Рано утром, Тихон Трофимыч только-только проснулся, даже чаю не успел хлебнуть, к нему заявился гость: старый компаньон, купец Дидигуров Феофан Сидорович. О том, что это именно он и никто другой, Дюжев догадался по быстрой скороговорке, которая донеслась через неплотно закрытые двери.

Росточка Феофан Сидорович был махонького, худенький, и если издали глянешь — подумаешь, что парнишка. У него и походка была ребяческая — вприпрыжку, ходил-прискакивал, как на пружинках. Реденькая, седенькая бороденка, личико, будто картовочка печеная, но глаза из-под выцветших бровей — молодые, острые. Все видят, все примечают.

Рубашка на Дидигурове простенькая, домотканым поясочком перехваченная, пиджачок серенький, но цепочка от часов — золотая, из крупных колец. А сами часы, знал Дюжев, тоже золотые и еще дорогущими каменьями украшены. Это как бы намек для всех: прост-то я прост, но не простодырый.

Рядом с Дюжевым, тяжело-неповоротливым и степенным, Дидигуров смахивал на птичку-поскакушку. И когда они, бывало, появлялись вместе на людях, люди, глядя на них, непременно посмеивались.

Дидигуров перекрестился тоненькой ручкой, глядя на иконы, легко согнул спину в поклоне и, так же легко выпрямившись, заговорил быстрой скороговоркой, будто сухой горох по полу рассыпал:

— Желаю здравствовать тебе, Тихон Трофимыч, долгие-предолгие годы, житье иметь честное, а капиталы великие. Прими от меня, сирого, убогого, умишком обойденного, доброго дня пожелание…

А задорные глазки поблескивают, как два шильца, так и расковыривают хозяина — в каком он нынче настроении?

— Ладно тебе, убогий, — Тихон Трофимыч махнул на него рукой и, не таясь, ухмыльнулся: — Умишка нет, а на Почтамтской третий дом собрался закладывать. В двух-то тебе, сиротке, тесно стало?

— Для сына, для сына стараюсь, Тихон Трофимович. Женить надо орясину, определять на самостоятельность, мне-то веку недолго осталось, сложу рученьки в дубовой колоде, кто его, дубину, на путь истинный наставит?!

— Ну, запричитал! Садись, брат, на паперти, большие деньги к капиталу добавишь, уж шибко жалостливо поешь… А в колоду-то тебя силком не запихнешь. Прыг-скок — и выскользнул.

— А это уж как планида сложится, Тихон Трофимыч, а планида в нашем деле — вещь наипервейшая…

И так вот, не прерывая говорок, постреливая глазками-шильцами, Дидигуров пристроился у стола, не дожидаясь приглашения, опрятно сжевал золотистую шанежку, не уронив ни крошки, попил чайку, неслышно схлебывая с блюдца, и вдруг спросил:

— Тихон Трофимыч, книгочей ты известный, а вот газетки изволите почитывать?

Дюжев пил чай и не отвечал. Не первый год зная Дидигурова, он давно уже к нему приноровился, ко всем его повадкам, и потому терпеливо ждал, когда тот доберется до дела, по которому и пришел. Вот еще пострекочет-пострекочет… А уж тогда только слушай — зевать некогда станет.

— А зря, Тихон Трофимыч, зря… Газетки читать надобно, там, правда, ерунды всякой премного пишут, но коль не побрезгуешь, такое сладенькое попадется, ну, прямо слюнки капают!

Дюжев упорно молчал.

Дидигуров оборвал скороговорку, распахнул пиджачок, достал из внутреннего кармана сложенный на четвертушки газетный лист. Развернул его, сдвинул в сторону чашки, блюдца и положил лист на стол, разгладил узенькой ладошкой.

— Такое вот сообщение, Тихон Трофимыч. Слушай, коли сам газет не читаешь. Пишут из Курганского уезда. Вот что пишут: «Усилиями местных крестьян создана маслодельная артель, которая ставит перед собой целью выработку качественного сибирского масла. Уже выписаны и наняты специальные инструкторы для ведения дела, а из-за границы получена большая партия сепараторов. Местный купец Балакшин занят хлопотами по созданию Союза маслоделов. Таким образом, уже в ближайшее время мы сможем наблюдать результаты столь новой для нашей местности деятельности. Наблюдатель».

Вот оно что! Дюжев отставил в сторону недопитую чашку и через стол протянул руку — давай сюда! Молчком еще раз перечитал коротенькую статейку и поднял глаза на Дидигурова. Был у них как-то разговор о масле, был, но Дюжев за хлопотами позабыл, а вот Феофан Сидорович ничего не забывает, все у него в маленькой головке по полочкам разложено и ничего бесследно не пропадает.

Дюжев перевернул газетный лист, взглянул на число. Старая газетка, старая, на сгибах уже пошоркалась. Видно, не один день таскал ее Дидигуров в кармашке. Обдумывал и прикидывал. И обдумал и прикинул, потому и пришел к Дюжеву, что убедился: одному дело не поднять, компаньон нужен. Хоть и не любил Дидигуров ни с кем делиться — всегда себе на уме! — но если здравый расчет пересиливал, он выбирал компаньона, а выбрав, цеплялся, как репей, и отвязаться от него уже не было никакой возможности.

— И чего же ты задумал? — наконец-то соизволил спросить Дюжев, все еще глядя в газетный лист.

— Ты мне сначала согласие дай, Тихон Трофимыч. А то я перед тобой нарастапашку, а ты возьмешь, да и повернешь по-своему.

— Не поверну. Ты меня знаешь. Говори, как есть.

— И то правда. Не первый год друг за дружку держимся. Слушай, — и куда только делась болтливая скороговорка Дидигурова. Заговорил о деле и даже голос изменился. — Молоко у нас в Барабе рекой льется. Выпасов, покосов — немеряно. И вот как вся эта речка начнет в масло сбиваться, вот тогда и копейка покатится. А дальше думай: чугунку вот-вот начнут прокладывать, как в тех же газетах пишут. Тогда гони это масло хоть до самой Москвы.

— А коли сбыта не будет?

— Риск есть. Но без риску в нашем деле, Тихон Трофимыч, сам знаешь, никуда. Без риску и курочка яичка не снесет, вдруг гузка лопнет.

— Маслобойками деревенскими много не собьешь, хоть всех баб с ребятишками посади.

— Вот и я про сепараторы эти думал, ехать за ними надо. Где-то же они есть!

— Правильно, ехать, пока не опередили. Первыми их сюда привезти. Чуешь, первыми! А для этого людей своих посылать, чтобы все разнюхали, на четвереньках выползали, но узнали до подлинности. А уж потом обоз собирать.

— Денег-то, денег — уйма понадобится, — непритворно вздохнул Дидигуров и вздернул на плечах пиджачок. Он всегда его вздергивал, когда начиналось горячее дело, а еще в то же время сучил по полу пимами, в которых ходил круглый год, не снимая даже в жару. Больших и азартных дел у Дидигурова случалось немало, и потому пимы у него были подшиты на три-четыре раза, да еще обсоюзены кожей, чтобы в слякоть не промокали. С вывертом, надо сказать, был Феофан Сидорович. Но больше всего он удивлял народ, когда выходил в церковь. В храм Божий отправлялся всегда босиком, хоть в жарынь, хоть в стынь. Чапал, переставляя легонькие ножки, весело и приветливо поглядывал по сторонам, а через плечо у него висела пара новеньких блескучих сапог, прихваченных за матерчатые ушки веревочкой. На паперти Дидигуров обувался, отстаивал службу, истово молясь, а выйдя из храма, снова присаживался на ступеньку паперти, разувался, завязывал веревочку на тесемках, перебрасывал сапоги через плечо и — домой. И так споро и проворно перебирал ножками, что за ним, если случалось дело в летнюю жару, тянулась, не успевая пропадать, легонькая полоска пыли.

— Такие средства агромадные — где взять? — подшитые пимы Дидигурова зашоркали под столом по крашеным половицам еще скорее.

— Э, друг ситный, ты мне таку песню не заводи. У денег две стати: либо их нету, либо их не хватает. А много и вдосталь — только тараканов в худом кабаке. Значит, определимся: сначала с обществами говорим, со старостами — кто за новое дело возьмется. Ученых людей ищем и в те общества, которы согласятся, отправляем. К тому времени сепараторы и для молоканок, что надо, в полном наборе у нас должны быть.

Просидели друзья-купцы до самого полудня. И только распрощались, как подоспело известие — коротенькое письмо, доставленное из Огневой Заимки. Дюжев сразу узнал руку Вахрамеева. Чего еще там стряслось? Нетерпеливо разорвал конверт.

«Милостивый государь Тихон Трофимович! Имею честь сообщить вам, что случились события весьма неприятные и требуют вашего экстренного присутствия. Подробно пока о событиях доложить не могу, потому как не успел из-за отсутствия времени составить подробный отчет. Надеюсь таковой иметь к вашему приезду. Преданный вам приказчик Вахрамеев Никодим Иваныч».

— Тьфу ты! Бородавка волосатая! — в сердцах ругнулся Тихон Трофимович. — Письмо сочинил, как губернатору, а главного не написал! Чего случилось-то?!

Ругаясь на Гундосого, он тут же отдавал последние распоряжения, готовясь ехать в Огневу Заимку, всех подгонял, и не прошло часа, как он уселся в коляску, которая под ним жалобно пискнула и присела, скомандовал Митричу:

— Понужай!

Но только Митрич разобрал вожжи и причмокнул, поднимаясь с облучка, как Дюжев вспомнил про Петра — не видел ведь сегодня. Он и к завтраку не выходил. Послал приказчика. Тот долго не возвращался, а когда спустился с крыльца, развел руками:

— Нету его нигде, Тихон Трофимыч!

— Как это нету? Куда делся? Моль почикала? — Дюжев вылез из коляски, которая облегченно выпрямилась, и сам пошел в дом. Поднялся в верхнюю комнату, где они вчера сидели с Петром. Там действительно было пусто. Только лежала на столе раскрытая книга с золотым обрезом. И на книге — листок бумажки. Дюжев взял его, прочитал: «Тихон Трофимович! Подожди меня до вечера, к вечеру вернусь и принесу новости. Петр».

Час от часу не легче! Дюжев покрутился, покрутился и велел Митричу распрягать.

Но к вечеру Петр не появился, не появился он и утром.