Король поэтов и другие

Пока следователь писал, пока чернила высыхали на бумаге, во всей огромной России происходили самые различные, порой – значительные, а порой – пустяковые события. Впрочем, что такое – пустяк? Кто-то просто в вагонное окно смотрит. Вот один поручик округу разглядывает в трофейный цейсовский немецкий бинокль. Но и в такой бинокль не разглядишь никаких подробностей странной российской жизни, ее и вблизи не поймешь, а издалека – тем более.

Тем временем поезд, пробирающийся через бескрайние Барабинские степи, несет Колю Зимнего и его спутников в неведомые дали, сквозь неведомый простор. Пожухлая трава усыпана снежной крупой, березки потеряли листву, словно застыдились чего-то. Давно уже над этой степью живыми стрелками, указывающими своими остриями на юг, пролетели журавли.

Всякий, кто имеет крылья, улетает от зимы и бескормицы. У-у! Как воет ледяной ветер в поблекших, безжизненных просторах. Именно в этих краях родилась надрывающая душу песня, про замерзающего в глухой степи ямщика. Обо всех-то он позаботился. Отведи коней родному батюшке, передай поклон родной матушке. Ишь ты – коней так – батюшке, а матушке – просто поклончик. Ну а жене велит сказать слово прощальное и передать кольцо обручальное. Пусть не печалится, а возьмет кольцо и обручается. Дело, дескать, житейское, раз так получилось, так давайте действовать рационально. Тоска все же! Не сдавался бы так заранее. Не рассуждал бы, может и выкарабкался бы как ни будь.

Нынче в поезде не замерзнешь. Слава богу, проводники натопили. Уголь по дороге из вагонов углярок воруют. Россия не обеднеет. Шалишь! И грабили ее не раз, и убивали, а она, как ванька-встанька, вновь всякий раз поднималась. Что ей – ведро угля!

Коля Зимний читает газету, а одним глазом с ужасом смотрит, как его товарищи – Аркашка да Федька – пьют водку. Четверть распочали. Можно, конечно, пить по-разному. Купить махонький такой пузырек. В народе мерзавчиком зовется. А почему? Ты им не напьешься, только языком по небу водку размажешь. И передернет тебя от сивушного запаха. Ну как – не мерзавчик? Он и есть. Другое дело – чекушка. Это уже почти полтора стакана водки. Но это если пить одному, то одной и не хватит. Поллитра – серьезная вещь. Но – не очень надежно. Только в охоту войдешь, буфет закроют, и тогда – хоть матушку-репку пой. А вот четверть – это солидно. Стоит она на вагонном столике – душа радуется. Нацедили по полстакашка, выпили, а вроде бы в бутыли и не убыло. Спокойно можно пить. Без оглядки. Четверть – серьезный сосуд. Правда, и цена ей по нынешним временам – серьезная.

На закусь мужики в буфете шоколаду накупили, на какой-то остановке у бабок ведро соленых огурцов оторвали, три горбушки ржаного хлеба, несколько пластов розового сала. На большее у них фантазии не хватило. Но все равно много денег уже истратили, из тех, что купчиха на проезд дала. Этак дело пойдет, за какие шиши обратно поедут? Да ведь надо еще и покойника в специальный вагон определять, и за это особая плата полагается. Немалая плата, видимо. Но они наслаждаются свободой, покоем, вагонной качкой. Словно мама их в люльке качает. Да и то сказать, не старые еще. Многое впереди. В таком возрасте и беда – не беда, и семь бед – один ответ. А на всякий непредвиденный случай Аркашка захватил с собой в дорогу алый чемоданный футляр. На обратном пути можно будет немножко и подработать своим законным чемоданным ремеслом, если денег не хватит.

Табачный дым, запах сивухи, бряцанье баклажки, смех. Аркашка Папафилов вместе с Федькой закусывали водку огромными ломтями сала.

– Лопай, Салов, сало! – балагурил Аркашка.

– Николай Иванович! – откушайте сальца! – пригласил Федька Колю. Не погребуйте, ведь вместе в психичке страдали.

Коля сделал вид, что спит. Переживания последних дней совершенно измучили его. Он думал, мысленно оглядывался назад, пытался заглядывать в будущее, но оно было таким неясным. Хотелось верить.

Утром пошли в вагон-буфет, но оказалось, что денег почти не осталось.

– Подождите! Я вас одной тарелкой макарон всех накормлю, – шепнул приятелям Аркашка. Рассчитавшись с буфетчиком, Аркашка поставил тарелку с макаронами на столик, за которым уже сидели толстый господин и симпатичная дама. Аркашка взял одну макаронину и сунул ее себе в нос, при этом он так швыркнул носом, что макаронина проскользнула через нос к нему в рот. Даму и господина стошнило, они поспешно удалились из буфета. Аркадий придвинул к себе бутылки с дорогим вином, тарелки с колбасами, икрой и фруктами, поманил пальцем друзей:

– Садитесь, лопайте, они теперь не скоро вернутся, скорее всего, что вообще больше сюда не придут. Ишь брезгливые какие!

– Ну тебя к черту! – сказал Коля, еще влипнешь с тобой в историю! Коля ушел, а Федька Салов присоединился к Аркашке.

Странности прошедшего лета и осени клубились снеговыми тучами за окном. Вагон протопили плохо, даже на верхней полке было холодно. Впервые Николай уехал из родного города. До Новониколаевска за окошком мелькала тайга, похожая на томскую, а после начались бесконечные степные просторы в снежных вихрях, унылый, однообразный пейзаж. Только ветер свистел в проводах, да паровоз покрикивал дурным голосом, и на поворотах рассыпал по округе горячие искры. Иногда на откосах можно было видеть надпись:

– Закрой поддувало! – закричал Аркашка на Федьку Салова, эдак ты один все сало сожрешь, знай, молотит…

В это самое время в Омске, в хорошем большом доме, Александр Васильевич Колчак думу думает. Вокруг него – нерусские генералы, тоже думают. Заботятся. Хотя, по правде говоря, на кой хрен нам ихняя вся забота? Ну да, им большевики не нравятся, как и адмиралу. Помогать приехали. Но генералы-то здесь, а войск-то не видно.

Далеко, далеко возле Перми с красными бандами бьется бравый генерал Анатолий Пепеляев. Новое звание получил только что. Зовут его солдаты – брат-генерал! Доступный, простой, под честное слово красноармейцев отпускает. Скажет ему пленный, что он крестьянин простой, мобилизовали. Отпусти, сроду больше винтовку в руки не возьму! И отпускал! Но зато в бою врага не щадил.

А со своими солдатами ночевал у костра, пел на привале песни, подражал Суворову. Не зря его еще за войну с германцем царь Николай Второй отметил личным георгиевским оружием. Убили подлые людишки царя-батюшку, а брату-генералу приходится со своими же русскими людьми воевать.

Хорошо все продумал генерал под Пермью. По первому снегу сибирские лыжники-пепеляевцы обошли в пурге грозный кронштадский полк, и ударили в тыл и сбоку. Погнали в полынью. Захватили мост, а затем и город. Трофеи: множество пушек, сто новеньких сияющих в машинном масле паровозов, несколько бронепоездов…

А нашим путешественникам в вагоне влажно и жарко, водка делает их веселыми, вальяжными. Все трын-трава и море – по колено. Мелькнули ели, пихты, сосны, кедры. Ушла с неба луна. И все на многие версты вперед укрыла своим странным темным и непрозрачным покрывалом ночь. Подождем рассвета…

В Омске поезд почему-то остановился на товарной станции. Кондукторы на недоуменные вопросы пассажиров отвечали коротко:

– Таков приказ. Быстро освобождайте вагоны!

Аркашка Папафилов и Федька Салов вышли из вагона, неся с собой остатки огурцов и опустевшую до дна четверть.

Оглядывались по сторонам, ища глазами магазин или трактир. Но ничего подобного поблизости не было. На странную станцию их привезли. Высоко на черной горе пыхтел паровоз, и казалось сейчас свалится прямо на голову приезжим. Здесь, внизу возле поезда, сновали мужики с масленками и разными инструментами, один шел вдоль состава, постукивая по колесам молотком с длинной рукояткой.

– Это – что? – спросил его Аркашка.

– Где – что?

– Ну, вокруг – вообще!

– Это – Карлушка, – отвечал чумазый работник железной дороги.

– А Колчак где?

– Ко-олчак? – иронично спросил рабочий, – вон в ту дыру лезь, будет тебе Колчак.

Все пошли через небольшой темный тоннель. Угольная пыль скрипела на зубах. Им сказали, что единственный путь с товарной станции в город – через этот тоннель.

– Дыра! Преисподняя! – ругнулся Аркашка.

– А вот и черти! – отозвался кто-то басом из темноты. Что-то замелькало во тьме. Коля взмахнул руками, почувствовав страшный удар в подбородок.

– Инвалида бьют сволочи! – послышался голос Федьки Салова, а вот я вас четвертью по окаянной башке!

– Это не чемодан! Это не чемодан, говорю, тебе, падла! Ну что рвешь? Там – пусто! – визжал Аркашка, я сам вор, пойми, к кому лезешь! – визжал Аркашка.

Хрип. Хрюк. Хряск. Лязг. Топот…

– Кастеты у них, – сказал Аркашка, – оглушили сволочи, а то бы я ни в жисть не дался. И что теперь? И документы, и деньги, все забрали бандюки хреновы. И пальто сняли. И как же без обманного чемодана теперь жить стану?

– Ой-ой-ой! – ныл Салов, – четверть об них разбил, шинель сняли, все мои кресты с гимнастерки сорвали, даже костыль и тот унесли, теперь мне как милостыньку просить, если меня всех георгиевских крестов махом лишили? Да и вообще без шинели – холодно, простыть можно.

Салов выломал подходящую палку из старого тына и захромал, опираясь на нее.

– Как же Савелия теперь к матушке отвезти? Без денег, безо всего? – спросил Коля.

– Как-как? – отозвался Аркашка, – сам думаю.

Они вышли на свет божий из подземелья. Редкие снежинки падали с белесых небес, и леденящий ветер завывал в проулках. Возле сквера они увидели толпу, с забора взывали огромные плакаты:

Сколько сейчас времени? – спросил Коля Аркадия.

– Об этом надо спрашивать тех неизвестных, которые сняли с меня часы! – сердито отвечал Аркашка и крикнул в толпу:

– Граждане! Сколько теперь времени!

– Без двух минут одиннадцать! Сейчас, наверное, начнется.

Толпа зашевелилась, сгрудилась. Появился сутулый человек в очках и шляпе, окруженный расхристанными молодыми людьми. Один молодой человек был завернут в скатерть с кисточками, а на голове имел ночной горшок, повернутый ручкой вперед. Увенчанный горшком вздел руки вверх и завопил:

– Сейчас осчастливит вас Сорокин Антон Семенович. Всемирно известный ясновидец, вещун, автор книг «Настоящее», «Смертельно раненые», «Золото», «Жертвам войны». Кто не мечтает иметь книгу Антона Сорокина, друга Сиамского короля, короля поэтов и верховного магараджи прозаиков? Подарки, подарки, подарки! Антон Сорокин! Антон Сорокин!

Десятки рук потянулись за подарками. Ими оказались старые журналы с рассказом писателя и его огромные фотопортреты.

– Я думал он колбасу раздавать будет! – разочарованно сказал Федька Салов.

– Он, видно, колбасы и сам сто лет уже не пробовал! – отвечал Аркашка ты посмотри на него – кожа и кости. Но один его портрет я возьму на всякий случай…

Они пошли, хлопая себя по груди и по ногам, стараясь таким образом хоть чуть согреться. Отогревались в продуктовых лавках, но открытых магазинов встречалось мало, на дверях большинства торговых заведений висели тяжелые замки. Долго они блуждали по городу, пока нашли воинский морг. Медицинский начальник при морге был пьян, дремал, слушая сбивчивые объяснения Аркашки, который нес всякую чушь, о том, что для купеческого сына откуплен целый холодильный вагон, им бы только довезти покойного до станции.

– Повозок нет! – сказал, как отрезал, начальник, икнул и крикнул санитара:

– Нефедыч, выдай им тело, ну, который молодой юнкер, Савелий, что ли. Телеграммы все, телеграммы от матери из Томска. Дай мужикам старую клеенку, до вокзала донесут… Н-ну, чтоб не видно, рогожкой оберни. Скоро тут уже во дворе штабелями будем складывать. Не до церемоний. Пусть волокут. Место освободится.

Санитар был тоже нетрезв, жестом пригласил за собой. Спускались по крутой лестнице вниз, в стужу, которая была посильнее уличной, вошли в таинственный полумрак, в запахи формалина, карболки и спирта. Санитар шел вдоль стеллажа, светя себе карбидной лампой. Откинул клеенку, заробевшие Федька, Николай и Аркашка увидели молодого паренька в солдатских погонах, чуть заметное пятнышко было на виске, и все. А так, словно бы просто заснул юноша. Но все же казалось что-то нездешнее уже исходило от тела. Друзья задрожали уже не только от холода. Первым опомнился Аркашка.

– Вы что нам выдаете? – закричал он сердито, – какие клеенки, рогожки? Юнкер к вам обмундированный попал, где теплое обмундирование? Шинель где?

– Так ведь когда попал никакой шинели на нем не было, может в бою разжарило его, он шинель где-то и скинул, – оправдывался санитар.

– Как бы не так! – завопил Аркашка, – шинель военные не бросают, когда тепло, они скатку через плечо носят. Служили, знаем! Обмана не допустим, до Колчака дойдем!

Коле было жаль Савелия, жаль и мать-барыню. И он не представлял, как же теперь, смогут эти двое его друзей доставить Савелия в Томск, ведь не ближний свет, и нет денег, чтобы гроб заказать, и нет денег за вагон-холодильник заплатить.

Похмельный начальник морга, устав от Аркашкиного крика приказал санитару выдать в придачу к трупу еще и шинель.

С великим трудом надели на мертвого Савелия шинель, перепоясали его ремнем. Взяли под руки, потащили, как пьяного.

Они шли незнакомой красивой улицей, когда их остановил подполковник.

– Ни с места! – гаркнул он, – стоять, не двигаться. Куда это вы упившегося тянете? Его надо к коменданту, чтобы посадил его в холодную.

Аркашке стало смешно: ведь они только, что вытащили Савелия из такого холода, что лучше не бывает.

– Веселишься? – возмутился полковник. – А что это у тебя из-за пазухи выглядывает? – выдернул он из разреза пиджака Аркадия недавно полученный в подарок портрет.

– Так-с! – сказал подполковник, – друзья государственного преступника, который печатает в газетах подлые пасквили под названием «Скандалы Колчаку»? Члены шайки Антона Сорокина! Надо немедля вас отвести в контрразведку. Сейчас сдам вас первому же патрулю.

Новая папаха офицера сияла, усы топорщились, сапоги скрипели.

В голове Николая Зимнего вертелись странные мысли – почему – папаха, а не мамаха? Папаха, от слова папаша, наверное, в смысле – командир – отец.

– Нас не надо сдавать патрулю! – воскликнул Коля. Мы приехали из Томска по просьбе несчастной матери убитого в бою юнкера. Мои друзья должны доставить ей тело павшего в бою сына. Нас обокрали.

Коля вкратце обрисовал офицеру положение, в которое попала троица. И пояснил наличие у них портретов друга Сиамского короля:

– Портреты Сорокин сегодня раздавал возле сквера всем желающим. Мы не знали, что человек этот вне закона. Там была афиша, что он – король поэтов. А мы ведь не здешние.

Подполковник внимательно осмотрел всех троих. Потом отрывисто и решительно как бы скомандовал:

– Эти двое доставят тело убиенного матери. А ты должен мстить за безвременно ушедшего юного товарища. На лыжах ходишь? Грамотен? Включаю тебя в создаваемую мной летучую разведгруппу. Твой отец – кто?

– Был офицером, – смущенно сказал Коля, – и подумал: вот, теперь подполковник начнет допытываться про звание отца, и куда он делся. А сказать-то Коле нечего.

Но тот сказал, как отрубил:

– Значит – погиб! Тебе продолжать его дело! Россия в опасности. После первого же боя, если ты не трус, представляю в подпоручики. Продолжишь дело отца. Глаза подполковника сияли от бессонницы и выпитого в большом количестве коньяка.

– Как же мы-то вдвоем останемся? – затянул Федька Салов, тяжело ведь таскать тело будет!

– На поезд бего-ом марш! Скомандовал подполковник, расстегивая кобуру парабеллума. – За невыполнение приказания расстрел на месте!

«Папаха-мамаха!» – крутилось у Коли в голове.

– Господин полковник, – сказал Коля, – я то хотел ехать в Екатеринбург, поступать в юнкерское училище.

– Училище-училище! Раздраженно воскликнул офицер, – его эвакуировали оттуда к чертовой матери! Ты нужен мне! В бою быстрее научишься. Без всяких телячьих нежностей. И быстрее в чины пойдешь…

Аркашка и Федька удалялись со страшной ношей к вокзалу мелкой рысью.

– Пропали, пропали! – хрипел на ходу хромоногий Федька, – сгинем в чужом краю, либо в Армию к Колчаку загребут, как Колю. Я хоть без ноги, все равно забрить могут, ездовым при лошади. И в Томск показываться нельзя. Ведь эта барыня непростая. Приедем без ее сына, сгноит в тюрьме.

– Не ной, – сказал Аркашка, – довезем за милую душу, айда в вокзал!

Увидев свободное место на лавке, Салов сказал:

– Присядем тута!

– Молчи! – оборвал его Аркашка, – он оглядывал залу очень пристально, как художник выбирает деревцо или кустик, которые он хочет перенести на свой холст.

– Есть! – сказал он вполголоса. И показал глазами на приличного господина с небольшим баулом, сидевшего возле двери, которая вела на перрон.

– Разрешите присоседиться! – сказал он господину с радушной улыбкой, – Вы, наверное, на юг едете?

– Вовсе нет! – Я еду на север, мне в Тюмень надо, – ответствовал господин, освобождая место на лавке, Федька и Аркашка поспешили перетащить Савелия, подняв воротник шинели так, что он скрывал лицо, а шапку надвинули на нос.

– Очень интересно, но ведь и мы едем в Тюмень! – обрадовался Аркашка. Я – Аркадий Петрович, а это – Федор Иванович, пьяного зовут Савелием, человеком станет, когда в поезде отоспится. А вас как звать-величать?

– Я, Николай Васильевич! Что товарищ подгулял?

– Да отпуск ему дали, вот на радостях и нахлебался. Вот еще какое дело, – Николай Васильевич, мы так спешили с другом на поезд, что даже верхнюю свою одежку в гостинице забыли, успели только позавтракать, но не посетили, прошу прощения, клозет. Вы не присмотрите за нашим спящим другом? Тут ведь спящего в момент обокрасть могут. Мы мигом обернемся, мы бегом…

– Что ж, пожалуйста, можете на меня совершенно положиться. Впрочем, вы могли бы сходить по очереди…

– Какое там! – вскричал Аркашка, поднимая Федьку с лавки за ворот, – мы оба уже в такой стадии, что ждать больше нельзя.

И потащил за собой ничего не соображавшего Салова. Зашли в клозетную и Салов укорил Аркашку:

– Меня-то зачем было тянуть? Я ведь и не хочу вовсе.

– А думаешь, я хочу? – Аркашка рассмеялся. – Ты, главное, молчи. Смолчал и – молодец.

Постояли немного в отхожем и вернулись туда, где сидел Николай Васильевич.

– Уф! Словно гора с плеч свалилась! – сказал Аркашка.

Николай Васильевич взглянул на часы и сказал:

– Время до поезда еще есть, да и опаздывают нынче все поезда. Отлучусь и я на минутку в те же Палестины, а вы сделайте одолжение, поберегите мой баул.

– Ну о чем речь! – сказал Аркашка, поудобнее устраиваясь на лавке. – Вы все же долго-то там не задерживайтесь, чтобы на поезд не опоздать.

Только беспечный господин скрылся за дверью вокзального клозета, Аркашка схватил баул и страшным шепотом приказал Федьке:

– Поворачивайся, скотина, хватай Савелия. Поволокли, раз!

Они выскочили на перрон. Аркашка побежал, покрикивая на ходу на Федьку:

Вперед! Вон третий вагон, офицерский, туда….

– А пустят?

– Чай, не с пустыми руками.

– Это уж точно, точненько, полные руки всего. Врагу своему такого не пожелаю! – заныл Федька… Нога болит, да еще страхи такие!..

– Молчи, гад! – урезонил его Аркашка. Ну-ка, пролазим на следующий путь под этим товарняком! Быстро!

– Ну, чего смотришь? Хватай Савелия под руки, ну, пошли, поволокли. Эк, напился, так напился. маленький, а тяжелый какой.

Федька взял тело Савелия под руку, почувствовал его одеревенелость, потусторонность. То ли рука, то ли полено. И холод от нее. Заныло под ложечкой… Господи! Да лучше было бы всю жизнь на психе сидеть, чем такие неудобства переживать. На психе кормили, поили и курева можно было достать, и даже выпить иногда. И черт его заставил с той психи сбежать, а потом еще и милостыню просить. Думал – легкий заработок, да и попал через это к ворам в лапы.

– Ты тащи давай, что, сил совсем лишился? – окликнул его Аркашка.

Через пару десяток минут они уже подняли тело на площадку воинского вагона. Проводник, спросил билеты.

– Мил-человек, – сказал Аркашка, – какие билеты? Нам парня в отпуск проводить надо. Запил голубчик, сам домой на побывку к маме не доедет без нас…

Аркашка расстегнул баул, пошарил в нем и сунул в руки проводнику, шелковое мужское белье.

– Только до станции Тайга. Сам понимаешь, воина сопровождаем на побывку.

– Что-то мало, – хмуро сказал кондуктор, опять же пьяного – в вагон… Бузу поднимет, отвечай потом за него.

– Так ведь шелк даем. Сам понимаешь, нынче вши кругом, а на шелк они не садятся. Французский шик! Да мы потом добавим… А насчет пьяного – не волнуйся. Проспится – человек будет. Он, вообще-то, смирный, ну глотнул лишку, с кем не бывает?

– Ладно. Вон и поезд идет, сейчас нас прицепят. Займите места в другом конце вагона, возле туалета, там офицеры ездить брезгуют. И чтобы никакой пьянки, и громкого разговора. Господ возим!

– Знаем, все понимаем! – успокоил его Аркашка, – сами тоже военные. Только отвоевали уже, по ранению списаны.

Прошли в дальний конец вагона, Савелия усадили, прислонив к стенке и положив голову на столик. Уснул, дескать, парень и все тут. Аркашке не терпелось проверить содержимое баула. Он шепнул:

– Савелий все равно спит. Не заскучает. Давай-ка выйдем в тамбур, добычу раздербаним, да заодно и покурим…

Вышли в тамбур закурили. Аркашка нашел в бауле еще две пары шелкового белья, яблочный пирог в белой тряпице, отварную курицу в промасленной бумаге, серебряный портсигар, в котором были папиросы «Дюбек». Было там и две бутылки первосортного коньяка знаменитого винного завода Шустова. Протянул бутылку коньяка Федьке, обозначив на ней метку пальцем:

– Тяни вот досюда.

Федька запрокинул голову и забулькал коньяком. Тем временем паровоз прокричал отходную, и застучали колеса – все быстрее, быстрее.

– Ну, прощай Омск! Век бы тебя не видать! – сказал Аркашка и вдруг воскликнул, – эй-эй! Ты уже метку перешел! – и выдернул у Федьки бутылку, как мамаша соску у младенца.

Выпив свою долю, Аркашка – размечтался. Довезти бы этого Савелия в Томск. Получить с барыньки обещанное. И можно будет погулять по кабакам, девок хороших поиметь, да подобрать себе подельщиков сильных молодых, свою отдельную шайку организовать. Тогда и Цусима не сунется. А как с Федькой быть? Да очень просто! Ему дать на водку, да на новые костыли. Да выпилить несколько георгиевских крестов, надфилечками, повозиться с оловом, с пайкой. Кресты самодельные на грудь Федьке навесить. Пусть доходом с Аркашкой делится…

Аркашка и Федька вернулись в вагон и… не нашли на своем месте Савелия! Там сидели два солдата, пили водку и закусывали хлебом с тюлькой.

– А где же Савелий, который тут был? – воскликнул ошеломленный Федька. – Вы куда его дели?

– Никуда мы его не дели! – сказал рыжий-прерыжий веснушчатый, ваш друг сказал, что покурить пошел, да что-то не возвращается.

– Он ска-азал? – протянул Аркашка. – Он ска-азал? Да как же он мог сказать, если он покойник? Покойники, вообще-то, не курят. Им сам адмирал Колчак курить запретил! – видя, как изменились лица солдат, Аркашка добавил уже вполголоса:

– Вот что, мужики! Этого Савелия нам заказала томская барынька из омского морга к ней доставить. И золотом обещала заплатить. Это ее сынок. В Омске нас обобрали. Гроб не на что купить. Решили Савелия просто в вагоне везти. Говорите правду – куда он делся?

Конапатый сообщил свистящим шепотом:

– Нас полковник послал отвезти коллекцию самоцветов в Каинск, где его жена находится. В Омске-то нынче неспокойно. Да. Чемодан с камнями тяжеленный, стал я на верхнюю полку поднимать, не удержал, он трахнул вашего Савелия по темечку. Видим – умер! Ну, мы схватили его под руки, поволокли в тамбур под видом пьяного, мол, пусть проветрится, а там и спихнули с поезда.

– Твою мать! – сказал Аркадий, минут двадцать прошло? Так? Берите чемодан с камнями и айда все вместе Савелия выручать, друг у меня – хромой, один я не справлюсь. Рыжий-конопатый почесал затылок, сказал:

– В этом чемодане – пуда три или боле. С ним бегать-прыгать не приходится. Пусть Васька везет чемодан в Каинск. А я, так и быть, с вами пойду, моя вина, мне и пропадать. Между прочим, меня Степкой кличут.

Рыжий пожал руку Ваське, допил водку. Он лихо нахлобучил косматую шапку и, впереди всех, помчал в тамбур. Там он достал из кармана целую связку ключей. Отпер поездную дверь. Стоял, вглядывался в метель, потом сказал:

– Как поворот будет, так и прыгаем. На повороте он ход сбавляет.

– Смотрю я на тебя, ты похож на меня, – сказал Аркашка, – недаром мы оба рыжие.

– Там разберемся! – отвечал Степка, – ну, господи благослови!..