3. ОТЕЛЬ «МАДЖЕСТИК»
Нина вернулась домой около трех часов ночи и долго сидела с Тусеном. О чем-то они тихо разговаривали, несколько раз Нина выходила за питьем или мочила полотенце под краном. К рассвету Святой исчез, а Нина наконец крепко заснула.
Поднялись мы после полудня. Солнечный свет желтой кляксой лежал на полу посреди комнаты и казался чем-то вроде старой собаки. Казалось, подзови его — и он нехотя поднимется, подойдет и ткнет тебе в ладонь холодным носом.
Нина принялась готовить поздний завтрак.
— До одиннадцати вечера я совершенно свободна, — сообщила она, взбивая омлет. — Чем займемся?
Волосы она заколола, подняв наверх, и я видел ее затылок с легким светлым пушком.
Я уже привычно плюхнулся в кресло.
— Вы меня что, усыновили? — осведомился я.
Она, смеясь, обернулась ко мне:
— А вы против?
— После майора Кельтча я еще не встречал человека, которому доверил бы мое усыновление.
— Кто такой майор Кельтч?
— Первый командир нашего полка.
Она подала мне на колени тарелку.
— Ешьте немедленно! Сейчас будут еще хрустящие хлебцы.
Я расковырял ложкой омлет и обнаружил на дне тарелки облезлый золотой вензель.
Нина быстро закончила с готовкой и устроилась на подоконнике, подобрав под себя ноги.
Она разгрызла хлебец, выпила полчашки какао.
— Когда я стану старушкой, непременно заведу у себя гостиную и в ней — большой обеденный стол, накрытый скатертью с тяжелыми кистями… А каким он был, ваш первый командир?
— Он бы вам не понравился, — сказал я. — Он был идеальным германским офицером. Высшей пробы. Усы. — Я показал, какие усы: закрученные. — Отличная выправка. Безукоризненные манеры. Прекрасно держался в седле…
Нина внимательно посмотрела на меня:
— Дело ведь не в нем, а в вас.
— Наверное, — не стал отпираться я. — До тридцать пятого мы все были как сироты. И вдруг нас словно забрали с улицы в большой общий дом. Дали товарищей, работу… Всё, что требуется для счастья.
— Похоже на кинокартину, — заметила Нина. — Кстати, вы давно были в кино?
Я задумался. На ее вопросы следовало отвечать точно. Она не задавала вопросов, если ее не интересовал ответ. И умела терпеливо ждать.
— Не помню, — выдавил я наконец. — Давно.
— Давайте сходим, — предложила она. — На какую-нибудь глупую комедию с песенками.
Ох, не стоило мне вспоминать о Кельтче и тех хороших деньках… Я как будто единым махом протрезвел. Что я вообще сейчас делаю? Сижу с какой-то русской балериной в мансарде полуразрушенного дома, откровенничаю с ней, пью какао. А ведь она подпольщица, террористка. О чем, хотелось бы знать, шептался с ней ночью Святой?
— И много немецких офицеров вы вот так выгуливали в кино? — неожиданно поинтересовался я.
Она подняла тонкие брови:
— Почему вас это беспокоит?
— Так это не должно меня беспокоить?
Улыбка сошла с лица Нины. Она поставила свою чашку, отвернулась к окну и замолчала, замкнулась.
Так. Самое разумное сейчас — нанести визит в ближайший отдел Милиции. А потом поселиться в респектабельном отеле, как я с самого начала и намеревался. Провести несколько дней в роскоши. Что, в самом деле, Эрнст Тауфер не заслужил маленького личного кусочка роскоши? Вечером — непременно посетить Revue, полюбоваться на ножки француженок. Заказать в номер девочку и шампанское. Или нет, только шампанское, без девочки. Девочка может оказаться террористкой.
Нина, конечно, мгновенно догадалась, о чем я думаю. Молча следила за мной своими светлыми, непроницаемыми славянскими глазами.
Я по-хозяйски открыл ее шкаф, забрал с полки костюм, который Анри вчера так любовно упаковал в газету — Анри со сломанным носом, Анри, совершивший побег из лагеря — развернул, встряхнул. Все-таки мама умеет выбирать вещи.
— Когда сюда придут мальчики из Милиции, здесь, конечно, уже никого не будет, — заметил я.
Нина молчала.
Я навис над ней. От нее пахло чем-то неуловимым — пылью, волосами, пудрой.
— Я ведь прав? — настаивал я. — Успеете смыться?
— Разумеется, — тихо отозвалась она. — Вы абсолютно правы. Никто здесь ничего не найдет. А теперь — уходите, если вы так решили.
Я снова уселся в кресло.
Вчера Нина несколько раз повторила, что не боится меня.
Ну так вот, я тоже ее не боялся. Ни ее, ни всех этих чахоточных подпольщиков. По правде говоря, мне нравилось мое приключение в Париже, где я не был самим собой. Как бы ни поступил Эрнст Тауфер — это не имеет никакого отношения к капитану Эрнсту Шпееру.
Капитан Шпеер, скорее всего, действительно заперся бы в гостиничном номере, напился и беспробудно проспал бы несколько суток. Один. На возмутительно мягкой постели. Без заботливого надзора медсестер. Без мыслей, без необходимости принимать решения. У него бы ничего не болело — кроме головы, и заботливый портье загодя принес бы ему порошки и стакан воды.
И потом на вопросы сослуживцев, хорошо ли ему отдохнулось в Париже, капитан Шпеер с чистой совестью отвечал бы: «Как никогда в жизни! Великолепно! Не знаю даже, с чем сравнить!»
Я осторожно прощупал шкуру Эрнста Тауфера. Как будто она была одеждой, и я еще не вполне в ней освоился.
Святой собирается взорвать каких-то французов. Они сражались в составе Вермахта. Боролись с партизанами на оккупированных территориях. Заодно уничтожили свыше трех тысяч местных жителей.
Раньше я бы не поверил в то, что Вермахт устраивает расправы над гражданскими. То есть я отдаю себе отчет в том, что в ходе боевых действий страдает мирное население. Если деревня оказывается на линии огня, такие потери неизбежны. Это нормально, это война. Но чтобы проводились специальные карательные акции… Честно говоря, мне такое не приходило в голову. Просто не задумывался. Лично я ничего подобного не творил, а чем занимаются другие — определенно не мое дело.
После плена я уже ни в чем не был уверен. Славяне в принципе мало похожи на нас. Порой встречается какое-то сходство, но оно чисто внешнее и обманываться этим не следует.
Русские вообще постоянно ставили меня в тупик. Взять хотя бы коменданта сталинградского госпиталя номер один — майора Блинова. Он занимал важное место в разговорах моих товарищей.
Майор Блинов — типичная славянская свинья, неопрятная и шумная. Военное поражение отдало нашу жизнь в его руки. Естественно, мы старались понять, чего он от нас добивается, чтобы выполнять его повеления наилучшим образом. Этого требовал если не инстинкт выживания, то, во всяком случае, инстинкт дисциплины.
Но постичь желания майора Блинова оказалось невозможным. Он постоянно отдавал взаимоисключающие приказы и неизменно при этом орал и угрожал расстрелом.
Мои товарищи боялись его до обморока. Несмотря на то, что он за всё это время никого не расстрелял.
Германец изначально приучен к другому. Если немецкий командир кого-то приговаривает к расстрелу, то будьте уверены: провинившийся будет расстрелян точно в срок. А Блинов разбрасывался приговорами — и ни разу не привел их в исполнение.
И мы не понимали: это у него такая манера общаться с людьми или же рано или поздно он действительно поставит кого-нибудь к стенке?
О том, что врач, спасший мою жизнь, был евреем, я узнал позднее и совершенно случайно. К тому времени я уже настолько глубоко погрузился в абсурд происходящего, что ровным счетом ничего по этому поводу не почувствовал.
Возможно, в России я заразился специфически русским сумасшествием. С другой стороны, мы, немцы, тоже не чужды странного. У нас есть Гауф и Гофман. Они не появились бы, не будь в натуре германца заложена тяга к темному, мистическому и потустороннему.
В отличие от насквозь прозаического капитана Шпеера, герр Тауфер согласен на приключение в духе Гофмана. И даже если русская Серпентина его в конце концов прирежет — это будет для него предпочтительнее, нежели просто напиться в гостиничном номере.
— В Париже всё еще идут кинокомедии? — спросил я. — На немецком языке? Я читал об этом в газете, но…
— Естественно, фильмы на немецком продолжают демонстрировать, — отозвалась Нина. — Ведь во Франции до сих пор торчат немцы. Господа офицеры приезжают развлекаться в Париж. Им необходимо обеспечивать культурный досуг.
— А ваше Revue — часть этого досуга?
Она наконец повернулась ко мне:
— Как вы догадались?
Я с облегчением услышал в ее голосе прежние язвительные нотки.
— Большой жизненный опыт, — ответил я. — Только учтите: я категорически отказываюсь рядиться в лохмотья парижского пролетария. В кинотеатр я намерен пойти одетым прилично. Надеюсь, сейчас, когда я выспался и сытно позавтракал, у меня не такой загнанный вид.
— Да, — сказала Нина, помолчав. — Сейчас вы достаточно самодовольны для костюма.
— Вы пойдете со мной? — уточнил я, чувствуя себя тупым.
— Да, — сказала она. И больше не прибавила ничего.
* * *
Кинокомедия оказалась на удивление симпатичной. Когда началась музыка и женщина с сильной талией торжественно вынесла на согнутых руках тяжелую юбку с воланами, меня вдруг охватило чувство, будто я не сижу в темном зале, а плыву, лежа на спине в маленькой лодке. Все тело расслабилось, и в то же время я не мог пошевелиться, а лодка уносила меня всё дальше по реке. Сладкое сопрано заливалось трелями, тонконогие мужчины с набриолиненными черепами совершали милые глупости, а я сидел в оцепенении, еще более глубоком, чем то, которое охватило меня в Люксембургском саду, но гораздо более приятном.
Нина не замечала моего состояния. Когда я наконец повернул голову и глянул в ее сторону, она тотчас ответила на мой взгляд и улыбнулась мне.
На ней было синее шерстяное платье. Белокурые вьющиеся волосы падали на шею. Платье открывало впадинку между ключицами и надежно облегало почти плоскую грудь.
У героини фильма были округлые локотки с ямочками. В отличие от Нины с ее тяжелыми острыми локтями, способными с одного удара пробить дощатую дверь толщиной в пятнадцать миллиметров.
Не успел я это подумать, как в зале зажегся свет.
— Вы проспали финал, — прошептала Нина, сдерживая смех. Ее дыхание щекотало мне ухо.
— Разве? — Я пожал плечами. — В любом случае, мне было очень хорошо. Спасибо, что согласились провести со мной этот вечер.
— Оказывается, вы умеете говорить банальности, — отозвалась Нина.
— Я легко поддаюсь влиянию, — объяснил я. — После такой картины я еще полчаса буду говорить исключительно банальности.
— Вам не понравилось? — удивилась она. — Эти ленты снимали специально для того, чтобы поддерживать дух нации. Здоровое женское тело, жизнерадостная музыка, семейные ценности и счастливая развязка.
— Да, — согласился я, — это ровно то, что требуется.
Мы вышли из Soldatenkino на бульвар. Темнело. Задрожали и тускло загорелись фонари. Сумерки сразу превратились в ночь. Нина взяла меня под руку.
— Как приятно видеть горящие фонари! — заметила она. — Затемнение все-таки здорово действует на нервы.
Рядом с кинотеатром, в соседнем здании, размещалась «Организация Тодта». Вывеску еще не сняли. Нина глянула на силуэт черного орла, и ее лицо омрачилось:
— В Германию до сих пор отправляют людей. Недолгое время после падения Петена мы надеялись, что это прекратится, однако Дарлан выдвинул личную «добрую инициативу». Немецкие заводы по-прежнему будут получать французских рабочих. В сокращенном объеме, но тем не менее. Официально они называются «добровольцами». Если рабство бывает добровольным. — Она зло фыркнула. — Естественно, в первую очередь это затронет недовольных режимом, «террористов», левых социалистов… и, разумеется, коммунистов. Кое-кого отправят на работы прямо из лагеря. Как удачно, не находите? И немцам польза, и нашему правительству меньше мороки. Думаю, Шпеер просто в восторге от этой идеи.
Услышав свою фамилию, я сильно вздрогнул. В какое-то дикое мгновение мне показалось, что меня разоблачили. Что всё это время Нина просто играла со мной. Делала вид, будто верит в «Эрнста Тауфера», недалекого, но, в общем и целом, славного солдата, который хлебнул лиха в плену. А на самом деле она с самого начала знала, кто я такой. Потому и заманила к себе. Попыталась приручить. Вытащила на темную улицу. И сейчас к нам подойдут ее сообщники, приставят пистолет к моей спине и снова будут шантажировать мной моего брата.
— …Что с вами? — спрашивала Нина, видимо, уже не в первый раз. — Приступ? У вас все-таки малярия?
Я опомнился, вытер лоб платком. Черт, я действительно весь мокрый и дрожу.
— Сейчас пройдет, — сказал я. — Не беспокойтесь.
Нина озабоченно разглядывала меня в тусклом свете фонаря. Слабый луч, пронизав ее волосы, вдруг обрел силу, и голова Нины казалась окутанной сиянием. Я смотрел на ее скулы, на ровно очерченные губы.
— Вам получше? — спросила она. — Можете идти? Или нам стоит посидеть?
— Могу идти, — сказал я. — Не обращайте внимания. Так о чем вы говорили?
— О том, что рейхсканцлер Шпеер в восторге от того, что поставки рабочей силы из Франции продолжаются — Нина действительно вернулась к прежней теме.
Постепенно я успокаивался. Ничего она не знает. Просто рассуждает о том, что ее по-настоящему волнует. И это — отнюдь не здоровье Эрнста Тауфера, славного парня, который едва не хлопнулся в обморок посреди бульвара, о нет. Ее занимает политика Дарлана в отношении французских рабочих.
— «Смены» возят в Германию вагонами, как скот, — говорила Нина. — Кому-то удается бежать, но большинство… Вы слушаете?
— Да, — пробормотал я. — В Германии не хватает рабочих рук. И Франция как союзник обязана…
Нина снова остановилась.
— Вот что вы сейчас сказали? Вы хоть поняли, что сейчас сказали?
Я смотрел на ее покатые славянские плечи и не знал, что ответить. У нее плечо как раз под мою ладонь. Если сложить ладонь «чашечкой».
И тут из темноты вынырнул какой-то человек. Как я всё время и ожидал.
Я резко повернулся к Нине, ожидая объяснений. Я был уверен, что это кто-то из ее сообщников.
При виде незнакомца Нина мгновенно изменилась. Ее брови жалобно сложились «домиком», глаза расширились, рот приоткрылся буквой О. Она впилась в мою руку и пролепетала:
— Ernst!.. Je le crains!..
Человек был в штатском костюме и кепке.
— Господин Тауфер? — обратился он ко мне по-немецки. Он говорил спокойно, вполголоса.
Я отцепил от себя Нину, шагнул к нему:
— Что вам нужно?
— Всего лишь поговорить.
— Говорите.
Он наверняка вооружен. Если опередить, я успею уложить его голыми руками. Нужно только попасть кулаком ему в переносицу.
Я уставился между глаз своего непрошеного собеседника.
Он, конечно, меня сразу разгадал:
— Прицеливаетесь?
— Говорите, что вам нужно, и оставьте меня в покое, — приказал я, сжимая кулак.
— Вы — господин Тауфер?
— Да.
— Мы ждали вас, — сказал он.
— Кто это — «мы»?
— Ваша дама знает немецкий? — Он метнул быстрый взгляд в сторону Нины.
Я тоже посмотрел на мою Серпентину. Она отвела глаза.
Я сказал:
— Разумеется, нет. Ей и не требуется. Все, что нужно, она понимает без слов.
— Ernst, je le crains, — повторила Нина жалобным голоском. — Qui est cette personne?
— Halt's Maul! — рявкнул я.
— Зачем же так грубо? — упрекнул меня человек в штатском.
— Да этой корове всё равно, — сказал я.
Нина прикусила губу, и я понял, что за «корову» мне еще достанется.
Тем временем незнакомец продолжал:
— Мы ожидали вас вчера.
— Плохо работаете, — хмыкнул я. — Я и приехал вчера. Вы меня упустили.
Он не на шутку забеспокоился:
— Где же вы провели ночь?
Я показал пальцем на Нину:
— А вы как думаете?
— Вы даром времени не теряете, верно?
— Я и так потерял слишком много времени, — ответил я. — Теперь наверстываю.
Человек вздохнул:
— Были в кино?
— Верно.
— Кто она, вы хоть выясняли?
— Какая-то танцорка из «Ревю».
— Неплохой выбор, — одобрил он. — Танцорки обычно с перчиком… Только не перестарайтесь. Берегите здоровье.
— По-вашему, парижская девочка из кордебалета — это негигиенично?
— Я настоятельно советую вам, господин Тауфер, — сказал мой «опекун», — не ночевать больше по парижским девочкам, а снять приличный номер. Рекомендую отель «Маджестик». Вы будете приятно удивлены. Кстати, это не очень далеко отсюда. Ваша дама наверняка знает.
— Надеюсь, насчет дам там не очень строгие правила? — поинтересовался я как можно более небрежным тоном.
Краем глаза я продолжал следить за Ниной. Я ожидал новой вспышки безмолвной ярости, но, против моих ожиданий, Нина вдруг улыбнулась и устремила на меня сияющий взгляд.
— Oui, oui, le «Majestic»! — промолвила она.
— Видите, дама одобряет, — засмеялся незнакомец. — Нет, суровых правил там нет. Не для немецких офицеров. Желаю приятного отдыха.
Он исчез не прощаясь, так же внезапно, как и появился.
Несколько секунд я стоял неподвижно, не зная, как себя вести. Нина снова повисла у меня на локте и принялась щебетать по-французски. Мы пошли дальше по бульвару. Несколько раз я пытался заговорить с ней о случившемся, но она только теснее прижималась ко мне и продолжала издавать птичьи трели.
Отель «Маджестик» вырос перед нами темной громадой. Внутри, едва разгоняя мрак, горела одинокая лампа.
С освещением в Париже дела обстояли неважно. Горел один фонарь из трех, один из пяти, и то еле-еле. Но всё равно это было лучше полного затемнения. Комендантский час по распоряжению Первого консула Дарлана сохранялся, однако у танцовщицы из Revue имелся специальный пропуск, благодаря которому она могла ходить по улицам до трех часов ночи. Представление заканчивалось в два.
Портье дремал у стойки. Газета шелестела в такт его дыханию.
Нина хлопнула по звонку:
— Эй, Маршан!
Он подскочил, вытаращил сонные глаза.
Отель выглядел уныло, в убранстве преобладал погребальный темно-красный цвет, на высоких окнах — пыльные бархатные шторы с золотыми кистями.
Портье был человеком неопределенного возраста, с серыми волосами, зачесанными через плешку. Глазки маленькие, запавшие, в опухших красных веках — он определенно недосыпает.
— Ф-фу!.. — выдохнул портье. — Это вы, мадемуазель Тихонофф?
Я впервые услышал фамилию Нины. Tichonoff. Если вспомнить названия тех русских местечек, где прошел наш полк, могло быть значительно хуже.
Она быстро заговорила с ним по-французски. Несколько раз украдкой поглядывала в мою сторону. И взгляды эти мне очень не нравились.
Портье кивнул и обратился ко мне. Старательно выговаривая немецкие слова, он произнес:
— Мы рады приветствовать германского офицера в отеле «Маджестик». Извольте взять ключ. Номер совершенно готов и ожидает вас. Желаю приятно провести время.
Я взял ключ и обернулся к Нине.
— У меня есть еще полчаса, так что я провожу вас в номер, — сказала она. — Там и поговорим.
С красивой женщиной под руку я поднимался по мраморной лестнице в роскошный номер. Не удержавшись, я все-таки глянул вниз, на портье. Мне позарез требовался хотя бы один свидетель моего жизненного успеха. Но портье, уронив голову на стойку, безмятежно спал.
В номере стояла кровать. Я жадно уставился на нее. Мне хотелось лечь. Теплое одеяло. Мягкая подушка под головой. Лениво разглядывать потолок, закрыть глаза, заснуть, перестать думать, перестать быть.
Нина подошла к невысокому шкафчику, на котором были приготовлены бутылка вина, бокал и открытка от отеля со стандартным пожеланием приятного отдыха. Налила себе и выпила. Выдохнула.
— Значит, «корова»?
Началось.
— Послушайте, Нина, что я должен был ему сказать?
— А кто он такой?
— Понятия не имею. Поначалу я решил, что это ваш человек.
— Мой?
— Один из ваших заговорщиков, — пояснил я.
— Вам, наверное, кажется, будто я — глава могущественной подпольной организации, — сказала Нина. — И это льстит вашему карликовому самолюбию. Но я всего лишь одна из многих. Если вы сдадите меня Милиции, как собирались, в самом худшем случае из меня выбьют четыре, максимум пять имен. Больше я никого не знаю.
Она наклонилась, расстегнула ремешки туфель, сняла их и бесцеремонно улеглась поверх одеяла.
— Устала, — призналась она.
Я смотрел на нее сверху вниз. Она заложила руки за голову, потянулась. Под платьем едва наметилась грудь.
— Вы заняли мою кровать, — возмутился я.
— Это ненадолго. Я скоро уйду.
— Между прочим, я сам очень хотел лечь, но постеснялся вас.
— А я — нет. — Она пошевелилась, в полумраке белело ее горло. — Иногда мне приходится делить гримерку с несколькими партнерами. И не обязательно одного со мной пола.
— Рассчитываете, что я стану плясать с вами в одном кордебалете? — осведомился я.
Она села, держа спину прямо, как кукла.
— А разве вы уже не пляшете? — спросила она резко. — Послушайте, Эрнст, времени действительно мало. Кто был тот человек? Он точно не из наших.
— Откуда вам знать, что не из ваших? Ведь вы — мелкая сошка, — напомнил я. — Знакомы только с пятеркой вашей подпольной ячейки.
— Бросьте, — отмахнулась она. — Он же с авеню Фош. Что ему нужно было от вас?
— Вы ведь уверяли, что на авеню Фош теперь никого нет.
— О том, что происходит на авеню Фош, достоверно не известно ни одной живой душе, — сказала Нина. — Например, ни одного арестованного гестапо до сих пор не отпустили. И сведений об этих людях тоже до сих пор нет.
— Полагаю, Фатерлянд заботится о моей безопасности, — сдался я. — Возможно, для этой цели и был задействован какой-то агент службы безопасности. Подробностей мне не сообщали.
Все равно отпираться бессмысленно. Лучше выдать Нине собственную версию, а то она начнет копать и, кто знает, может быть, подберется к истине ближе, чем следовало бы.
— Почему за вами вообще следит гестапо? — настаивала Нина.
— Да откуда мне знать, что им стукнет в голову? — огрызнулся я. — Сейчас в Париже стало неспокойно, вот они и присматривают за немецкими офицерами, приезжающими сюда поразвлечься.
— А может, это вы какой-то особенный? — нахмурилась она. — Кто вы такой, господин Тауфер?
— Да уж всяко не маленький человечек, — сказал я. — Целый капитан.
Она смерила меня недоверчивым взором:
— Что, правда?
— Правда. Командовал танком. Танковым отделением. Даже ротой, кажется.
— Кажется? — переспросила она с нажимом.
— Под конец в Сталинграде трудно было отличить правду от бреда.
Она призадумалась, покачала головой. Ее пушистые светлые волосы разлетелись веером.
— Нет, Эрнст. Вы что-то недоговариваете. Не стали бы они так опекать простого капитана. Вы представляете для них какую-то особенную ценность.
— Знаете что, Нина, — предложил я, — давайте так: вы не лезете в мои дела, а я не сдаю вас СД или Милиции, что еще хуже. Вас и всю вашу милую компанию.
— Так у вас тут действительно какие-то дела?
— Дела у меня не тут, не в Париже, а вообще… — Я сделал неопределенный жест. — Могу дать вам слово, что не расстреливал белорусских детей. Насчет другого не поручусь, и ворованных куриц я тоже ел… Да, у немецкой полиции безопасности имеется ко мне интерес. И вас это не касается. И не коснется. Вам даже не обязательно быть хорошей девочкой. Можете оставаться плохой, на здоровье. Но если вы попытаетесь меня зарезать, учтите, я буду сопротивляться.
Она спустила ноги с кровати, потерла себе икры, обулась.
— Мне пора, — сказала она. — Вернусь часа в три. Переночую у вас.
Я пытался протестовать, но она засмеялась:
— Это будет полезно для вашей репутации.
И, всё еще смеясь, закрыла за собой дверь.
* * *
Около четырех часов ночи я проснулся. Нины не было. Постель оказалась слишком мягкой — у меня ломило всё тело. Наверное, стоило взять одеяло и перебраться спать на пол. Но я заплатил за номер в хорошем отеле и из принципа оставался в кровати, сколько мог. Наконец я понял, что разваливаюсь на куски, накинул гостиничный халат, надел ботинки и спустился по лестнице. Я хотел спросить у портье — как там его, Маршан? — не возвращалась ли мадемуазель Тихонофф.
Однако в том, чтобы задавать вопросы, надобность отпала сразу: мадемуазель Тихонофф стояла, навалившись на стойку, и что-то негромко втолковывала Маршану. Она переступала с ноги на ногу, и всё то время, пока я подходил, я не отводил взгляда от ее шевелящейся юбки.
Маршан жмурился, словно боялся встречаться с ней глазами, и непрерывно качал головой. Она бросила ему в лицо что-то резкое, услышала мои шаги, замолчала и медленно повернулась в мою сторону.
— Не спится? — как ни в чем не бывало осведомилась Нина.
— Заскучал, — признался я. — Не привык спать один.
— Вот как? — хмыкнула Нина. У нее было мертвенно-бледное от усталости лицо. А может, в этом склепе, среди багрового бархата и золотых кистей, все походили на покойников.
— Германский солдат приучен к постоянному существованию в коллективе, — ответил я. — Сначала — казарма, потом — какой-нибудь блиндаж, а под конец — госпиталь.
— Боитесь одиночества?
— И темноты. И еще клопов. Я очень уязвим.
— В таком случае мне будет нетрудно управлять вами, — сказала Нина.
— А чем вы так запугали милейшего господина Маршана? — поинтересовался я. — На нем просто лица нет.
— На нем давно лица нет, — отозвалась Нина. — С десятого мая сорокового года. Но это, впрочем, случилось не с ним одним.
— Пытаетесь вернуть ему самоуважение?
— Просто попросила об одолжении, — пояснила она.
Маршан разразился длинной умоляющей тирадой.
Нина пояснила мне по-немецки:
— Говорит, что не хочет становиться убийцей. Считает, что достаточно помогал Сопротивлению, когда выполнял наши небольшие поручения.
Маршан ошеломленно смотрел на меня. Нина протянула ко мне руку, заставила подойти ближе:
— Это товарищ, — обратилась она к Маршану, представляя меня. — Он был в плену.
Camarade, captivité.
Маршан уставился на меня так, словно искал у меня спасения:
— Ну так объясните ей, что я не могу. Ich kann nicht. — Он пытался говорить по-немецки. — Существует черта, которую человек не в силах переступить. Die Linie. — Он провел ребром ладони по стойке, отмечая границу. — Для меня эта черта — здесь и сейчас.
— Никто не требует от тебя, чтобы ты… — снова заговорила Нина, но Маршана прорвало:
— Я прятал товарищей. Прятал евреев. Носил им еду из кухни, уступал свою кровать. Ни о чем не спрашивал. Брал на хранение какие-то вещи. Передавал письма и сведения на словах. Меня два раза допрашивали в парижском гестапо! Zweimal. Я чуть не умер.
— Как же вас выпустили из гестапо? — удивился я.
— Да вот так и выпустили. — Маршан развел руками. — В тайной полиции тоже люди работают. Не в том смысле, что они способны кому-то сострадать, а в том, что их можно обмануть. Они не боги. Если всё отрицать достаточно долго и убедительно, тебя просто отпускают. Если повезет, конечно. Кроме того, всех сотрудников отеля «Маджестик» время от времени проверяют. Это обычная практика.
— Тогда от чего же вы чуть не умерли? — удивился я.
— От страха, — признался Маршан.
— Маршан — настоящий храбрец, — вмешалась Нина.
— Нет, — твердо сказал Маршан. — Не храбрец.
— Послушай, — она снова наклонилась к нему, — я не могла не сказать тебе, что будет в тех чемоданах. Понимаешь?
— Если бы я не знал, тогда другое дело, — уперся Маршан. — Я никогда никого не убивал.
— Тебе не придется убивать. Просто помоги мне пронести в отель пару чемоданов. Только и всего.
Нина вдруг оборвала себя на полуслове, покачнулась и чуть не упала. Ее пальцы скользнули по стойке, но не удержались. Я вовремя подхватил ее. Она оказалась тяжелой и костлявой.
— Нина, идите спать. Немедленно, — приказал я ей таким тоном, словно разговаривал с Кроллем. — Раздевайтесь и ложитесь в мою постель.
— Пустите. — Она высвободилась. — Что за манера — сразу тащить даму в постель?
— Это инстинкт, — сказал я.
Она начала подниматься по лестнице, держась за перила. Я хотел было последовать за ней, но Маршан задержал меня:
— Послушайте, герр Тауфер. Вижу, вы нормальный человек.
— По-вашему, нормальный человек мог связаться с Ниной? — засмеялся я.
— Это не мое дело, — отозвался портье. — Я о другом. То, что она затевает, — очередная операция Святого. А Святой — он по-настоящему сумасшедший. И они все боготворят его. Пойдут за него на смерть. Понимаете?
— Понимаю, — сказал я.
— Вы хороший человек, — сказал Маршан. — Мне вас жаль. Поэтому я всё это вам и говорю.
— Понимаю.
— Многие рассчитывают уцелеть, — сказал Маршан. — Дожить до конца этого безобразия. Увидеть Францию свободной. Вдохнуть полной грудью воздух Парижа.
— Естественное желание.
— Да, но выживут только те, кто ничего ради этого не сделает, — сказал Маршан. — Кто собирается отсидеться в подвале, а потом, когда кутерьма уляжется, выбраться на солнышко. А вот Святой, например, дожить не рассчитывает. Он будет пускать под откос поезда с боеприпасами для Шпеера, пока не умрет — от пули или от своего туберкулеза.
— Хороший выбор, — сказал я. На сей раз, услышав свою фамилию, я даже бровью не повел.
— Он уже втянул Нину, — продолжал Маршан. — И меня. Не дайте им втянуть и вас. Я не знаю, кто вы, товарищ, но постарайтесь хотя бы вы увидеть лучшие дни.
— Постараюсь, — сказал я. — Благодарю вас.
И я пожал серенькому портье его потную, слабую руку.
* * *
Поезд, отходящий на Суассон, был переполнен. Мы с Ниной, тесно прижатые друг к другу, молчали. Разговаривать по-французски мы не могли, по-немецки — тем более. От духоты клонило в сон. Вокруг непрестанно толпились люди — входили, выходили, таскали корзины, толкались, бранили друг друга. От чего они убегают, что пытаются догнать? Куда их всех несет, зачем? Едешь ты в поезде, идешь пешком или спишь, прорываешься на танке сквозь вражеский огонь или гниешь в госпитале — жизнь движется с одной и той же скоростью, день за днем. Когда-нибудь ты остановишься в своем бесцельном движении, и тебя просто зароют в землю. Всё, ты прибыл к месту назначения. Любая суета здесь лишена смысла. Война учит этой простой истине. Мирная жизнь — тоже, но война учит быстрее.
Мысли ползли в моей голове лениво, в такт движению поезда. Скосив глаза, я видел висок Нины, капельки пота на покрасневшей коже. В заплеванное пыльное окно ничего нельзя было разглядеть. Поезд тащил нас, словно обреченных на убой, сквозь весеннюю Францию, покрытую свежей листвой и цветами.
Вчера я отвел Нину в свой номер, помог ей избавиться от платья. Она больше не требовала, чтобы я отвернулся. Равнодушно скатала и отшвырнула чулки, бросила на пол бюстгальтер. С тихим вздохом упала на постель, закинула руки за голову.
Я стоял над ней и смотрел на нее сверху вниз.
— Ложитесь, — позвала она, даже не пошевелившись. — Вам нужно отдохнуть.
Рядом с Ниной перина не казалась такой невыносимо мягкой. Я даже подумал, что действительно сумею выспаться.
— Почему вы сразу не посоветовали мне отель «Маджестик»? — спросил я.
Она уже задремывала, но тут раскрыла глаза. Они блеснули в темноте.
— Я и не подозревала, насколько вы важная персона, — ответила Нина. — Для обычного немца здесь просто не нашлось бы номера. Обычного немца отправили бы в обычную гостиницу, с блохами. А насчет вас Маршана предупредили заранее. Чтобы он подготовил свежее белье, вино и вообще проявил любезность.
— Откуда вам известно?
— От Маршана, от кого же еще… — Она зевнула. — Когда мы явились, он уже ожидал вас.
— По-моему, он спал, — напомнил я.
— Как и всякий труженик с чистой совестью, — сказала Нина. Она повернулась набок, положила голову мне на руку и мгновенно заснула. Я осторожно высвободился, приподнялся на локте и долго смотрел на ее тонкий профиль, на лицо, такое белое, что оно исчезало, растворялось в крахмальной белизне подушек.
Почему за мной следили люди из службы безопасности — это как раз понятно. Не будь такого, я бы удивился. Брат, возможно, и считает, что меня можно спустить с поводка и отправить на отдых, но Гейдрих — нет, Гейдрих не позволит даже волоску с немецкой головы упасть без его ведома. Особенно с моей головы.
А вот почему мне так настоятельно рекомендовали именно отель «Маджестик», где скоро соберется командование легиона «Триколор» и где ожидается наплыв других важных шишек?
Логичный ответ напрашивался только один: местная служба безопасности не располагает достаточными силами, чтобы отслеживать сразу много объектов, разбросанных по всему Парижу. Поэтому Эрнста Тауфера приплюсовали к Легиону и, таким образом, сократили количество объектов. Других разумных объяснений я не находил. Германская целесообразность.
На вокзале в Париже документы у нас с Ниной не спросили. Значит ли это, что я ускользнул от наблюдения? Или это означает, что, по мнению СД, всё идет как надо?
Мы направлялись в Виллер-Котре.
Утром, за завтраком, Нина подробно мне всё объяснила.
Мы спустились в ресторан отеля около девяти утра. Я думал, актрисы любят понежиться в постели, но Нина высмеяла меня:
— Театр, как и армия, приучает к дисциплине.
— И что, никаких капризов?
— А вы как считаете?
— Никак. — Я развел руками. — Я уже признавался вам, что ничего не смыслю в балете.
— В таком случае, придется вам поверить мне на слово…
В ресторане никого, кроме нас, не было. Официант подавился зевком, когда я подозвал его щелчком пальцев и потребовал кофе и… что там подают на завтрак?
Вот так я съел мой первый парижский круассан.
Нина едва кивнула официанту, не удосужившись подтвердить заказ.
В этот момент я всё еще вспоминал о том, как проснулся утром в отеле. Нина спала, и я снова стал смотреть на нее. Я не знал, сколько времени мне оставалось. Последние минуты полного покоя перед началом нового дня. Женщина никогда не впустит тебя в свою душу, но ты можешь ненадолго разделить с ней жизнь. И условия, на которых тебе это будет позволено, поставит она, а ты — как и положено солдату — просто подчинишься.
Завтрак в отеле? Хорошо. Круассаны? Хорошо.
— …Заветрившиеся! — сердито сказала Нина. — Это он нарочно. Видит, что я с немцем.
— Официант? — Я посмотрел на сонного гарсона, который склонился над книжечкой заказов и что-то туда вписывал. — Решил самую малость поучаствовать в Сопротивлении?
— По-вашему, саботаж — не способ борьбы? — прищурилась Нина.
— Ну, не такой же мизерный! — засмеялся я.
— Я так понимаю, после Сталинграда черствым круассаном вас не смутить?
— В точку, фройляйн.
Несколько минут мы сидели молча. Я не торопил ее. Пусть сама скажет, как хочет провести сегодняшний день.
Она ела быстро, аккуратно и, наклонившись ко мне через стол, проговорила:
— Сегодня придется съездить в Виллер-Котре.
— Хорошо, — сказал я, не задумываясь.
— С чего это вы такой покладистый?
— А вас это не устраивает?
— Спросили бы хоть, зачем мы туда поедем.
— Нина, — сказал я, — вы только не подумайте, будто я чего-то от вас добиваюсь. Но мне безразлично, куда мы поедем и чем будем заниматься. Мне достаточно того, что вы рядом.
Нина выдержала долгую паузу. Потом заставила себя рассмеяться:
— Ого! Вот вы как заговорили.
— Вы же любите правду, — я пожал плечами. — Мне на самом деле всё равно.
— Да? — переспросила она. — Ну, хорошо. — И сразу перешла к делу: — Нужно забрать кое-какие материалы для той акции, о которой говорил Тусен.
— Понятно.
— Да ничего вам не понятно! — Она вдруг рассердилась. — Почему вы ни о чем не спрашиваете?
— О чем я должен спрашивать?
— Хотя бы о том, откуда у нас материалы.
— Ладно. — Я допил кофе, поставил чашку на блюдце и спросил: — Так откуда у вас материалы?
— Знаете, герр Тауфер, это вовсе не смешно. — Нина почему-то сердилась на меня всё больше и больше.
— А я и не смеюсь, — возразил я. И взмолился: — Послушайте, Нина! Я не собираюсь вас допрашивать. Рассказывайте всё, что считаете нужным. Не рассказывайте ничего, если не считаете нужным. Можете даже завязать мне глаза.
— Вам до такой степени безразлично? — Казалось, она не могла в это поверить.
Когда человек служит какой-то идее — Сопротивлению, например, или Второму танковому полку — он узнаёт, что в мире существует нечто гораздо более значительное, чем его собственная жизнь. Это открытие освобождает от глупого житейского беспокойства о самом себе. Год назад я был таким же, как Нина. Наверное, тогда нам было бы проще понять друга.
Но поражение, плен, болезнь — всё это увело меня еще дальше от забот о моей маленькой жизни. Фактически я был привязан к себе лишь тонкой ниткой, которая могла оборваться в любой момент, и это обстоятельство не вызвало бы у меня никакого сожаления.
— Нина, всё, чего я хочу — это оставаться рядом с вами, — ответил я. — Столько, сколько это будет возможно.
Она пытливо всматривалась в мое лицо, как будто пыталась прочесть какие-то письмена. Потом проговорила еле слышно:
— Помните, что я вам рассказывала о неоднородности Сопротивления?
Я кивнул:
— Здешний гарсон, кажется, продемонстрировал нам это в полной мере?
— Боеприпасы для подполья во Францию доставляли англичане, — продолжала Нина тихо, быстро. — Сбрасывали на парашютах. Особые люди подбирали эти посылки и отвозили в тайные хранилища.
— И мы собираемся наведаться на такой склад?
— Да, но тут-то и возникает одна проблема. Англичане категорически против того, чтобы их оружие попало в руки левых радикалов. Коммунистов. Таких, как мы. Людей, которые по-настоящему желают сражаться за свободу. Они называют нас экстремистами. По их мнению, наши силовые акции приносят больше вреда, чем пользы.
— Зачем же тогда они вообще сбрасывают оружие? — удивился я. — Если оно лежит без толку?..
— Вам что, хотелось бы, чтобы французы убивали немцев? — прищурилась Нина.
— Я рассуждаю с точки зрения логики, — объяснил я. — Естественно, я не хочу, чтобы немцев убивали. Ни французы, ни русские. Вообще никто.
— Тс-с! — Она подняла палец. — Не уклоняйтесь от темы.
— А на какую тему мы сейчас говорим? — уточнил я. — Если англичане снабжают террористов оружием, значит, это оружие должно быть пущено в ход в интересах англичан. По крайней мере, будь я англичанином, я считал бы именно так.
— Это же англичане. — Нина сморщила нос. — Разумеется, вы правы: они не столько помогают нам, сколько стараются использовать Сопротивление в собственных целях… В сороковом году они точно так же якобы защищали Францию от немцев. Их бомбардировщики прилетали сюда каждый день.
— О, — сказал я. — Да. Неприятная штука — воздушный налет.
— Вас ранило во время такого налета? — проницательно спросила Нина.
— Можно и так сказать, — ответил я. — Не будем об этом.
Нина кивнула и продолжила:
— Собственно, в сороковом году англичане бомбили что угодно, кроме немецких военных объектов. Бомбы падали на населенные пункты. Убивали жителей. Так называемые союзники снесли с лица земли целые города. А немецкие аэродромы и военные базы оставались в неприкосновенности.
— Вы считаете, англичане делали это нарочно? — удивился я.
— Другого объяснения просто нет, — ответила Нина.
Я мог бы рассказать ей, что меня ранили во Франции свои же. Немецкие летчики по ошибке разбомбили штаб нашего полка. Но не стал. Это произошло еще в те времена, когда я считал свою жизнь чем-то существенным.
Кроме того, мне не хотелось оправдывать англичан. Я ненавидел их больше, чем русских. Русских я плохо понимаю, это люди другой расы. Англичане, напротив, абсолютно понятны, и ненавидеть их легко: я делал это с открытыми глазами, трезво. Я знал, какой подлости от них можно ожидать и почему. С русскими всё по-другому. Даже с Ниной. Особенно с Ниной.
— …Я разговаривала с подругой, — оказывается, Нина уже что-то рассказывала. Я пропустил начало. — Мы выступали тогда в Сен-Мало, готовились к новому театральному сезону. Обсуждали репертуар. Купили мороженое у знакомого старика. Он держал свою тележку на площади. Мы отошли в парк, в тень, и стали есть мороженое. И тут прилетели английские самолеты. Это произошло в одно мгновение: мы только на секунду отвернулись, а когда повернулись обратно — ничего уже не было: ни площади, ни тележки, ни старика… Самолеты исчезли, в воздухе висела пыль, и солнце… — Она протянула руку, словно пытаясь схватить солнечный луч. — Солнце светило сквозь эту взвесь… Это было как в театре, когда быстро меняют декорации. Только это был не театр. Мир подменили за нашей спиной за ту единственную секунду. Вот что сделали англичане.
Третьего июля сорокового года англичане уничтожили французские корабли, стоявшие на рейде алжирского порта Мерс-эль-Кебир. Просто для того, чтобы эти суда не достались Германии. В газетах писали о том, что тогда погибло почти полторы тысячи французских моряков. Страшное варварство. Barbarisme. Barbarei. Наверное, это куда более существенный повод для ненависти к англичанам. Но Нина запомнила другое: они исказили ее мир. Отбросили любимую декорацию и заменили другой, страшной. Они убили полторы тысячи французских моряков и еще одного продавца мороженого. Такое не забывается.
— И после этого вы намерены воспользоваться английской взрывчаткой? — спросил я.
— А что такого? — она с вызовом вскинула голову.
— Да нет, ничего. Наоборот, так даже лучше.
Мы допили кофе и вместе вышли из отеля.
Назад: 2. «ВСЕ СВЯТЫЕ»
Дальше: 4. ГОЛОВА АДОЛЬФА ГИТЛЕРА
