ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Однажды к Матвею Строгову нагрянул нежданный гость – Антон Топилкин.
Бывший волченорский пастух выглядел настоящим бродягой. О нем Матвей ничего не слышал с тех пор, как тот, изрубив большое колесо на мельнице Штычковых и Юткиных, бесследно скрылся из родного села.
Матвей обрадовался гостю. В молодости они вместе ходили по вечеркам, а в солдатах служили в одной роте.
– Ты откуда, служба? Как нашел-то меня? – спросил Матвей.
– Земля слухами полнится, – засмеялся Антон. – Мужиков волченорских встретил на базаре, вот и пошел к тебе. От зимы лета ищу. Покорми, служба, третий день маковой росинки во рту не было. В ночлежке живу. Ну, а ты как? Давно это нацепил? – кивнул он на Матвееву форму. – Сам али поневоле пошел?
Матвей сбегал на кухню за кипятком, достал из-за форточки остатки колбасы, нарезал хлеба, наколол сахару и пригласил гостя за стол.
Заговорили.
Антон проклинал свою жизнь. Когда он вернулся с заработков из соседней деревни и отец рассказал ему, что Демьян Штычков, отобрав за долги весь хлеб, принудил Топилкиных идти просить милостыню, у него кровь закипела от лютой злости. Понял он тогда, что пришла пора посчитаться с Демьяном.
В сердце все еще жила обида за Устиньку, за ее горькую жизнь в доме Штычковых, за ее страшную смерть. Не соблазни Демьян своим богатством да посулами хорошей жизни Устиньку – может быть, жил бы теперь Антон Топилкин в Волчьих Норах с женой и детьми, не рыскал бы по белу свету горемычным бродягой.
Жестокую расправу собирался учинить Антон над Демьяном. В тот вечер, когда ему удалось изрубить мельничное колесо, хотел он пробраться лесом на поля к Штычковым и пустить красного петуха в Демьяновы клади. Если бы удалось это, несдобровал бы и Демьянов крестовый дом в Волчьих Норах.
Но все обернулось иначе.
Слушая Антона, Матвей смотрел на него и дивился. Как не похож он был на прежнего запевалу первой роты, веселого балагура и скомороха, забавлявшего солдат в часы досуга своими шутейными представлениями! Вспомнилось, как еще в Волчьих Норах пастух Антон забавлял все село. «Слышь, Антон, изобрази Соловья-разбойника», – просили его, бывало, ребятишки, и он начинал свистеть так, что люди бросали работу и сбегались слушать его. Особенно ловко изображал Антон сельского дурачка Андрюху Клинка. Он копировал дурака с такой точностью, что старики, наблюдавшие его игру, говаривали: «Тебя, Антоха, к царю бы шутом. Уморил бы того со смеху».
Теперь перед Матвеем сидел человек, раздавленный жизнью, – оборванный, испитой, с морщинами на лице и тоскливыми глазами.
– Где же ты пропадал все это время, Антон?
– Летом батрачил, осенью поступил кочегаром на спичечную фабрику, во время забастовки попал в каталажку. Вышел, а тут война началась, мобилизация. Думал сначала: пойду на войну, все равно подыхать. А как вспомнил, чем меня в родном селе встретили, когда пришел из солдатчины, – плюнул и не пошел. За какую такую землю я должен кровь свою проливать, раз у меня последний кусок отняли? А потом уж никуда и на работу-то нельзя было поступить. Ведь хорошо еще к воинскому начальнику пошлют да на фронт отправят, а то и засудить могут. Ну вот, так-то и докатился до ночлежки…
Матвей задумался: как помочь другу, чем? «Хорошо бы ему тоже надзирателем устроиться, – шевелилась в голове мысль, – сразу со всеми бедами бы разделался: сыт, одет и суда за уклонение от мобилизации можно не опасаться. Да ведь разве примут такого? – Матвей взглянул на рванину, в которую был одет Антон, и тотчас отбросил эту мысль: – Нет, не примут».
Так ничего и не придумав, он предложил:
– Живи, Антоха, пока у меня. Комната большая. Передохнешь, приведешь себя в порядок, а там посмотрим, что делать…
Скоро Матвею представился случай выручить товарища из беды.
Начальнику тюрьмы прислали нового помощника. От конторских писарей надзирателям скоро стало известно, что крупный чиновник в столице, статский советник Елисеев, прибыл в Сибирь на исправление: не то с женщинами промотал, не то проиграл в карты крупную сумму казенных денег. Беляев, предполагая, что новый помощник будет выслуживаться и введет более строгий режим, посоветовал Матвею присмотреться к Елисееву и разузнать: что за птица?
Матвей зачастил в контору. Там всегда можно было услышать какую-нибудь новость. Чиновники охотно выбалтывали все, что касалось начальства.
Однажды Матвею посчастливилось. Как только он перешагнул порог конторы, его позвали к начальнику тюрьмы. Матвей вошел в кабинет. Рядом с начальником стоял высокий лысый мужчина.
– Вот, Венедикт Андреевич, – сказал начальник лысому человеку, – это надзиратель Строгов, из барака политических.
– Прекрасно! Будем знакомы, – развязно проговорил лысый.
«Э, да это новый помощник», – догадался Матвей и с любопытством осмотрел Елисеева.
– Есть, Строгов, дело к тебе, – обратился начальник к Матвею. – Господин Елисеев большой ценитель памятников старины и набожный человек. В нашем городе он впервые. Покажи ему собор, Воскресенскую церковь. Кстати, и вечерни скоро начнутся… А теперь поди скажи кучеру, пусть подаст лошадь к воротам.
Через несколько минут Матвей сидел в пролетке рядом с помощником начальника. Изредка Елисеев задавал вопросы:
– Где здесь лучший ресторан?
– В гостинице «Европа».
– А где театр?
– На Ямской, за мостом.
– Простите, а на какой улице находятся милые заведения?
– Какие?
– Милые.
– Не знаю таких.
– Ах, какой вы! В таком случае расшифрую: дома терпимости.
– А-а! Говорят, есть, а где – не могу знать.
– Как же, дорогой мой, вы не знаете? – удивился Елисеев. – Такой молодой, красивый мужчина…
Первую остановку сделали у нового собора. Серой громадой собор высился на широкой площади, окруженной тополями.
На вечерню народу собралось мало. Тускло горели свечи. В полумраке, освещаемая десятком свечей, ярко блестела золотая, усыпанная драгоценными камнями риза большой иконы Казанской богоматери. Перед чудотворной иконой, составлявшей главную достопримечательность собора, стояла молодая женщина в длинном белом платье с осиной талией.
Немного отойдя от дверей, Елисеев вдруг остановился, с удивительной быстротой втиснул монокль в орбиту глаза и зашептал:
– Что за прелесть! Чья такая, не знаете?
– Это Казанская.
– Недурна, черт возьми! И, должно быть, богатая?
– Самая богатая в городе. Золотопромышленник тут один все старается…
– А-а, понятно! Содержанка, значит.
– Вы о ком?
– Да вот об этой дамочке.
– А я – об иконе.
– А ну вас! – отмахнулся Елисеев и повернулся к дверям.
Из нового собора Матвей повез своего начальника в старый, из старого хотел везти в Воскресенскую церковь, но Елисеев этому решительно воспротивился:
– Хватит! Помолились – теперь к девочкам.
Не доходя до ворот ограды, он остановился и обратился к Матвею:
– Я понимаю, вас смущает этот тюремный кучер. Так я его отпущу. Возьмем извозца, и тогда вы мне покажете все злачные места, не правда ли?
Матвея осенила счастливая мысль.
– Правду говорю, ваше высокоблагородие, – ответил он Елисееву почтительно, – не знаю таких мест. Деревенский я. А вот приятель у меня есть, так тот по всем притонам и ночлежкам прошел.
– Из воров, значит?
– Нет, что вы! Честнейший парень и смирный, курицу не обидит. Нужда заставила. Мы с ним из одной деревни.
– Где он, этот ваш приятель?
– Да вместе мы живем, в одной комнате.
– Тогда вот что, – сказал Елисеев, – вы подвезите меня к ресторану «Европа», а сами тем временем, пока я ужинаю, поедете к себе на квартиру. Пусть этот ваш приятель… как его зовут?
– Антон Топилкин.
– Пусть сейчас же приезжает к ресторану, лошадей отпустит, а меня подождет в подъезде.
Матвей замялся, стоя в нерешительности.
– Что, заплатить надо? – спросил Елисеев. – Скажите ему, за этим дело не станет.
– Нет, не то. Одежонка-то у него, видите ли… Вот если бы вы разрешили переодеть его в мою форму? Мне сегодня на дежурство не идти…
– Разрешаю, – бросил Елисеев и направился к пролетке.
Антон Топилкин надел в этот вечер надзирательскую форму, и она осталась на нем. На другой день его приняли на службу в тюрьму: Елисеев назначил его на первую же вакантную должность – постовым на вышке.
Ночью Матвей рассказал Беляеву о своей проделке, и они от души посмеялись.
2
Через месяц после этой истории на квартире подпольщика Федора Соколовского состоялся важный разговор.
– Моему другу, – говорил Соколовский, – грозит каторга. Хочется мне ему побег устроить, да не хочется вас подводить, товарищ Матвей. Скажите, у вас нет знакомых из внешней охраны тюрьмы?
– Как же, есть.
– Кто?
– Вышковый надзиратель Антон Топилкин.
– Верный человек?
– Верней некуда.
– Давно его знаете?
– Росли вместе.
– А почему он пошел на службу в тюрьму?
Матвей коротко рассказал о жизни Антона.
– Он знает о том, что вы связаны со мной и Беляевым?
Матвей смутился.
– Был разговор.
– Ну?
– А он так сказал: «С этими людьми, говорит, что за новую жизнь стоят, я еще во время забастовки на спичечной фабрике пошел, за то и в каталажке очутился».
– Приведите его с собой, Строгов. Но смотрите, все на вашей совести.
– Не беспокойтесь. За этого головой ручаюсь.
Однажды Матвей спросил друга:
– Ты не забыл, Антон, где Соколовский квартирует?
– Припоминаю.
– Найдешь один?
– Найду.
– Ну, раз найдешь, зайди сегодня к нему вечером. Он ждать тебя будет.
– Меня? – удивился Антон.
Уже больше двух месяцев Антон не видел Соколовского, и ему казалось, что тот позабыл о нем.
Вечером Антон сходил к Соколовскому, а потом зачастил в рабочий станционный поселок. Матвей не расспрашивал Антона, зачем он ходит на станцию. Друзья не то что не доверяли друг другу, но берегли свои тайны и без нужды не открывали их.
Однако по тому, как Антон, возвратившись со станции, бережно прятал в постель какие-то тонкие книжечки и возбужденно говорил о жизни, Матвей догадывался, что его друг посещает рабочий кружок.
А некоторое время спустя Антон и сам сознался в этом Матвею.
Вечером сидели они за чаем. Матвей не отрывался от брошюрки, которую во время ночного дежурства надо было передать Беляеву. Антон взглянул на будильник, висевший на гвоздике, бросил курить и, обжигаясь, торопливо стал пить чай.
– Торопишься? – чуть насмешливо обратился к нему Матвей.
– К девяти надо быть, – озабоченно проговорил Антон.
Он понял, что Матвей догадывается, куда он ходит.
– Поди из студентов кто-нибудь к вам приставлен? – поинтересовался Матвей.
– Нет. Из своих, – ответил Антон и, отхлебнув из чашки чай, добавил: – Станционный. Говорят, будто кузнец. А кто его знает? Ну, слышь, и знаток!
– Чурбана на такое дело не поставят, – заметил Матвей и, поглядывая на товарища, с улыбкой спросил: – Ну, а ты-то как, Антоха, – разумеешь немного?
– Прозреваю, – рассмеялся Антон.
– Ну-ну, давай. Я уж давно с Тарасом Семенычем эту науку прохожу. Да и читаю, как видишь, немало.
Антон вскочил и стал одеваться. Матвей глядел на него и улыбался хорошей, дружеской улыбкой.
– Ты чего щеришься? – не выдержав, спросил Антон.
– Чудно мне над тобой, черт рыжий.
– Что я, шут, что ли?
– Нет. Не шут. Переменился ты. На глазах переменился. Гляжу и не узнаю тебя.
3
В середине сентября нахлынули на Сибирь с просторов Ледовитого океана холодные северные ветры. Небо помрачнело, и зарядил до самых заморозков мелкий, сеющий дождь.
Начальник тюрьмы Аукенберг, уроженец юга России, не переносил сибирской осени. Ежегодно в первых числах октября он уезжал в Одессу, к берегам благодатного Черного моря… В эту осень все дела по управлению тюрьмой начальник на время своего отпуска возложил на своего помощника Елисеева.
В тюрьме к Елисееву относились с почтением. Как-никак статский советник, пройдоха, в самом Петербурге связи имеет.
Даже старший надзиратель Дронов – гроза всей тюрьмы, переслуживший уже добрый десяток начальников, – и тот как-то притих, боясь вызвать чем-либо недовольство Елисеева. Все служащие тюрьмы, да и арестанты, были уверены, что первый помощник, оставшись за начальника, непременно станет вводить в тюрьме новые порядки, проявит особое усердие к службе и будет очень строг с подчиненными.
Но прошло несколько дней, и все, начиная со второго помощника начальника тюрьмы до последнего арестанта, увидели совершенно обратное.
Елисеев к служебным делам не проявлял никакого интереса. Ночи он проводил в ресторанах, у знакомых за карточным столом, а днем спал. Другие помощники начальника тоже не отличались большим радением к службе.
Прошла неделя после отъезда Аукенберга, и весь тюремный режим, над введением которого он столько трудился, начал расползаться, как старая, изношенная арестантская куртка. Оживленная, шумная жизнь в камерах затягивалась далеко за полночь. В конторе появились десятки просителей, легко получавших свидания с арестантами. Особенно много нахлынуло «невест» к политическим. Елисеев изредка появлялся в конторе и, не желая обременять себя серьезными занятиями, без разбору удовлетворял просьбы всех посетителей.
В эту пору как раз Соколовский через Матвея переправил Беляеву важные материалы о расколе на Втором съезде Российской социал-демократической рабочей партии.
Минуя сотни самых разнообразных преград, транспорт с партийной литературой, отправленной из Женевы, благополучно дошел до Сибири. Глубоко законспирированные революционные кружки принялись изучать и осмысливать суть происходящих событий.
В недрах революционного движения началась та великая размежевка, огромное значение которой выяснилось только многие годы спустя.
Три ночи Тарас Семенович Беляев не подходил к волчку, вчитываясь еще и еще раз в брошюры, листовки и письма, присланные Соколовским. В четвертую ночь условным стуком в дверь Беляев подозвал Матвея к себе.
В камере было совершенно темно.
Шепотом Тарас Семенович поздоровался с Матвеем, протянув из темноты свою руку. Матвей крепко пожал ее и усмехнулся: казалось, что руку подает дверь.
Беляев спросил:
– Верно, что начальник уехал в отпуск?
– Верно.
– Елисеев замещает?
– Он.
– Пьянствует?
– Напропалую. Сегодня вовсе в конторе не был.
– Ну и пусть пьет себе на здоровье, – сказал Беляев, наверное, улыбнувшись. По голосу чувствовалось, что шутит.
– А ты как знаешь? – спросил Матвей.
– По беспроволочному телеграфу, – ответил Беляев опять с шутливой ноткой в голосе. – Рушится режим Аукенберга? – помолчав немного, спросил он.
– Падает, – ответил Матвей. – Никому ни до чего дела нет. Один Дронов еще суетится.
– Выслуживается?
– Всех надзирателей запалил. Одного меня боится. Я ему пригрозил: «Будешь вязаться – зашибу». Стороной обходит.
Оба засмеялись, сдерживаясь, чтобы не захохотать громко.
– Табачку, Захарыч, не отсыплешь?
– Возьми. Вечером восьмушку купил. Не распочал еще. – Матвей вытащил из кармана табак и просунул руку в волчок, в темноту.
– Вот хорошо! Курю запоем. Сроду так не курил.
– Что так?
– На душе неспокойно.
– По семье тоскуешь?
– К этому привык. Еще заботы есть.
Матвею очень хотелось спросить: какие? Но он промолчал, счел это неудобным, зная, что есть тайны, о которых Беляев говорить никому не станет.
Но Беляев заговорил сам.
Надо организовать собрание социал-демократов. Кроме них, никто не должен знать об этом собрании. Одиночка Беляева слишком мала, чтобы вместить всех нужных людей. Матвей предложил использовать пустующую камеру, расположенную напротив уборных. От других одиночек ее отделяла камера Беляева, а от общих камер – другая пустующая камера. Удобна она была еще и потому, что из окна коридорчика там хорошо видно сторожевую пышку.
Рискованное дело затеяли Беляев с Матвеем. На первый взгляд план казался легко выполнимым. Собрание удобнее всего было провести ночью (в те годы тюремное начальство еще не додумалось до того, чтобы на ночь забирать ключи от камер в контору). Но кто мог поручиться, что Антону удастся своевременно предупредить об опасности? Матвей и Антон долго ломали голову над этим вопросом. Решили: в случае ночного обхода Антон заслонит спиной фонарь на вышке, при крайней же, непредвиденной опасности совсем погасит фонарь или выстрелит из винтовки, чтобы отвлечь на себя внимание: нечаянно, мол, или померещилось что-то.
В полночь Матвей обошел всех приглашенных на собрание и каждому дал прочесть коротенькую инструкцию, как вести себя, написанную Тарасом Семеновичем.
Когда на каланче пожарник отбил два часа, Матвей подошел к камере Беляева. Тарас Семенович, видимо, был уже наготове и на стук отозвался немедля.
Матвей открыл волчок; из камеры пахнуло сыростью и табачным дымом.
– Ну как, Тарас Семеныч? – спросил Матвей.
Беляев ответил вопросом:
– Как там, на воле-то?
– Хорошо. Елисеев еще с вечера уехал. Кучер мне сказал, что увез его к Граньке Клен. Значит, на всю ночку. Второй помощник уехал на охоту. Дронов вечером с бабой к вечерне ходил. Спит, наверно. На вышке – Антон Топилкин.
– Значит, начнем? – спросил Беляев.
В темноте Матвей не видел лица Беляева, но почувствовал на себе его взгляд.
– Давайте. Мешкать некогда, – проговорил он и стал быстро Отмыкать замки.
Приглашенные на цыпочках, один за другим, проходили коридором в камеру напротив уборных.
В несколько минут камера заполнилась людьми. Все размещались в строгом порядке, разговаривали вполголоса. Окно камеры было завешено одеялом.
Матвей со своего наблюдательного поста с любопытством поглядывал в открытую дверь камеры.
Рядом с бородатым стариком стоял юнец, одетый в форму гимназиста. Поодаль от гимназиста и старика – студент в черной тужурке с синими петлицами. Тут же пожилой арестант в засаленной рубашке без пояса. Это был машинист с железной дороги. О нем Матвею рассказывал кое-что Беляев. Машинист сидел за отказ везти солдат на подавление забастовки рабочих стекольного завода.
Да, каких людей тут не было!
На несколько секунд Матвей потерял Беляева из виду и вдруг услышал знакомый приглушенный голос:
– Товарищи, нам надо очень коротко обсудить то, что волнует сейчас всю нашу партию. Сами видите, обстановка не располагает к длинным речам. С воли я получил задание комитета доложить вам о той борьбе, которая развернулась в партии после Второго съезда.
Покашливая в кулак и внимательно осматривая насторожившихся слушателей, Беляев продолжал:
– Прежде всего я хочу сообщить вам последнее решение нашего комитета, которое я целиком и полностью разделяю. Неделю тому назад наш комитет большинством голосов высказался за построение нашей партии на той основе, которая разработана Лениным.
Беляев замолчал на минуту, выжидая чего-то. Никто не проронил ни слова. Но Беляев внимательными глазами бывалого пропагандиста рассмотрел самое важное для себя, чего, впрочем, втайне и ожидал. Люди не одинаково отнеслись к его словам. У одних он видел во взгляде сочувствие и одобрение, у других затаенную усмешку, у третьих в глазах была какая-то неопределенность и растерянность. И если вторых надо было разбить в споре, то этих последних требовалось убедить в правильности позиции большинства.
Беляев снова заговорил. Он рассказал о том, как партия пришла к расколу. Говорил Тарас Семенович не очень гладко, размахивал руками и часто замолкал, чтобы найти нужное слово. Но речь его отличалась простотой и искренностью и убеждала, как сама правда.
Пока докладчик ничего не прибавлял от себя. Он излагал только факты. Перед слушателями вставала живая картина работы Второго съезда, напряженной и страстной борьбы на нем Ленина и его сторонников за боевую партию рабочего класса.
Когда Беляев начал рассказывать о том, как лидеры меньшинства уже на второй день после съезда своими раскольническими действиями пытались дезорганизовать партийную работу, в его голосе послышались гневные нотки.
Но вот Беляев сделал минутную паузу. Собрание с напряжением ожидало, что скажет он дальше. Все понимали, что он будет полемизировать с противниками. И Беляев приступил к этому не без волнения.
– Давайте трезво и здраво посмотрим, – сказал Беляев, – как будет выглядеть партия, если строить ее по схеме, предложенной Мартовым. Вот как будет выглядеть состав партии но Мартову. – Он поднял руку так, что ее стало видно всем, и, пригибая пальцы, продолжал: – Организации революционеров – раз, организация рабочих, признанные партийными, – два; организации рабочих, признанные независимыми, – три; одиночки из интеллигентов, исполняющие разные партийные поручения, – четыре и пять – все стачечники, которых, по мнению Мартова, независимо от сознательности и роли в рабочем движении, следует считать членами партии. Разве не ясно, что подобную партию, созданную из разнородных элементов, никогда не удастся спаять единой волей, единой целью и единой дисциплиной? А без этих условий нет боеспособной партии! Разве не ясно после этого, что партия, созданная по схеме Мартова, будет хвостистской партией, неспособной повести рабочий класс на самоотверженную борьбу против самодержавия и капитализма? Мартов и его сторонники хотят превратить партию в какой-то кисель. Ленин зовет нас к созданию партии, пронизанной идейностью, спаянной железной дисциплиной, – такой партии, которая поднимет трудящихся России на борьбу, поможет им свалить самодержавие и затем двинуться к социалистической революции.
Теперь уже слушатели не могли молчать, и камера наполнилась шумом от движения, вздохов и замечаний вполголоса.
Матвею не пришлось выслушать всю речь Беляева. Он все время отрывался к окну, к входным дверям в коридоре, напрягал зрение, прислушивался, – от его внимания зависело все.
«Только бы Антон не прозевал!» – думал Матвей, понимая, какую ответственность взяли они на себя.
Стали выступать другие. Не все одобряли речь Беляева. Речистый студент нападал на докладчика, легко бросал слушателям трудные, непонятные слова:
– Сторонники Мартова не отрицают классовой дифференциации и, как последовательные революционеры, стоят на точке зрения необходимости вовлечения в партию всех сколько-нибудь революционных элементов. Сторонники Ленина хотят превратить партию в касту. Мы хотим сделать ее массовой и этим придать ей силу. Даже ребенку понятно, что чем больше членов партии, тем она сильнее.
– Да, если эти члены преданы партии и работают! – почти крикнул кто-то, перебив оратора.
– Это неважно. Число и само по себе имеет значение, – нашелся оратор.
Собрание заволновалось.
– Товарищи, не забывайтесь! – предупредил Беляев. – Надо соблюдать тишину.
В камере стало душно. Лампа чадила, и свет ее с каждой минутой блекнул.
Вслед за студентом выступил машинист. Речь его была не бойкой, но Матвей слушал ее со вниманием, позабыв смотреть на фонарь.
– Странно мне было слушать товарища Горского, – говорил машинист, – плохо он знает жизнь. Еще хуже видит ее. По его выходит: зазывай в партию кого попало, лишь бы сочувствовал ей. А работать кто будет? Мы ведь партию создаем не для сочувствия. Нам борьба нужна. А как же бороться без дисциплины? Верно Мирон сказал – это будет не партия, а кисель. Разброд один, и только! Тут, скажем, надо какое-нибудь задание партии исполнять, жизнь свою, может, за это положить, а наши члены партии в ответ: это мы не можем, мы ведь, мол, только сочувствуем. Какая это будет партия? С такой партией нам еще сотни лет гнуть спину перед царем и хозяевами. А нам, рабочим, товарищи, и так уж невмоготу. Хватит! Я так, Мирон, думаю.
Матвею понравилась речь машиниста.
Сильным порывом ветер ударил в окно, где-то загремели водосточные трубы.
Матвей взглянул в окно и обмер. Вышка, на которой стоял Антон, потонула в темноте. Фонарь не светился.
«Прозевал! Может быть, давно уж», – пронеслось в голове у Матвея.
Он бросился к двери в камеру, махая руками, и хриплым голосом крикнул:
– По местам! Скорее по камерам!
Без суеты люди хлынули в коридор. Прежде чем запереть камеру, Матвей еще раз взглянул в окно: на вышке свет то загорался неровным, скачущим пламенем, то потухал.
«А! Видно, фонарь погас, спички Антон жжет», – догадался Матвей.
– Назад! Все в порядке! – крикнул он с облегчением.
Собрание продолжалось.
Но Матвей не отвлекался теперь. Он смотрел на фонарь вышки и, как испуганный лось, ловил ухом каждый шорох.
Спор длился до пяти часов. Продолжать собрание становилось опасно. Матвей подозвал к себе Беляева.
– Тарас Семеныч, светать скоро будет.
– Кончаем, кончаем, Захарыч.
Спорщики были непримиримы. Тюремные условия не давали развернуться страстям по-настоящему. Люди воздерживались от громких возгласов, от шума, но возбужденные лица говорила о том, как сильно волнует их все происходящее на собрании.
Радость охватила Матвея, когда он увидел, что большинство поднятием рук голосовало за предложение Беляева.
«Народ чует, где правда», – подумал он.
За предложение студента Горского подняли руки только три интеллигента, разжалованный офицер и гимназист.
Юнца почему-то Матвею стало жалко, и он подумал:
«Эх ты, дурашка, не туда суешься».
Разошлись быстро и бесшумно.
Матвей закрыл последнюю камеру, прошелся по коридору, присматриваясь, не осталось ли на полу бумажек, окурков, и, когда закончил обход, почувствовал во всем теле усталость.
Но сознание того, что он сделал что-то хорошее, наполняло его никогда еще не испытанным чувством гордости за себя. И он, позабыв о времени и усталости, ходил по коридору до самой смены.
4
В конце октября подпольный комитет большевиков вынес постановление об организации побега Беляева и возложил это дело на Соколовского. В его распоряжение были выделены деньги, люди, адреса явок и паспорта.
Соколовский не замедлил привлечь к себе на помощь Матвея с Антоном. В течение месяца они, при содействии самого Беляева, разработали более десятка планов побега. Но все эти планы не давали гарантии полного успеха и потому не удовлетворяли ни самого Соколовского, ни партийный комитет.
Побег Беляева откладывался.
Почти две недели изо дня в день, из ночи в ночь бушевала вьюга. Низкие тюремные постройки замело снегом, а возле палой образовались высокие, затвердевшие сугробы.
Тюремные дворы забило снегом чуть не вровень с крышами бараков. Арестанты на прогулках вязли в снегу по колено.
Ранее город выделялся на снежном поле чернотой своих строений, теперь как будто дымился из-под земли.
В эту сгинь-непогодицу в губернию принесла нелегкая из Петербурга товарища министра юстиции.
В любой день товарищ министра мог посетить арестантские роты, но показать ему тюрьму в таком виде было нельзя.
Предусмотрительный Аукенберг отдал приказ: как только стихнет метель, выгнать из бараков всех арестантов и в один день очистить от снега тюремные дворы.
И вот наступил тихий ясный день. Арестантов вывели из бараков и, вооружив лопатами, метлами, досками, заставили сгребать снег. На каждый барак отрядили по нескольку лошадей вразнопряжку.
Сгребаемый арестантами снег вывозили со дворов на отвалы. Возложить эту работу на арестантов боялись. Начальник тюрьмы приказал вывозку снега поручить надзирателям.
Когда Матвей, получив на конном дворе трое саней с коробами для снега, подъехал к арестантам своего барака, он увидел Беляева. И хотя это было очень некстати, он удивился вслух:
– И Беляев тут!
Антон не знал Беляева. Ему очень хотелось, чтобы Матвей показал этого человека, о котором он слышал столько хорошего, но спросить было рискованно, и он молча стал рассматривать арестантов, стараясь угадать, кто же из них Беляев.
А Беляев стоял позади других и смотрел на Матвея безотрывным, сосредоточенным взглядом. Этот взгляд говорил красноречивее всяких слов. Жизнь представляла удобный случай, и было бы преступлением не использовать его. Матвей выскочил из короба, политические сразу же оттиснули его в сторону, где стоял Беляев. Сделано это было, очевидно, намеренно, потому что в ту же минуту Матвей услышал голос Беляева:
– Захарыч, действуем?
– Выходит, везет нам нынче, – ответил Матвей, не оборачиваясь, и закричал так, чтобы слышали его другие надзиратели: – Дружней, дружней, ребята!
Арестанты торопливо заработали лопатами, короба быстро наполнились снегом. Беляев сказал:
– Сейчас не поспеть. Вернетесь – буду наготове.
Выплюнув окурок, Матвей полуобернулся к Беляеву и опустил глаза.
– На серого старайся попасть. Короб глубже. За часовыми на вышке следите. Оттуда все видно, – тихо проговорил он и отошел в сторону, чувствуя, как дрожь начинает охватывать все его тело.
Через несколько минут сани с наполненными снегом коробами потянулись к воротам. На двух из них, стоя на задках и держа в руках вожжи, ехали Матвей и Антон Топилкин.
С отвала вернулись через полчаса.
С первого взгляда Матвей заметил во дворе перемены. Заключенные одиночных камер, работавшие ранее почти по всему двору, стянулись теперь в одно место.
– Давай сюда короба! – закричали они, когда надзиратели въехали во двор.
Догадываясь, что все это проделывается не зря, Антон Топилкин выскочил из короба и подошел к дежурному надзирателю Митрохину.
– Покурим, что ль, Ефим Иваныч! – крикнул он шутливо еще издали. – А то дремлется что-то.
– Табачок если есть, пошто не покурить? – ответил дежурный.
Антон отошел немного от арестантов, вытащил из кармана кисет. Другие надзиратели потянулись за ним. Дорогой Антон успел перекинуться несколькими словами с Матвеем и теперь особенно охотно угощал сослуживцев табаком.
Матвей подошел к закуривающим последним.
– Ну, кто тут у вас табачком угощает? – смеясь, спросил он.
– А ты, я смотрю, целкий парень на чужие кисеты, – сказал Антон, и надзиратели рассмеялись.
В этот момент Беляева втолкнули в короб и засыпали снегом.
Матвей не видел, как проделали это, но знал, что Беляев уже в коробе, и посочувствовал ему:
«Озябнет в снегу, холодище-то какой».
Надзиратели подошли к своим лошадям, встали на задки саней, и двор опять наполнился визгом полозьев и хрустом снега.
Впереди ехал надзиратель Подковыкин, за ним Антон Топилкин, позади них – Матвей. Пока все шло хорошо.
Выехали за ворота тюрьмы. Приотстав немного, Матвей, нагнувшись к коробу, тихо спросил:
– Жив, Тарас Семеныч?
– Чуть дышу.
– Зябко?
– Не жарко.
– Ты в бушлате?
– Машинист свой плащ дал, сверху бушлата натянул.
Через минуту из короба снова раздался голос Беляева:
– В случае чего, Захарыч, отказывайся. Тверди одно: знать ничего не знаю. Подсунули, мол, и все.
Матвею захотелось подбодрить Беляева, и он сказал:
– Ничего, Тарас Семеныч, пройдет!
Он помолчал и, чувствуя, что расставание с Беляевым наполняет его сердце тоской, проговорил с волнением:
– Если, Тарас Семеныч, на воле туго придется, знай, что всегда помогу. Война кончится – на пасеку уйду, в тайгу. Приезжай – рад буду, – и закончил мечтательно: – А если новая жизнь подоспеет, обязательно приезжай, – на Юксу отправимся, всю тайгу облазим.
Слова Матвея, видимо, глубоко тронули Беляева. Он откашлялся и проговорил отрывисто:
– Такое не забывается! Спасибо за все тебе, друг.
Подъехали к крутому берегу.
По предположениям Матвея, на отвале не должно было возникнуть никаких затруднений. Надзиратель, ехавший первым, освободил свой короб и отвел лошадей от места свалки. Матвей проговорил так, чтобы слышал Беляев:
– Повалился снежок под кручу в самую речку!
По голосу Матвея Беляев понял, конечно, что все идет хорошо.
Но вот Подковыкин, оставив свою лошадь, вернулся на отвал и молча, с хмурым выражением лица стал смотреть на заречную сторону.
Антон подмигнул Матвею. Но тот и без того видел, что происходит. Положиться на сочувствие этого надзирателя было невозможно, он не упустил бы случая выслужиться перед начальством.
Матвея бросило в жар. Мозг его лихорадочно работал. Антон, занятый той же мыслью, что и Матвей, медленно подвел лошадь к отвалу и, кряхтя, стал лопатой выбрасывать снег из короба. Но он, так же как и Матвей, понимал, что тянуть долго невыгодно: к отвалу мог подойти из тюрьмы новый обоз.
Не раздумывая больше, Матвей спрыгнул в снег и направился к Подковыкину. Проходя мимо Топилкина, сказал:
– Ты, Антоха, по дружбе, может, и мой короб опростаешь? А мы с Подковыкиным покурим пока.
– Ловкий ты парень, Матюха! Все норовишь чужими руками работать, – бросил Антон ему вслед и скорчил одну из тех гримас, которыми так смешил народ.
Подковыкин захохотал, принимая разговор друзей за чистую монету, закашлялся, потом стал отплевываться.
Антон помедлил несколько секунд и серьезно сказал Матвею:
– Так и быть уж, закуривайте. А то вон у Подковыкина аж слюна появилась…
Матвей встал перед Подковыкиным, заслоняя собой место свалки, и вынул кисет.
Антон взял под уздцы лошадь Матвея, и в одно мгновение сани оказались над обрывом. В следующий миг он опрокинул под кручу и короб. Так же проворно забросал видневшиеся куски одежды Беляева снегом. Не прошло и трех минут, как он уже курил и балагурил с надзирателями.
Чтобы не провалить Беляева в последнюю минуту, Матвей и Антон говорили и смеялись громко. Это означало, что Беляеву выходить из-под кручи еще рано.
Смех получался у них искренний, веселый.
– Поехали, мужики, – вдруг спохватился Матвей, – а то не похвалит нас начальник за такую работу.
Он подошел к своей лошади. Вслед за ним нехотя потянулись и Антон с Подковыкиным.
Давая знать Беляеву, что опасность миновала, Антон Топилкин затянул пастушью песню, потом начал свистеть, кудахтать, лаять, мычать. Всю дорогу надзиратели покатывались со смеху.
У въезда в город дорога, извиваясь, поползла на холм, образованный из наносов снега.
Матвей вытянул шею и посмотрел на реку.
На ослепительно белом покрове заречной равнины, быстро удаляясь к городскому предместью, шел человек. И хотя ни лица, ни одежды его нельзя было разобрать, Матвей знал, что это уходит Беляев.
…Вопреки ожиданиям, за побег Беляева надзиратели коридора одиночек отделались очень легким наказанием. Начальник тюрьмы объявил им в приказе по строгому выговору за халатность и только Митрохина – дежурного надзирателя в тот день – подверг трехсуточному аресту.
Мягкость наказания сами надзиратели объясняли тем, что главная оплошность была допущена самим начальником. Приказ о выводе на очистку двора политических, тем более из одиночных камер, вряд ли мог пройти для него самого безнаказанно.
К тому же, кроме Беляева, в этот день из тюрьмы скрылись Двое уголовных. Начальство решило, что побег всех троих был подготовлен сообща.
Долго Матвей тосковал по Беляеву, тревожился за него. Когда Соколовский сообщил, что Тарас Семенович благополучно добрался до явочной квартиры, Матвей обрадовался, но все-таки ощущение какой-то внутренней пустоты не покидало его. Беседы с Беляевым давно превратились для него в ежедневную потребность. Свободного времени у Матвея стало больше, и он опять принялся за чтение книг.
5
Раз-другой в неделю Матвей ходил на базар. О питании приходилось заботиться ему. Антон к хозяйственным делам был не приспособлен, и когда случалось ему бывать на базаре, он часто из-за пристрастия к сладкому покупал не то, что требовалось.
Матвей, убедившись, что Антона не переделаешь, все хозяйственные заботы сосредоточил в своих руках.
Однажды, вернувшись с базара, Матвей, толкнув дверь своей комнаты, почувствовал, что она закрыта. Это удивило его. У них обычно двери изнутри не закрывались. «Бабу, видно, какую-то, черт рыжий, в гости привел», – подумал Матвей и, отойдя от двери, пожалел, что пришел рано.
Но делать было нечего, и, постояв несколько минут в раздумье, он тихонько, но требовательно постучал в дверь. Антон открыл не сразу. Войдя в комнату, Матвей окинул ее взглядом, но в ней постороннего никого не было.
Это его еще больше удивило. Он посмотрел под одну кровать, под другую, засмеялся и спросил:
– Ты с какой это стати заперся? Я уж думал, у тебя гостья. Кто тебя знает, может, ты жениться задумал?
Антон закрючил опять дверь, что-то пробурчал себе под нос и, вытащив из-под своей постели сверточек, сел на пол посредине комнаты. Матвей с интересом посмотрел на него, продолжая стоять у стола. Антон развернул сверток, и по полу рассыпались части разобранных револьверов.
– Вот из-за них, чертей, и сижу взаперти. Неловко, если недобрый человек прихватит, – объяснил Антон.
– Где ты столько набрал? Чьи это?
– Парень один дал. «Попробуй, говорит, собери. Ты человек военный. За платой не постою». – Антон сдержанно улыбнулся и погрузился в работу.
Матвей, больше ни о чем не расспрашивая сослуживца, принялся чистить к обеду картошку.
Прошло дней десять – пятнадцать. Антон собрал револьверы и благополучно сдал их «одному парню».
Вернувшись как-то с дежурства, он толкнул дверь и почувствовал, что она закрыта. После бессонной ночи хотелось спать и ноги подламывались от усталости. Антон с нетерпением постучал.
– Ты, Антоха? – послышался голос Матвея.
– Нет, не я, Иисус Христос с неба явился, – с раздражением ответил Топилкин.
– Ну, проходи скорее, – пропуская в дверь Антона, сказал Матвей и вновь закрыл дверь на крючок.
Антон осмотрел комнату. Возле кровати Матвея лежали заржавленные части разобранных револьверов.
– Вот так раз! Где ты столько набрал? Чьи это?
Матвей вспомнил, как ему Топилкин ответил на такие же вопросы.
– Парень один дал. «Попробуй, говорит, собери. Ты человек военный. За платой не постою».
Антон затрясся от смеха.
Друзья работали на одно и то же дело. Первый – по заданию станционной партийной организации большевиков, а второй – по заданию председателя подпольного большевистского комитета Соколовского.
