшего ему на звонок дверь, разило все тем же пивом: продавали пойло везде и всюду, с лотков, пикапов и даже грузовиков, по сниженным ценам, пей — не хочу. «Там уже есть ваш один, ключ взял, — мотнул тот заспанной кудлатой головой наверх, отрыгнул, — мало вам недели…» Подымаясь на редакционный этаж, думал: кто бы это мог быть — Ермолин? Совсем нежелателен, не по настроенью свидетель невольной этой командировки его, кто бы ни был, хотя Левину-то придется позвонить на дом, предупредить. И — к матери вечерним автобусом, к мутному весеннему Мельнику с раскисшими, в старой траве бережками, с горластыми безбоязными грачами…
И услышал из общего кабинета раздраженный, не терпящий возражений резкий баритон — в телефонную, по всему судя, трубку: «Вы совершенно неубедительны, дражайший!.. Я вам это запрещаю делать, вы меня поняли? Ты уяснил?!. И не веди себя как тупой и хитрый прибалт, это со мной не проходит. И клиента твоего мы еще прощупаем, прозвоним по всем каналам… Все, связь кончаю!»
Последние слова, уже в дверях его увидев, Мизгирь сказал несколько торопливей, может, брякнул трубкой:
— Ба, Иван Егорович… куда собрались? Не в эмиграцию? Тогда учтите: в Германии — а я бывывал там — пива жрут еще больше. — И подал длинную хрусткую ладонь. — Впрочем, вру: немец чрезвычайно скуп, а если неумерен, то лишь на шермака. Может сидеть с одной кружкой пива, пока оно не прокиснет… Француз, положим, скупердяй не меньше, и Страсбур — полюс жадности на этом говенном свете… там они как раз и скрестились, боши с франками, — и, разумеется, все никак поделить его не могли. А посему, там пребывая, я категорически предложил переименовать его в Скупердяйбург, но меня, представьте, не поняли… И не в лингвистических, языковых тонкостях дело, как я усек. Жадность у них — обычное, врожденное состояние. Они вообще не понимают, как это — дать закурить, скажем, или сигарету попросить… более того, даже попросту огоньку спросить, прикурить! Это для них — дичь, нонсенс, синус-косинус в мозгах!..
— Не перегибаете?
— Считай, нет. Выродки всякие, хиппи, простодыры у всех есть — я же о норме. Ихней.
— А вы-то как здесь, Владимир Георгич? Ну, я лицо должностное, нанятое… Энтузиазм обязывает — а вы?
— Да вот, заскочил позвонить, с подопечным одним разобраться… Кофейку заварю, не изволите?
— Даже больше… — Помешкав, бутылку водки достал из портфеля и вареную колбасу, батон отрубного. — Домой прихватил, а с кем выпить там? С женой? Решил в деревню, мать навестить. — И признался, для себя самого неожиданно, бывает это с нами: — Захандрила что-то жинка, в нервах.
— Бывает, — как-то легко, великодушно согласился Мизгирь и полез рукою в сейфик свой, открытый, выставил со стуком фляжечку коньячную: — Присовокупляю… Бывало и у нас, знаем. Им же ведь что надо: денег мешок да хрен до кишок… грубо мужичье присловье? Да, но ведь и верно. Женщина по преимуществу — раба пошлости. Что бы там ни говорила вам она возвышенное всякое, с позывами на интеллект, нонконформизм и прочее всякое, какие бы штучки-дрючки ни выкидывала — все равно в конце концов в пошлость свалится. В барахольство, пресловутый вещизм — но, увы, не от слова «вещий»… Несамостоятельность мышления? Да, разумеется. Но тут еще и область применимости женского ума — довольно узкая, специфическая… Ладно, о бабах ни слова. Впрочем, могу одолжить — суммой в пределах необходимого…
— Нет, спасибо. — Что скажешь, проник. Или известился как-то? Так вроде бы неоткуда. — Нечего поваживать.
— И правильно, это начни только. «День пива»… Я протестую! Занижают нам национальную идею — до неметчины, в градусах и всяко. Нам оно, русским, лишь на похмелье кое-как еще сойдет… похмележ нам вечный устроить хотят? Не выйдет! — Был он не в худшем своем настроении, несмотря на разговор телефонный тот, нервный по видимости… а жестко дело ведет, хватко. Ну да, адвокатской гильдии барон, если верить Народецкому, и управляться с этими пройдохами уж наверняка непросто. И не вопрос, чем и как занимаются они там: госсобственность как собаки рвут теперь, жирные куски хозяевам своим растаскивают; в том лишь вопрос, насколько завязан в этом визави его и собутыльник — из своей, впрочем, фляжки пьющий. Глазки весело проблескивают, сочные губы то и дело трогает ухмылка смутная, знающая. — Водка — вот наш ответ!..
— Универсальный, похоже, — вздохнув, усмехнулся себе самому Базанов. — На все что ни есть теперь.
— Да! Лучше уж от водки помереть, чем от… пива. Чем тупеть от него и недобрым жиром наливаться, как немец тот же. Не-ет, максимализм как идея не так уж и плох, утверждаю вновь это и вновь… реку переплывая, известно, брать выше по течению, ибо все равно снесет. И он требователен, вот что важно: и к человеку, его исповедующему, и к цели его. А без цели даже водка смысл теряет, как ныне, алкашеством заурядным в народце оборачивается. Но Петра Великого возьми, пьянства его — ведь мобилизующие!..
— Это-то понятно. От избытка силы молодой — и в нем, и в народе самом. — Он голоден был и не закусывал — ел, и видел, что Мизгирь понимает симптоматичный этот голод семьянина и, небось, улыбается… пусть, раз уж проник. — Да и за дело за тяжелое взялся. Внатяг, по-немецки такое с места не сдвинешь — рывком только. С передыхом, расслабками короткими. А потом, это и по характеру народа, с его сезонными авралами… Сезоны не только годовые — исторические тоже есть. И Петр Алексеевич, может, лучше других это понимал. Но и отец его с Никоном вместе, вы верно тогда заметили, и сам он таких дел наворотили, дров наломали… Нет, зря он пил, дорого нам стоило это. Но вот вы все о романтизме, помню, теперь о максимализме, цели его — ну, а какой? К чему он приложим и как , помимо слов?
— К делу, — улыбался Мизгирь, толстые веки его и лучики морщин от них совсем спрятали глаза. — А вы разве не заметили? Газета наша пошла — не по максимальной… э-э… траектории разве? А концерн, а банк «Русичъ»?
— Да, конечно… Поздравляю, кстати, вас — член правления, надо думать, не просто формальность?
— Нет, но и… Хотя, от вас не скрою, поучаствовал тоже. К слову сказать, и названье-то мое… не всяк отважится ныне, да-с. Затуркали русских.
— Да как-то и… несовместно: русич — и банк, ростовщичество… — усомнился было он. — Впрочем, на какое дело — вот главное… Ну, а цель — большая? Идейно, так сказать, выстроенная?
— Так она из малых состоит, — терпеливо, не без некоторой снисходительности пояснил тот в пояснении не нуждающееся. — Из промежуточных, среднесрочных… Коньячку все же, а? Ну, как хотите… Можно ее обозначить, а можно и нет — если сам ее знаешь.
— А для других? Для тех же последователей?
— Да надо ль всем ее знать, другим? Или вы думаете, что ежели гласно, так и хорошо? Под гласность, как правило, вам такую лажу вчинят, что… Почему в знании высшей идеи непременно массовость нужна? Вы хотите, чтоб ее вам извратили, идею, да? Ну так дайте ее массам, и каждый чуть-чуть, может, по-своему поймет, чуть-чуть на свой лад претворять начнет, да еще с вами же и спорить примется… нет, это вы мне не говорите даже! Массы, идей распространенье, овладенье умами — старо это, ветхо же все. Главное, стимул — острая такая палочка, знаете? — и направленье. Ну, может, самую простую и грубую болванку идеи дать — пусть грызут — и вектор ее… сектор цели, от сих и до сих. И, как говорится, уперед. А того хуже буквальное исполненье идеи-догмы, это уж вовсе смерть ее… Живое — подвижно, изменчиво быть должно, применимо к ситуации, само должно корректировать и вектор, и даже цель… Пластично — сами ж доказывали как-то мне… оценил, благодарствую.
— И что это массы вы так не любите…
— А вы сейчас вот по городу шли — и что же, любили эту массу пивососную? Которая в очередях за пороками всяческими, фигурально выражаясь, давится, а думать даже малейшего желанья не имеет? Голову под топор даю — нет и нет! А еще прискорбней ее попытки думать, вразброд и навыворот, да по чужой, вдобавок, наводке, революцию с грабежом магазинов путать… Нет, во многом и категорически не совпадаю с ней, массой, в том хотя бы, что она бессмертна, а я конечен. В другом свое продление мне искать надо…
— То есть опять же в деле? В деянии, как вы говорили?
— В деле — да, это само собой. Но как бы тут еще сказать… — Он будто затруднился, глянул на Базанова, и читалось сомненье некое в прищуренных вопросительно глазах его: поймет ли?.. — У дела, любого, гарантия должна быть, это же не вам же объяснять. Тем паче, если оно длительное, за всякие пределы нашего личностного существованья выходящее. И залог дела может быть только один — да, один: товарищество людей, согласных в главном, в цели, деятельных и вот именно целеустремленных до конца. И с жесткой, мы же должны понимать, преемственностью в отношении самой идеи… развивать ее, да, но основы не терять и, хуже того, не искривлять чтоб — а это, знаете ли, трудней и опасней всего. Вы же согласитесь, что таких людей мало, всего ничего, а потому и круг товарищества широким быть не может, да этого и не надо. Истинно думающих, предвидящих — единицы. Человек же массовый — это обезьяна прогресса… подумаешь, забрался он выше! А на том же все дереве. Вы думаете, ему что-то видней стало оттуда? Крайне сомнительно… Но нет, давайте-ка выпьем. За впередсмотрящих в этом мерзком тумане бытия — не примите за дурную патетику, тем более, — и глянул весьма критически, — за этим излишеством на столе… впрочем, как знать, товарищу Лукуллу наша колбаса, возможно, и понравилась бы, а? Не-ет, мудрено, знаете, вперед заглянуть, разве что соединенному разуму единомышленников под силу…
— Ну, единомыслие-то как раз этому может помешать…
— Нет-нет… единонаправленное, я хотел сказать, в один фокус, к цели сведенное с разных сторон. Нет, мировоззренчески не будем особо ограничивать, тут стереоскопия нужна и важна, объемность мышления самого. И — мозговой штурм ситуаций, когда понадобится… как вам?!. — От выпитого у Владимира Георгиевича какое-то даже подобие румянца проступило пятнами, пробилось на сером лице. — Непрерывность дела нужна, иначе жизнь, гноище это, любое начинанье разложеньем заразит, раздробит дискретностью своей, любое деянье выхолостит, источит в труху и очередное из нее говно свое замесит, дрянь какую-нибудь изумительную!..
— И ее вы не любите, — утвердительно кивнул Базанов, — это-то я знаю… В принципе не любите, кажется?
— Это кого-чего — жизнешку, что ль? — хохотнул тот, откинулся, вперил недреманные ко всякой мысли глазки. — Да за что бы любить ее — людям-человекам, ну хоть сколько-нибудь думать умеющим, помилуйте? Ежели природу взять как явление, как вещь в себе, то вещь-то эта вместе с жизнью, в ней произрастающей и сдыхающей, вполне и всяко гнусная и к самой жизни беспощадная… ну, толковали мы как-то об этом. А если же брать как творенье, как авторский конструкт демиурга некого, то тогда сей проект осуществленный может и, более того, должен оцениваться и с нравственной стороны… нет, в первую очередь с нравственной! И тут очевиден полный и безусловный конфуз создателя, полный — извиняюсь — абзац: творенье это совершенно безнравственно и гомерически преступно по всей сущности своей, а все лучшее в нем, нравственное там и всякое такое светлое-чистое наказывается в конце концов с показательно… э-э… примерной жестокостью и только для этого, как видится в реале, и существует… где вы, спросить, ненаказуемое добро видели? Исключительная, скажу я вам, редкость это, по нечаянности разве. Человек без всякой жалости, знаете, опущен в природу: и в свою телесную, животную, в дрянь физиологическую, в смрадные подполья инстинктов половых и хищнических, — и во внешнюю, злом до краев таки полную, где походя смерть царит… опровергните, попробуйте! И вот давит его жизнешка, изувечить готова самым порой изуверским образом, вбить по шляпку, в грязь втоптать, а под занавес… О, этот занавес! Одна мысль о нем все отравить может, огорчить все воды бытия, все блага его, а верней уж — поблажки временные, мизерные, завлекаловку для простецов… Все красоты эти развесистые, фиктивные, мелкие радости скоропреходящие, мечтания и прочий иллюзион, вздор — за которыми смерть и пустота. И если это — жизнь, спрошу я вас, то что тогда измывательство? А мне говорят — ад подземный, серный… Да вы, я извиняюсь, этажом ошиблись, милейшие! — Он с ненавистью почти топнул ногою, туфлей рыжей в пол. — Ад — он здесь и сейчас, сей вот момент! В каждой он душонке то и дело смолой пузырится черной, пропасти свои разверзает, безумства, червем неусыпным изгрызает… чреват хомо сапиенс адом, кишмя кишит, и нету ему избавленья от себя, от других тоже, и человек человеку не в наказание ли дан? И, заметьте себе, все свои представленья об аде том, все мученья человек же из этого ада выносит, трансцендирует их туда — уже здесь испытанные! Только и разницы, может, что там для пущего устрашенья непрерывные они, не прослоены дешевкой всякой завлекательной, отходняком или, как вы выразиться изволили, расслабухой… Для приличья-лицемерия прослоенные, разреженные, для обмана великого, подлого неимоверно — и что, прикажете любить всю подляну эту?!. — Он уже стоял и ожесточенно, с остановившимся лицом дергал и стучал рычажками кофейной машины, вытрясая намолотое в чашечки и мимо просыпая, вот-вот сломает их, казалось; и бросил, длинные пальцы бледные сцепил, пригорбился. — Не-на-вижу… и прав в этом, и кто меня, скажите, упрекнет? Бог этот, демиург? Так сей шалман вонючий, творенье бездарное и злобное — не клевета на него даже, а обвиненье тягчайшее ему, проклятья наши!.. Философы на подряде у него, придурки всякие вроде Лейбница с тухлой его теодицеей, или Лосский тот же — ваньку валяют, уверить хотят: нет, видите ли, зла в творенье… нету?! Да одних болезней заготовлено на двуногого — тысячи, чтоб гнил заживо, подыхал в муках! А жаль таки, что не попал в чека он, Соловки не навестил… ах-х жаль! Там бы весьма конкретно растолковали ему основы зла онтологические, в бредни его вставили бы. Сатану они вымудрили… пусть, но подневолен же Люцифер, как и ангелы тварные прочие! Ну скажите: какой ни есть, а подневольный же?! Такая же тварь!..
— Да вроде так… — Не привыкать уже было к этим выплескам, прорывам какой-то внутренней неладной работы, тоски темной, если не страха глубоко запрятанного, в человеке этом… родственной тоски? Да, не чужой. Ничего не было чужим в немилосердной с избытком — согласишься поневоле — жизни, даже и враждебное, едва ль не все недобрым оборачивалось или обернуться могло — и оставалось своим, иного не было дано. И, видно, давно обмыслено все это им, в формулировки загнано, если и теперь даже, в срыве бешенства нежданного, не без фигур красноречья обходилось. — Вообще-то, ангелы — лишь посыльные. Эманация божественной воли, пусть и в тварном виде, в персонифицированном. Если знатокам верить, библеистам, свобода воли ангелов, пожалуй, куда более условна, чем у человека даже… да в любом случае условна.
— Так как-кого же черта все на них тогда валить, на якобы падших — без воли на то самого хозяина?! Да ведь и знавших, кстати, чем для них этот бунт на корабле кончится, им да не знать всемогущества шефа… ну, не идиоты же они законченные, в самом деле! «И бесы веруют и трепещут»… — передразнил он с чем-то большим, чем презренье, в тяжелом лице. — Старая гнусная басня, для отвода глаз… От кого зло, первопричина зла — вот вопрос вопросов! Но не для меня!..
А что ж яришься тогда, можно было б спросить, — коли уж не веруешь? Или же остаточные какие иллюзии питает на сей счет? Непохоже, но ведь и наверняка не скажешь.
— А Денницу — отчего б и не понять? «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю» — это же-ж про него прежде всего… — Мизгирь уже явно отвлекал себя, успокаивался, занявшись опять аппаратом своим, чашками, усмешку привычную полупрезрительную держа как окурок на несколько выпяченной нижней губе. — Против жития-бытия такого, от злобного ханжества его — восстанешь, не хватит и ангельского терпенья. А в монахи — не от ненависти к миру этому идут, пусть и безотчетной чаще?.. Впрочем, мы-то одну только версию слышим, а возможны и варианты, почему же нет? Ну, скажем, что творец — не самая высшая инстанция. Даже и средь людишек подразделено: есть строители, а есть и архитекторы ведь… Тогда Денница никакой не идиот, а бунт обретает смысл — как апелляция, хотя бы… к кому? А вот это, признаю, вопрос. По крайней мере, не скучный. Не пошлый. В этом направлении тоже искали, и не без успеха.
— Еще дальше от человека, выходит…
— Ну, расстояния тут, полагаю, отнюдь не линейны. Как и сама иерархия, быть может; и что оно, расстояние, для могущества? Все связано со всем, а значит и обратные связи работают, срабатывают неявно, и земное влияет на небесное. Нет, все и здесь, и там в принципе вариантно, причем в диапазонах самых широчайших… так можно представить, если в формате теизма рассуждать. Уж на что стадны люди и так их нивелируют успешно, но ведь и меж них разброс вариантов шире некуда, от вполне натуральных скотов до редких особей, о которых и сказано: человек — это звучит гордо!.. Что вы… надулись? Пешкова не жалуете?
— Горько-сладкого… Лгал и извивался, извивался и опять искренне лгал. Имитации. Долгался до оптимизма исторического всякого, в него и влип — как муха в мед.
— Сурово, однако, вы… Нет, зачем же, дела-то делал — и немаловажные же, — с некоторым упреком сказал, голову наклонил Владимир Георгиевич,
тонзуру показав. — Нет-нет, зря вы. Хотя… Бойтесь оптимистов, ибо их оптимизм, скорее всего, за ваш счет. Афоризм, увы, мой…
— Увы?
— А как иначе? Из ничем, увы, не подслащенного опыта личного. И знаю, что одному не выстоять. Как и вам, как газете нашей. В известности ли вы, что к губернатору запрос от депутатов поступил, от ваших весьма ревнивых и говнистых коллег тоже — на закрытие? Не знали?
— Знаю теперь — от вас, спасибо. И насколько серьезно это, по-вашему?
— В суд, разумеется, готовят дело — за разжиганье социальной и прочей розни, охранку пытаются подключить… ну, по суду пока вряд ли у них выгорит, есть у меня в знакомцах стряпчий один — зверь! Обвиненью хребет ломает, сразу. Но крик подымут, возопят, готовьтесь. И лучше бы упредить — обвиненьем встречным, подумайте. Однако, надо ж и понимать, что это лишь начало… Нет, кучковаться надо, силы собирать. А товариществом, как братья-хохлы кажуть, и батьку бить… э-э… сподручней. Впрочем, батьку если, то братством.
— Уж не масонским ли?
— Совсем даже необязательно, — живо отозвался тот и подвинул еще раз чашечку ему. — Совсем нет! Пейте кофе, остыл же… Форм товарищества как такового более чем достаточно. Про масонские точно не знаю, хотя… Рациональные стороны и там есть, опыт у них, судя по всему, немаленький, но больше просвещенческий… так, нет? Подвернулась как-то книжка одна, читал-с, но что-то уж больно заумное, да и ритуалы эти… Нет, все надо использовать. Уметь сами принципы использовать организационные, проверенные, долговременность обеспечивающие. Смею сказать — догматы: неизменность традиций, хорошенько продуманных, устава, дисциплины четкой и… И, понятное дело, неуязвимость от внешних сил, от чуждого и враждебного, чего сейчас у нас, как видите, более чем; а это во все времена дать могла только самая безусловная тайна. Да, тайна, иной гарантии нет.
— Но вот вы говорите о том здесь, в помещении, а…
— Слесаря вызывали? — Глаза Мизгиря смеялись. — Компьютерного, на днях?
— Да, программу новую Дима ставил с ним…
— … и целый вечер проковырялись они, после работы — так? Был жучишко, как не быть… Но все чисто теперь, не извольте беспокоится, Иван Егорович; и детектор на стреме, тут где-то. Терпеть не могу посредничков.
— Новостей вы мне подкинули… Но цель этого… организации этой? Ведь любой инструмент под дело создается, а не наоборот, — в чем она, цель?
— Да хоть в самом товариществе, в человеческом, я вам скажу, неодиночестве, как самоцель — разве мало? А трансформация вот этого всего, — он мотнул головой за окно, — безобразия во что-то имеющее смысл и перспективу — не задача? Газета — да, но это лишь первый, лишь маленький самый шажок: ну, подзудим, разъярим эти самые массы, ну стряхнут они, уронят эту власть глупцов и мошенников — а кто ее подымет, болезную? Второй ли, третий эшелон таких же мошенников наготове там, уж будьте уверены, это же почти ж закон. Старое радикальней некуда сломали, это у нас умеют, а к новому даже и на дальние подступы не подошли, да и с чем? Тупы же и корыстны, спинного мозгу больше у конкретных пацанов, чем головного, вот и рвут властешку наличную, бабки пилят, собственность… кому там думать, бузотеру этому? Так у него только и хватает, что корму свиньям этим делить, на том и держится пока. А поделят — и его выбросят, еще увидим, полюбуемся. И начни у них сейчас власть силой отнимать, они не то что дом тот белый — страну всю с четырех углов запалят, не задумаются… А нам это, спрошу, надо — в горелой хате жить опять начинать? И потому отнюдь не захват, а перехват власти, и по возможности мягкий и основательный, без потрясений и случайностей всяких, у дураков совсем не случайных, а закономерных скорее… — Мизгирь с раздумчивой твердостью говорил, от недавней полуистерики и следа не осталось. — Переходная бодяга эта на десятилетье-другое, может, растянется, и возьмет верх то, в конце концов, что будет по-настоящему делаться, расти и развиваться. Тут, в провинции нашей бездонной под шумок расти де-факто, жизнь под себя, знаете, выстраивать… Де-факто газеты с телебаченьем, банки и отрасли целые, акционированье с приватизацией по-нашему, а не по дяде Сэму, свои люди в депутатах, в судах и заповедниках административных… огромная черновая работа! А там еще и набело суметь переписать, де-юре… Ты не успел — товарищ успеет, ученик, которого ты к этому приуготовил, посланец наш. Так и только так дела настоящие делаются ныне, а не митингами полуторатысячными, детским криком на лужайке… Смысл еще имели бы сверхмассовые демонстрации, заварухи с самыми решительными целями, в блокаду всего и вся переходящие, — а где они? Кроме октября позапрошлого, не было и вряд ли будут теперь — мы не поляки, к позору нашему, и даже не румыны… Молчит богоносец, кряхтит только.
— Зато автоматчиков поразвелось…
— Кого, позвольте?
— Да это мы их так прозвали, — усмехнулся Базанов. — Эх, мол, дали бы
автомат — я бы всех их, гадов!.. А самим на митинг тот же лень прийти. Надоело, сказал как-то одному такому: автоматы не выдают — их берут. Как приднестровцы с абхазами, палестинцы. А выдадут если, то лишь тогда, когда вы по своим готовы пулять будете, с похмелюги пропагандистской…
— Ис-сключительно верно! А вывод?
— Он один: формы борьбы менять, — вынужден был признать Базанов. Вышло по-ученически, и пришлось добавить: — Уязвимое место у власти — в мнении народном, тут мы худо-бедно, а работаем. А вот в сферах, о которых говорите вы… Кто там действовать может, клуб богатых и сильных разве что? Или партия клуба этого, по меньшей мере…
— Ну, не такие, может, и богатые мы… средний класс, скажем, цели которого весьма расходятся с целями власти. Зато знаем, что делать. Да и вы сами — с газетой — не сильный разве? Любого богатенького или чинушу можем опустить, если с толком взяться. Номенклатура вшивая наша — она ведь разношерстная по интересам, в соперничестве погрязла, в дрязгах разобщена, а если объединяется, то лишь в ответ на явную опасность, вроде протестантов этих, митингующих, которые по-настоящему-то и не опасны вовсе. Внутри гнила она, рыхла: сманивай, подкупай ее, запугивай, каждый из них в одиночку — ничтожество, грязь… Думать не умеют, вот их самое-то слабое место, к прогнозу и неспособны, и не нужен он им попросту, к сиюминутному жадны слишком: на креслице удержаться, взятку хапнуть… И здесь-то они, учтите, менее всего ждут нас — со всеми преимуществами коллективного разума нашего, долговременности и даже, позволительно сказать, плановости действий. С рассчитанным соотношением средств и целей, с личным подходом к каждому, пардон, говнюку… изнутри, да, ибо внешнюю оборону со своим ресурсом административным они уже успели выстроить, окопались, не подступишься.
— Резон, конечно, в этом есть, — не стал спорить Базанов, хотя было о чем, о тех же средствах пресловутых, Мизгирем едва ли не предложенных; впрочем, и чистоплюйничать не приходится, слишком злой, решающий оборот приняло все дело и запредельно гнусными были навязанные правила не борьбы даже — подавленья, избиения. — Но что-то я не представляю этого самого товарищества в политической реальности нынешней, не вижу…
— А его и не будет в ней, — заулыбался тот, совсем запрятав глаза в прищуре, погладил клочки бородки своей, — зачем?! Не в ней, этой помойке, а за ней… там, где оно только и может быть, существовать как нечто здоровое вообще. Совсем даже необязательно оформлять дело, действие любое заговором, некой организационной договоренностью субъектов. Все можно сделать гораздо тоньше, изящней, я бы сказал… О сетевых структурах слышали? Надо лишь свести в одну пространственно-временную точку ряд выстроенных событий, а то и случайностей якобы, — и дело в шляпе. Вот в этой, — указал он пальцем на свою мятую шляпу черную, на колбу кофейного аппарата нахлобученную, и пальцем же в крутой бледный лоб постучал: — Только арифмометром прощелкать, события и исполнителей, друг о дружке и о целях не знающих даже, надежно… э-э… канализировать, направить. И главное — информация точнейшая: предупрежден — значит, вооружен. Тогда даже и точечные, незаметные уколы в болевые, в нервные узлы — да, как в иглотерапии, — поистине удивительный эффект дают. Нет, чудные бывают возможности, просто-таки, знаете, дивные, и как ими не воспользоваться?! А реальность политическая, она ж и любая другая… Вы, конечно, задумывались над судьбой идеала в так называемой жизни. И не могли не заметить, что доверять ей свои лучшие помыслы — все равно что собакам выбросить… так у нас некогда говаривали. Много чести псам реальности… Так, говорите, есть резон?
— Не без сомнений. Дело, какое вы имеете ввиду, — такая ж реальность, и прятать ее от другой… Вообще считаю, что тайное — это чаще всего орудие зла… поощряет вольно или невольно злое. Секреты во многих делах могут быть, в добрых тоже. — Что-то в нем все-таки сопротивлялось этой задумке Мизгиря, и он пока не мог понять — отчего, не то что выразить. — Но само-то добро в особых тайнах не нуждается, по-моему, скорей уж наоборот…
— А борьба наша — не зло? — хмуро уже глянул Владимир Георгиевич. — В форме противо-зла? Мы сознательно причиняем зло врагу и хотим причинить его как только можно больше… залить его злом, с головой, чтоб захлебнулся! Чтобы подох!.. Впрочем, вы мне это можете растолковать куда даже лучше, чем я вам. А я о тайне как изначальном условии, главном в успешности дела, иначе нам сорвут его на первых же шагах… если вы против, то я удивляюсь вам! Первохристиане, кстати, тоже места сборищ своих, катакомбы там и прочее в большой конспирации держали, даже и под пытками…
— Но ведь не ученье, не дела свои, — не очень охотно возразил он, опять в разговоры все уходило, в зубах навязшие, едва ли не в треп… А может статься, в бесчисленных разговорах вот этих наших как раз и вырабатывается, вываривается то самое мнение народное, пусть медленно очень, с великим скрипом, но восстанавливается здравый смысл, определяется его отношение ко всему происходящему, к вопрошаемому будущему своему тоже… почему — может? Так оно и есть, и было всегда. Да и не однажды уже приходила эта мысль к нему, подзабываясь, но и всякий раз обновляясь несколько, расширяясь, — как и о том, что подспудное где-то, в самой что ни есть глубине того, что народом зовем, действо идет соборное, мало кем по отдельности осознаваемое сопротивление непотребству нынешнему, противление мощное, иначе развалилось бы уже все, и что рано или поздно наружу оно выйдет и скажется на всем, переменит все… припозднится как всегда, беды попустит, усобицу, кровь, но не опоздает, переменит. Вот в эту работу глубокую, внутреннюю он и верит, в единственную, и в меру малых, мизерных сил своих старается ей помочь. И здесь все годится, лишь бы помочь… все? — Сердцевину дела, идею спасителя, спасения они-то как раз несли каждому встречному-поперечному…
— Ну так в чем дело: вот вам газета — несите, упражняйтесь. Но без фундамента, без подпирающей политической деятельности, практики — что она, газета? Выпуск пара всего лишь. Спасать можно только действием. А что он спас, этот?.. Гноище сие? Мир, им же самим созданный, дерьмом переполненный как лично мне знакомый сортир на станции Заманиловка? — Нет, одно даже упоминанье этого раздражало его, вздергивало всего, будто бы равновесия самоуверенного обычного лишало — и тем раздражало еще больше. — И от кого спасать свое творенье весьма отвратное, человека, — от себя же самого, от свехдурных условий существованья, нам навязанных? Ну так сними их — ты, всемогущий, в том числе и внутри самого человека сними, что тебе стоит! По-настоящему спаси, чем представленье на горе Лысой этой, Голгофе устраивать, трагифарс!.. Чем провинилось созданье твое, этот самый сапиенс, в корчах живущий, в страданьях, — свободой воли, тобой же даденной и крайне сомнительной, кстати?!. И какая, к черту, свобода ему, от всего и вся зависимому?! Или что Адам согрешил, пал?.. Не смешите меня! Вся теодицея, все проблемы добра и зла от бога начинаются и на нем же и заканчиваются, на него закольцованы, замкнуты — минуя человека, какие там еще адамы, евы, сказочки эти суемудрых евреев… — Его прямо-таки несло опять словами, самим кощунством этим бесстрашным, давно утратившим всякую опаску и потому пренебрежительным, презрительным даже. — Чтобы не спасать — не создавать бы эту парашу, мира этого, недоумка и недоделка одновременно, ведь бездарного же. Не-ет, зря он авралил ту неделю; нет бы квартал хотя бы взять, производственный, да подумать. При таком-то, якобы, могуществе — и так напортачить!.. А нам живи тут, расхлебывай.
— Лихачите, Владимир Георгич? Боюсь, лбом это, интеллектом не прошибешь…
— А мне, пардон, плевать! Лихачу, потому что мне — лихо… Лышеньки мени. Бутлегер у Хэма хоть при смерти, а скумекал верно: человек не может один ни черта. Только соединенье частных воль в одну что-то еще сдвинуть может, решить, это даже муравьи знают, пчелы. И если уж замахиваться, то… Можете себе такое представить: единый коллективный, на протяжении десятилетий, самое меньшее, действующий разум? Который последовательно претворяет, развивая и осмысливая все глубже, ту самую идею, о какой вы так печетесь? Возможности — вот ведь что влечет…
— Лишь бы не сумма нулей, — не то что пошутил, но от иронии не отказался Базанов. — Кадры в дефиците, ко всему прочему. Личности. Значит, все же масонский вариант?
— А почему не эрэсдэрпэ — с ма-аленькой такой приставочкой «бэ»? — показал несколько расплющенными на концах пальцами, засмеялся Мизгирь. — Почему не… не «Молодая гвардия» даже — не мальчишеская, разумеется, а с совершенно другим вооруженьем и тактикой? Важна же не столько форма, сколько содержание, та же цель.
— Важен сплав формы с содержанием, разнобой тут губителен тоже… — И, переждав его: «Да-да… вы правы, вообще-то!» — решил и другое сказать, поточнее выразить: — Организации такого рода, Владимир Георгиевич, это ведь инструмент насилия — и прежде всего над адептами, членами своими, как тут ни крути; одним товариществом добродушным не обойдешься, иерархия понадобится. И как, скажите, добровольную дисциплину, послушание согласить с жесткой организационной структурой? А ведь безусловная тайна, на которой вы настаиваете, вместе с исполнительностью большевистской предельно ужесточит ее, это надо сознавать… И тут нужна станет очень сильная, волевая идея объединяющая, мотивация — и ее ведь тоже выстроить еще надо, до адептов донести. И самых адептов поискать — днем с огнем… — Собеседник слушал, глаз не отрывая, молчал. — Не знаю… Да и логика развития, вы согласитесь, результат эволюции организаций таких чаще всего нехорош, это если мягко сказать, вырождаются быстро — в сектанство, в тотальщину внутреннюю и всякое такое прочее. Декабристов хоть возьмите хваленых — чего там больше было, правды или интриганства отъявленного, вранья? Благородства или подлости, в верхушке особенно?
— Но это ж они, а не мы, лучшим своим жертвовали!.. — встрепенулся, с полуоборота завелся Мизгирь. — Это они на отчаянное решились, на перемены — и кто же знает, хуже стало б, лучше?! Никто не скажет.
— Как это — не знаем?! Семнадцатый и показал: некуда хуже! А до них еще — во Франции, пятую в ней часть населения изничтожили… пятую! — разозлился Базанов. — И никакая это не жертва была, а ставка в игре, в авантюрной — высочайшая! На диктаторство, уж не меньше. А на первых же допросах струсили, позорники, посдавали друг друга до единого… Нет, лжи развесистой и внутри декабризма, и вокруг него — немеряно, самой что ни есть либеральной, советской тоже. Темное это дело, паскудством от него несет и заурядным предательством, накрутили-то их на подрыв, как игрушки заводные, во Франции той же, молодых дурачков, в побежденной вроде бы … и направляли оттуда же, есть такие данные. Такая ж либеральщина, как и нынешняя, не умом своим жили, а интересом корыстным, властным. Свободолюбцы, а как торговали крепостными своими, так и… — И посбавил горячности, ни к чему она была сейчас. — Нет, если и брать их за пример, то за отрицательный… миф же, типичный. И то, что предлагаете вы…
— Да не предлагаю вовсе — советуюсь, скорее, очень уж идея сама заманчива, возможности. Можно сказать, мечта моя — подзадержался, как видите, в мечтателях. А вы, оказывается, больше моего успели подумать над этим… глубже, да, и теперь моя очередь, загрузили вы мне чердак… Нет, какое тут, к чертям, масонство, в дыре-то нашей. Не до изысков гуманитарных. О другом совсем речь: как выстоять нам, русским, формы сопротивленья найти какие… тошно, понимаете?! Наливайте, что ли... В дыре да с нашим простодырством, вы правы, и людей-то найти — проблема… Почему я и к вам.
— Дыра как дыра, — согласился Базанов, даже и вздохнулось невольно. Отказывать ему он не собирался пока, а дальше время покажет. — Думать надо, это уж в любом случае — надумается, нет ли. Но трудностей внутренних здесь, может, побольше будет, чем внешних… да, больше, это не шайку сколотить. Ладно, а то за разговорами и дело забыли… — Пить не очень-то и хотелось, лучше бы — с устатку, в Заполье добравшись; но плеснул себе малость, за компанию. И вспомнил, для перемены затянувшегося и чем-то неприятного ему разговора годилось: — А кстати, хотел же сказать вам: ведь Адам к лику святых церковью причислен, с Евой вместе… не знали?
— Разве?! — удивился очень тот; и хлопнул себя в лоб, закатился хохотком придыхающим. — Жизнь дурака полна открытий… Он, выходит, в раю давно с этой… с первобабой — а мы тут отдувайся до сих пор?!. Хор-рошо-о… нет, ну это просто гениально! А нам, а человеку глиняному, ведь же из праха, из грязи в прямом и переносном смысле сделанному, все мыслимые и немыслимые условия для греха здесь, так? Для вольного греха, а в особенности невольного, чтоб уж мимо ада — никуда… ах, хорошо! Утешает, что мы в нем, земном, уже и обвыклись давно, как дома, да и весь-то вещный этот мир — не формованная ли грязь? И вся его атомарная и прочая всякая сложность дерьма не стоит, если в нем высшее крайне унизительно и бессмысленно с низшим уравнено, если душа, дух попирается и убивается нещадно, что комара ему прихлопнуть, что человечка… — Все-таки непривычной оставалась для Базанова эта психическая, почти истероидная подвижность его: только что хохотал, слезку смеха убирая пальцем, и вот желчно уже губами жует, бутылку встряхивает темную, смотрит на просвет, всем и вся недовольный… кого напоминает? Да Сечовика же. Вот, пожалуй, собратья кто — по духу непокоя фатального, при всей-то разнице между ними и жесткой убежденности каждого в своем, которая и должна бы, казалось, давать его, покой, хотя бы относительный… Или все же не хватает уверенности, убежденности этой самой, и не Сечовику, нет — Мизгирю? Неладно живет, и как раз энергетика незаурядная в таких случаях лишь усугубляет все… А он между тем, стол их оглядывая с плохо скрытым отвращением, говорил: — Это и объяснить может, к слову сказать, почему преступники, будучи вполне даже верующими христианами, интуитивно не очень-то и боялись его, ада: дальше фронта не пошлют… Слушайте, у меня идея. Уж не взыщите, злоупотребляю идеями ныне — ну да ладно. У Алевтины в выставочном какая-то делегация сейчас с культпрограммой, из этих, забугорных, хотя все бугры уже и срыли подчистую… Сколько на ваших? — Часов не держал он, переносить их не мог, о чем и высказался как-то: «Пространство я кое-как еще терплю, с ним возможны компромиссы: одолеть, ежели посильное, или хоть сократить, или заглянуть за него чрез оптические и прочие приборы… Но что такое время — не знает никто. Это какая-то в высшей степени мерзкая и неотвратимая данность творения, от какой никуда не убежать же, не скрыться, разве что в сон — опять же на время! — либо, может, в безумие глубокое, чтоб уж не достало… Необратимость его, непоправимость убивает нас верней раковой опухоли… оно и есть саркома творения, все в гниль разъедает, превращает в прах, ни пирамидами его не обманешь, ни… Я б его в обратную запустил — чтоб само пожирало себя!..» — Должно быть, освободилась уже, и не навестить ли нам по-братски ее? Там и выставка новая какая-то — да, реалистов, она говорила, и кабинетик у нее не без приятности. А растворимый кофе я как-нибудь переживу. Пойло и прочее беру на себя, поскольку идееносец. Звоним?
Да почему бы и нет, тем более, что несколько уже раз отговаривался, обещал и снова отговаривался. Впервые, может, за много месяцев клятого Мизгирем времени оказалось у него больше, чем надо, чем хотелось бы, не статью же сидеть вымучивать в ожиданье автобуса, не рефлексии осточертевшие перелопачивать… А Владимир Георгиевич уже номер набирал, а набравши — сказал:
— Если молчите, значит — не возражаете, так я счел… так? Ну и … Лапушка, ты? Здравствуй, радость, жизнь моя! Что у тебя, культуртрегеров выпроводила? Как это, собираешься уходить? Не моги! Мы грядем, с Иваном Егоровичем… да, тотчас. Через прилавок, не заботься. А-а… ну, вызови. Главное, жди, другого от девиц мы не требуем. Да-с, и презумпцию невинности тоже помним, блюдем, мы ж гуманисты, лапа. Чмокаю — и мы уже в пути!..
И запер сейф, шляпу свою небрежно на голову надвинул. Базанов наспех посовал все в холодильничек редакционный, ногою подпихнул под стол портфель с глаз подальше, огляделся в себе и вокруг… все?
Назад: 16
Дальше: 18