Бункера и салоны
Граф Загорский, поигрывая тросточкой, шел мимо томского главного почтамта, спускался по широкой деревянной лестнице, и вслед ему невольно смотрели все встречные дамы и барышни из-под своих разноцветных противосолнцевых зонтиков. Они раньше никогда не видели столь красивого мужчины.
Около двери, вывеска над которой извещала, что здесь размещается ювелирная и часовая мастерская и магазин, и что здесь же можно починить и купить очки и другие оптические приборы, Загорский остановился. Поправил булавку в галстуке и вошел внутрь мастерской.
– Это ты будешь Яков Юровский?
Кудрявый и не лишенный некоторой импозантности еврей внимательно вгляделся в посетителя и сказал:
– С вашего позволения, я его брат и зовут меня Эля, а Яша уехал учиться в Екатеринбург, в школу фельдшеров. Теперь война, родине потребуются лекари. Яша считает долгом облегчать страдания людей. Чем могу служить пану?
– Вот тебе письмо, писанное Яшке из Варшавы. Прочти – и ты все поймешь.
Эля внимательно прочитал письмо, зачем-то даже посмотрел его на просвет. Потом сказал:
– Что я могу сделать для вас?
Загорский стал расстегивать и спускать свои щегольские брюки.
– Что пан себе позволяет? – воскликнул ювелир.
– Не вопи, ты прочитал в письме, что мне доверять можно. Так подай мне бритву или небольшие ножницы!
– Нет, пан! Я бедный еврей. И мне не откупиться от полиции, в случае если вы себя покалечите!
– Сдурел? У меня в кальсонах зашиты бриллианты! Я ж несколько стран проехал, как мне было их сохранить? Давай бритву. Я вовсе себе ничего отрезать не собираюсь, все, что мне дала природа, должно быть при мне. А вот пару брильянтов у меня ты возьмешь, а мне дашь злотых… У тебя будет маленький навар… Я ж не могу в ресторане либо на базаре рассчитываться бриллиантами. Поспеши! Вдруг сюда кто-нибудь зайдет!..
Эля, конечно, внимательно осмотрел камушки и пришел к выводу, что они самые настоящие.
Выходя из мастерской, граф столкнулся в дверях со странным человеком. Старик с лицом явно еврейского типа был одет в русскую рубашку с пояском, на голове у него был картуз, а на ногах смазные сапоги. Он был усат и бородат, но это не могло скрыть его еврейской внешности.
«Ряженый!» – подумалось Загорскому.
Старик поздоровался с Элией Юровским и сказал:
– Вы бы, Эля, повесили бы в переднем углу икону, а то православному человеку не на что перекреститься. Икона и ваше заведение оградит от бед.
– Я понимаю, Савва Игнатьевич, – поклонился ему Эля, – я всем евреям говорю, мол, берите пример с Канцера. Он умный человек, взял и перестал быть евреем. А икона у нас тут была, но Яков велел ее убрать. Яков, знаете ли, теперь ни в еврейского Бога не верит, ни в русского. Он в какое-то рисидирипу ходит! И что я могу сделать? Он все-таки старший брат!
– У Якова – мякина в голове! – строго сказал Савва Игнатьевич Канцер, – разве в девятьсот пятом году эта самая рисидирипа кого-нибудь спасла, когда православные патриоты сожгли здание железнодорожной управы? Сколько людей было убито и заживо сгорели? Около тыщи. А потом бандиты… тьфу! – то есть патриоты верующие стали еврейские лавки и аптеки громить. И еврейские доходные дома поджигали. А мои дома они не тронули. Потому что все знают: Савва Игнатьевич Канцер – православный человек. Имя-отчество я при крещении изменил. Теперь бы мне еще фамилию сменить, но полиция не разрешает.
Но я не первый еврей в Томске, который сменил вероисповедание. Всем известный богач Илья Фуксман по закону как еврей не имел права курить вино. И что же? Он сделал лютеранином своего сына Григория и сдал ему свой завод. Таких примеров много. Если выгодно, можно стать хоть буддистом, хоть кем.
Так вот, я православный человек, а вы, проклятые иудеи, мне за квартиру не платите. В наше-то время квартиры стали дороже золота. Толпы людей нынче приискивают себе жилье. А Яшка задолжал и в Екатеринбург сбежал. Вы с вашей мамой, пусть Бог даст ей здоровья, уже год не платите. А ведь ты, еврейская твоя морда, при золотом деле состоишь.
– Савва Игнатьевич, вы же знаете, что не я хозяин мастерской и магазина, я только служащий.
– Все равно! К твоим лапкам прилипают золотинки, уж меня-то ты не обманешь. Или платите за квартиру, или скажу полиции, чтобы вас выселила. Живете в центре города, в такой-то дом я смогу найти постояльцев побогаче. Нынче столько поляков и евреев от войны в Томск сбежало, что цены на квартиры надо в сто раз поднимать. А вы даже и старую цену не платите.
Эля вздохнул, открыл несгораемый ящик и отмусолил Канцеру долг…
А граф уже стоял на крыльце дома Нейландов. Он постучал висевшим на цепочке деревянным молотком в медную доску, прислуга отворила дверь и доложила аптекарю Петру Яковлевичу Нейланду, что его супруге Ольге какой-то молодой человек привез письмо из Польши.
Графа пригласили войти. Аптекарь Нейлад годился в отцы своей супруге, но это был брак по расчету, так как он объединил аптеку Ковнацких и аптеку Нейланда в одно общее дело. Ольга была приятно удивлена письмом от дальних родственников, которые ходатайствовали за графа.
– Что же, граф, – сказала она, – мы с мужем люди не очень влиятельные, но у нас есть свой круг знакомых среди достаточно важных людей. Родственники мне сообщают и о том, что вы перенесли серьезную болезнь, мы сможем изготовить для вас самые новейшие лекарства, какие только выпишут вам здешние светила медицины. Вводить вас в здешний свет начнем сегодня же. Как раз и погода чудесная! Вот только пообедаем и поедем. Петя, прикажи заложить коляску. Ты поедешь с нами?
Старик Нейланд отговорился занятостью. Обед был по-сибирски обильным, особо графу понравилась стерляжья уха.
И вскоре граф и Ольга уже сидели в коляске. Причем дворник сказал на ухо кухарке:
– И чего этой Ольге неймется? Из-за нее герой войны с Японией, офицер и дворянин Лопухин Иннокентия Кухтерина пристрелил, теперь вот еще себе кавалера нашла.
– Не говори ерунды! – отвечала кухарка, – разве она виновата, что старик, кроме дома да аптеки, ничего знать не хочет? Раньше хоть по ресторанам ее возил, а теперь – как отрезало. А красавчик этот уж такой бледный! Больной, что ли?
Коляска миновала мост и подкатила к ювелирной мастерской. Граф увлек туда Ковнацкую-Нейлад.
– Вот эти серьги как раз будут в гармонии с вашим колье, – говорил Загорский, указывая на Ольгины украшения. Ольга отказывалась принять дар, но довольно щурилась, ей нравилось, что этот Загорский был так галантен. Конечно, она не могла рассчитывать на его любовь, она не так уж молода для этого. Но его внимание ей было приятно. Загорский все-таки настоял на своем, и Ольга приняла серьги.
Они вышли на улицу оба очень довольные, сели в коляску.
– Куда теперь? – спросил граф.
– Едем в университет! – сказала Ковнацкая-Нейланд. Надо же отработать ваш аванс. Ваши шесть языков пропадают втуне. Конечно, вас возьмут делопроизводителем в губернскую управу. С такими знаниями. Но нужно, чтобы вы пришли туда устраиваться, будучи уже известным в городе. Тогда зерно упадет на удобренную почву.
– Стать известным! – воскликнул граф, – вы, Оля, шутите. Для этого потребуются годы.
– Отнюдь. Томск не Москва, достаточно вам побывать в двух-трех салонах, и о вас заговорят везде, в том числе и в управе… Опять забыла, какими именно языками вы владеете?
– Кроме русского польским, немецким, английским, французским, испанским, итальянским.
– Вот и прекрасно! Сейчас потолкуете с нашими профессорами, и это будет ваш первый шаг к карьере. Как жаль, что вы не хотите продолжить образование в университете!
– Милая Оля! – грустно сказал граф, – я уже говорил вам, что мне нет смысла продолжать грызть гранит науки. Чахотка сгрызет меня гораздо раньше.
– Опять эти мрачные мысли! Профессор Курлов вас непременно вылечит! Как? Вы не слыхали про Курлова? Ну, ничего, я вас познакомлю, замолвлю за вас словечко. Он сделает все возможное и невозможное. Это удивительный специалист и образец просвещенного врача, не эскулап какой-нибудь. Ага! Подъезжаем к университету! Как вам нравятся озеро, речка, роща?
– Да, красиво! – согласился Загорский. Они вышли из коляски. Среди обширной рощи на возвышенном месте как бы воспаряло к небу белокаменное здание, поднятый на шпиле золотой крест сиял на солнце.
Под кронами ухоженных деревьев стояли каменные истуканы.
– Это так называемые каменные бабы, – пояснила Ольга. – Каждая такая баба высечена так, что видно: одной рукой прижимает к груди нечто вроде большой рюмки.
Томские купцы бывают в далеких краях, ездят на Алтай, к хакасам, в Монголию, Китай, Тибет. Первым привез такую фигуру с Востока купец Гадалов, поставил у себя во дворе, и сразу ему стал сопутствовать успех во всех сделках. Прознали про это другие негоцианты и тоже стали таких истуканов с собой прихватывать во время вояжей. Говорят, их особенно много в степях Монголии и в Хакасии, где сопки не круглые, как на Дальнем Востоке, а напоминают поставленные на ребро чемоданы.
Короче, каждый купец себе древнюю статую привез. А когда стало известно о высочайшем повелении строить в Томске университет, то купцы стали жертвовать ему своих истуканов. Свозили их сюда на берег речки Еланки. Ставили на бережку. Тогда место тут было еще дикое. Но вот, как в сказке, поднялся в диком лесу белокаменный храм науки, высоко к облакам вскинув золотой крест. Ученый садовник Порфирий Никитич Крылов разбил здесь дивный ландшафтный парк. Древние статуи перенесли в тенистые аллеи, их скоро стало более пяти десятков.
Один из профессоров исследовал сии древности. Он пояснил, что бабы – это не бабы, а фетиши такие. И в руках они держат не рюмки, а ритуальные сосуды. Может, кровью причащались во время молений. Каждому такому истукану не менее девяти тысяч лет! Но местные пьяницы говорят своим женам:
– Чего шумите – нализался! Сходите в рощу, там памятники бабам, жившим девять тыщь лет назад, и у каждой – рюмка в руке!
– Как подумаешь, что девять тысяч лет назад кого-то приносили в жертву, чтобы причаститься его кровью, то и дурно делается, – сказал граф Загорский.
– Вы чувствительны не по годам – улыбнулась Ольга, – идолы эти поставлены здесь на счастье. Нужно только к ним хорошо относиться. Случай со студентом Баранцевичем говорит об этом совершенно ясно.
– Что за случай?
– Однажды в хорошем подпитии этот студиоз проходил по роще. И говорит собутыльникам:
– Я уже бывал с двадцатилетними, тридцатилетними и сорокалетними дамами, но с девятитысячелетней – не приходилось заниматься. И подошел к одному изваянию, приобнял, и начал делать движения, обозначающие сами понимаете что. На следующую ночь товарищи по общежитию проснулись от его страшных криков. Он хрипел и просил не давить на него так сильно, он молил о пощаде. Зажгли свет, позвали врача. Но Гена Баранцевич уже испустил дух. Все лучшие медики города пришли на вскрытие, которое производил Попов. И что же? И сердце, и легкие, и все остальные органы у Баранцевича были в порядке. И до сих пор никто так и не знает – от чего он умер.
Компания молодых людей в студенческой форме над чем-то весело смеялась в беседке, под ажурным каменным мостом курлыкала речка Еланка, которую студенты давно прозвали Медичкой, так как университет первоначально имел только медицинский факультет, а река была свежа, чиста, как юная девушка. В отдалении в деревянном доме тявкали десятки собак. Ольга пояснила, медицинский факультет покупает у населения собак, кошек и крыс для медицинских опытов. Поставщиками всей этой живности чаще всего бывают томские мальчишки, а иногда и девчонки.
– Так с детства в души закладывается жестокость! – заметил граф.
– Что же делать? – пожала плечами Ковнацкая. Наука требует жертв. Впрочем, сейчас мы посетим с вами лабораторию, где обходятся без издевательств над животными.
Они вошли в обширный зал, который был весь занят странным сооружением в виде огромного пустотелого кольца.
Их встретил большелобый крепыш, профессор Борис Петрович Вейнберг.
Он выслушал Ольгу и сказал:
– Ах, это беженец из порабощенной Европы? Ну, так пусть знает, что, перебравшись в Сибирь, он попал не в логово к медведям. Вот, господин Загорский, действующая модель. В вакуумной трубе в экспрессе, мчащемся с помощью электромагнитных сил со скоростью восемьсот километров в час, пассажиры будут дышать кислородом, а поезд будет мчать их без рельсов через горы, степи, болота и кусты. За четыре часа можно будет доехать от Томска до Москвы. Купцы меня уже теперь терзают, мол, почем будешь за билет брать, Борис Петрович? Правда, строительство одной версты такой дороги обойдется в двести тридцать тысяч рублей, а до Москвы – один миллиард рублей. Но оно и стоит того.
Борис Петрович похлопотал возле трубы, она легонько взвыла, и снаряд, выполненный в виде поезда, с бешеной скоростью помчался по трубе.
– Пока наш поезд мчится по кольцу без пассажиров, но мы думаем вскоре усовершенствовать установку и пустить в пробный рейс в качестве пассажиров – белых мышей.
– Ну вот! А я только что похвалила вас за то, что никого не мучаете в ходе научных экспериментов! – воскликнула Ольга.
– Знают ли о вашем изобретении за границей? – спросил Загорский.
– Не только знают, но я получил письмо из Америки. Они собираются прислать в Томск съемочную группу. Будут снимать фильм о летучем поезде под названием: «Чудесный безвоздушный электрический путь, или Сибирское чудо». Только вот где нам взять переводчика, чтобы объясняться с американцами?
– О, Георгий Адамович говорит на всех европейских языках! – воскликнула Ольга! Так что вы, Борис Петрович, ангажируйте его, пока он не вошел в еще в моду.
– Да-да, конечно! – разулыбался ученый, – буду рад видеть господина Загорского у себя дома. Приглашаю! Вот вам, пожалуйста, моя визитная карточка.
На другой вечер они были уже в профессорской гостиной. Квартира была с высокими потолками, с изящным камином, с картинами на стенах.
Подали чай. За роялем в две руки играли художник Михаил Пепеляев и дочь профессора. Комната наполнялась гостями. Появился молодой, крепкий, с загорелыми лицом и руками, Вячеслав Яковлевич Шишков, он был в мундире горного техника.
– Музыка и литература – вот девиз салона, – шептала Ковнацкая на ухо Загорскому, – а человек в мундире горного техника – это автор очень сильных повестей и рассказов. Говорят, что он скоро от нас уезжает. Вам повезло, вы услышите его чтение.
– А что за маленький такой старичок в очках?
Это наш герой, бунтарь, борец с деспотией, вождь Сибири, этнограф, писатель, путешественник, все что хотите. Его первая жена в одном из путешествий умерла. Его восьмидесятилетний юбилей был таким праздником, какого в Томске никогда прежде не было. Городская дума сделала Потанина почетным гражданином города. Омск и Красноярск приняли такое же решение… Вот такой гражданин!..
Компанию пополнили поэты. Ольга продолжала давать пояснения Загорскому, указывая глазами то на одного, то на другого субъекта.
– Вот этот, изящный господин, и есть знаменитый профессор Михаил Георгиевич Курлов, я вас с ним непременно познакомлю, он вас вылечит. Сидят за нашим столом и местные поэты, каждый надеется, что ему дадут возможность прочесть пару новых стихов. Где им еще найти такую благодарную аудиторию?
Чаепитие началось. Шишков прочитал отрывок из будущего романа, и в отрывке этом многие узнали родные томские улицы. Восторгам не было предела.
– Михаил Георгиевич! – обратился хозяин квартиры к Курлову, – расскажите что-нибудь интересненькое из вашей практики.
– Ну что рассказать? Ну, разве про аппендикс? Есть такой в организме придаток, который может иногда воспалиться. Так вот. Я учился на последнем курсе, летом меня послали практиковать в одну глухую деревню. Прибыл туда. Открыл в избе у зажиточного крестьянина медицинский пункт. Пошли ко мне больные. Крестьяне, вообще-то, редко болеют, работают на свежем воздухе, едят здоровую пищу. Поэтому шли с небольшими болячками, кто родинку просил свести, кто чирей вскрыть. И тут приходит крестьянка с четырнадцатилетней дочкой и заявляет:
– У моей Дуськи в кишках червяк воспалилси! Ох, мучается!
Начинаю осматривать Дуську, платье снимать не хочет, стесняется. Но как-то все же осмотрел, понял – на последнем месяце беременности. Ну, что? Дуська мне шепчет:
– У нас тятька строгий, убьет!
Я матери говорю, мол, да, аппендикс воспалился, надо Дуську в город везти, операцию делать. Дали мне подводу, повез я Дуську в город, сдал в родильное отделение. Родила она, а домой ехать боится. Пожила у меня дома некоторое время. Мальчик немного подрос, отнесли младенца к фотографу Пейсахову, сфотографировали, а фотокарточку с письмом Дуськиному отцу отправили. Смирился он. Велел дочке с внуком в деревню возвращаться, такой вот «аппендикс»!
Все рассмеялись. Шишков посоветовал профессору писать рассказы.
– России хватит одного пишущего врача, доктора Чехова, – отвечал Курлов, – остальные врачи пусть лечат больных, Чехова им все равно не переплюнуть.
– Сейчас дадут слово поэтам, – шепнула графу Ольга, среди них есть и карбонарии. Взгляните-ка на Владимира Матвеевича Бахметьева! Сослан в Сибирь за бунтовские писания. Я чувствую, как колеблется почва под нашими аптекарскими магазинами! Он строг к нам, буржуям. Но не бойтесь!
– Я и не боюсь! – возразил граф, – у меня нет аптеки, нет и магазина. Мне нечего терять, кроме своих цепей.
– Пролетарии людей с графскими титулами не очень-то жалуют.
– Что титул, если нет ни денег, ни родового замка?..
Когда отзвучали поэзы, присутствующие стали просить Потанина дать оценку вечеру. Он сказал:
– Наши писатели хороши. Но они станут еще лучше, когда озаботятся бедами и нуждами родной Сибири. Мы – кладовка, откуда государству удобно брать золото, алмазы, лес, пушнину. И еще мы – свалка для человеческих отбросов. Сюда веками ссылали преступников, да и теперь ссылают. Мы бились за то, чтобы в Томске был университет. Он есть. Он и стал причиной того, что можно собирать столь блестящее общество. Вы все творцы. И не забывайте в творчестве, что Сибирь до сих пор остается колонией. Всякий интеллигент должен возвышать против этого свой голос. Вот и все.
Все дружно зааплодировали.
В конце концов, Борис Петрович обратился к Загорскому:
– Вы у нас впервые, граф, новички у нас выступают под занавес. Чем порадуете наш салон? Ваша лепта?
Все взоры тотчас обратились к графу. Георгий Адамович прижал руку к сердцу:
– И рад бы, но не пишу ни стихов, ни прозы. Вот разве вспомнить стародавние уроки музыки, которые преподал мне в Вене один из родственников короля вальсов.
Граф присел за фортепиано и сыграл знаменитый «Последний вальс» Штрауса. Гости были поражены проникновенностью исполнения.
– Но зачем же так грустно граф! Просто плакать хочется.
– Я только озвучил заложенное композитором…
