4. ГОЛОВА АДОЛЬФА ГИТЛЕРА
Постепенно в поезде меня разморило, я начал дремать по-настоящему, склонив голову Нине на плечо. Вдруг она игриво подтолкнула меня и сказала по-французски:
— Ну, голубок! Нам выходить. Приехали.
Я тотчас послушно встал, подхватил Нину под руку, и мы очутились на перроне. Поезд исчез как не бывало, и я погрузился в тишину. Теплый ветер прилетел издалека, лизнул лицо, шевельнул на деревьях листья.
— Нам добираться еще километров восемь, — предупредила Нина.
— Хорошо, — сказал я.
Мы зашагали по дороге, и скоро мои хорошие ботинки и костюм покрылись пылью. Нина сняла туфли на каблуках, пошарила под платьем, избавилась от чулок и пошла босиком. У нее твердые пятки, длинные пальцы. Мне вдруг стало дурно, я остановился и несколько секунд просто глотал ртом воздух.
Она повернулась ко мне:
— Вам опять нехорошо?
— Напротив, — пробормотал я. — Мне слишком хорошо.
Она пожала плечами. Сегодня она была не такая, как вчера и позавчера. Деловитая и бессердечная.
— И все-таки вы похожи на тех русских, которых я встречал, — неожиданно сказал я. — В Париже это не так бросалось в глаза, но сейчас я вижу.
— Это комплимент? — осведомилась Нина, помахивая туфлями.
— Чистая правда, — возразил я. — Моя мать считает, что правда не может быть ни комплиментом, ни оскорблением. Правда благородна по самой своей сути.
— Какая у вас мудрая мать, — заметила Нина. — Моя не такая. В молодости она была красивой, слабой и влюбчивой. Очень зависела от мужчин. И, в конце концов, поверив одному из них, уехала за ним из России. Потом он ее, конечно, бросил. А мы с мамой остались во Франции безо всяких средств к существованию. Если бы я не нашла место в балетной труппе…
— А где ваша мама сейчас? — спросил я.
— В Ницце. И там очень погано. Я отсылаю ей деньги.
— Да, — пробормотал я. — Вы определенно другая. Вы никогда не позволите себе зависеть от мужчины.
— Вот как? — Она склонила голову набок. — Так об этом вчера вам нашептывал Маршан? О том, что я слишком доверяюсь Святому, а Святой — безумен?
— Да разве Святой — мужчина? — удивился я. — Скорее, он нечто вроде альрауне… Но в жизни нам всегда приходится кому-то доверять, иначе мы давно сошли бы с ума.
* * *
До городка, который назвался Фавроль, было часа два неспешного хода. Мы с Ниной не торопились. День был теплым, ясным. Вокруг, простираясь до горизонта, празднично зеленели поля. Впереди мелкой горстью каменных домов виднелся сам городок — местность здесь равнинная, просматривается далеко. Приподнялись над крышами домов башенки скромной церкви; на подоконниках, пятная светло-серую кладку стен, в деревянных колодах выставлены цветы.
Мы обошли городок полями, скрываясь среди поднявшегося овса. Здесь было тихо. Тучи порой набегали на солнце, и внезапно зелень полей заволакивала тьма, но спустя несколько минут облака рассеивались, и овес, нагибаясь под ветром, переливался и сиял.
Солдат, в отличие от горожанина, неплохо разбирается в сельском хозяйстве. С этим всё обстоит приблизительно так же, как и с архитектурой — со всеми теми домами, которые мы разворотили нашими танками. Вытаптывая посевы, сжигая урожай, уродуя снарядами пашню, солдат точно осведомлен о том, что именно он уничтожает. Он знает в этом толк.
Я смотрел, как Нина бездумно ведет ладонью по зеленым побегам, запускает пальцы в траву, подставляет лицо ветру. Сейчас она была очень далека от меня и даже не пыталась делать вид, будто это не так.
— Куда мы, в конце концов, идем? — спросил я.
Она обернулась ко мне. Ее лицо сияло, разрумянившись от солнца.
— Тут неподалеку есть одна ферма, — ответила она. — Мы скоро уже будем на месте.
* * *
Усадьба выглядела так, словно прошедшие века не посмели коснуться ее стен. Господский дом, сложенный из больших камней, высился на холме, окруженный хозяйственными постройками. Хлев и конюшня стояли открытыми. На воротах здоровенного амбара висел замок. В открытом загончике бродили весьма симпатичные ярко-розовые свиньи.
Чуть поодаль курчавились всходы на грядках — по-моему, свекла. А дальше, до самой изгороди, снова потянулись зеленые поля.
Посреди хозяйского двора громоздился старый американский трактор, возле которого с гаечным ключом в руке топтался парень лет двадцати, в мешковатых штанах, сапогах, которые явно были ему велики, и грязной, когда-то красной рубахе.
Он повернулся в нашу сторону, прикрывая ладонью от солнца глаза.
— Это я, Нина, — еще издалека крикнула моя спутница. — Скажи-ка, Пьер, мсье Гранте дома?
Пьер пробурчал что-то вроде «да куда он денется». И надсадно закричал:
— Дядя Дэдэ! А дядя Дэдэ!
Я слышал имена — Нина, Пьер, oncle Dede — но думал о другом. Во Франции нет горючего. Горючего для французов, я хочу сказать. Все ГСМ забирала для своих нужд Германия. То ли правительство Дарлана изменило политику на сей счет, и последствия этого послабления стремительно сказались на жизни французского обывателя, то ли дядя Дэдэ и впрямь чертовски хитрый жук.
В принципе, если теперь ситуация с ГСМ чуточку сдвинулась к лучшему и у дяди Дэдэ появилась возможность запустить трактор, который вынужденно бездействовал несколько лет, движок определенно стоит перебрать. А юный Пьер, кажется, с задачей не справляется.
Я рассеянно смотрел на трактор, на Пьера и еще раз прокручивал в голове недавний разговор с Ниной.
— Подпольных складов оружия в округе несколько, но Тусен предложил воспользоваться именно этим. — Нина вертела сорванный цветок, и желтая пыльца постепенно окрашивала ее пальцы.
— Странно, что вы хранили оружие так близко от Парижа, фактически под самым носом у оккупационных властей, — заметил я.
— Практика показала, что опаснее всего перевозить людей или предметы через границу между оккупированной и неоккупированной зонами, — отозвалась Нина. — Действовать внутри границ можно было относительно свободно. Немцы, знаете ли, Эрнст, — большие педанты. Где нужно — проверяют документы, и весьма дотошно, а где этого, согласно их инструкциям, не требуется — ничего не проверяют.
Я промолчал.
Нина задумчиво продолжала:
— Наши либеральные товарищи, союзники англичан в деле освобождения Франции от всего чужеродного, а заодно и от всего леворадикального, просчитались, избрав дядю Дэдэ хранителем своих боеприпасов. Как только предмет, обладающий материальной ценностью, оказывается во владениях дяди Дэдэ, дядя Дэдэ автоматически начинает считать его своей собственностью. И изъять данный предмет не представляется возможным — ни для кого. Если только самого дядю Дэдэ не убедить в целесообразности такого изъятия.
— Хотите сказать, нам придется отбирать у него взрывчатку силой? — уточнил я. — В таком случае, я бы не отказался от чего-нибудь огнестрельного.
— Этого не понадобится, — отмахнулась Нина. — Воспользуемся силой убеждения.
— Способность убеждать — не самая сильная моя сторона, — признал я.
— А вам и не придется, — рассмеялась моя спутница. — Убалтывать дядю Дэдэ буду я. Мы с ним давние знакомые… Собственно, Тусен выбрал именно его потому, что у дяди Дэдэ есть слабые места. И мне они известны.
— Любит хорошеньких женщин? — брякнул я.
Нина, к моему удивлению, покраснела.
— Я и забыла о том, что вы солдафон, — упрекнула она меня. — Не ожидала от вас такой пошлости.
— Да это, в общем, даже не пошлость, — пробормотал я.
Она сверлила меня глазами и злилась. Я чувствовал себя жалким.
Нина прикусила губу.
— Ладно, — сказала она наконец. — В конце концов, должна признать, что вы неплохо держитесь.
— Для солдафона?
— И для немца. Видать, хорошо вас побили под Сталинградом, если на человека стали похожи. Только изредка вот проговариваетесь. Но вы научитесь.
— Вообще больше ни слова не скажу! — поклялся я.
Нина хмыкнула:
— Вот и хорошо… До войны дядя Дэдэ был главой большой семьи, — продолжила она рассказ. — Он привык повелевать домашними так, словно они были его вассалами. Собственно, это недалеко от истины. Но в сороковом году он потерял обоих младших братьев: одному было тридцать семь, второму — двадцать пять.
— А самому дяде Дэдэ сколько?
— Около пятидесяти. Они сводные, от разных матерей… Дядю Дэдэ их гибель просто подкосила, он разом превратился в старика. До войны, говорят, он был совсем другим. С ним осталась только Жанна — жена самого младшего из братьев. По-моему, после того, как ее Поль погиб, она немного повредилась в уме. Недавно из плена вернулся сын второго брата — племянник. Этот и до войны был придурковатым. Так дядя Дэдэ говорит.
— А вы с ним как познакомились?
— Одно время у него жил Тусен, — ответила Нина.
— Как же такой хозяйственный человек, как дядя Дэдэ, терпел у себя в доме бесполезного нахлебника? — не выдержал я.
— Однако с чего вы взяли, будто Тусен — бесполезный нахлебник? — Нина так удивилась, что даже остановилась посреди поля. — Ничего похожего, герр Тауфер. Может, он и болен, но у него хорошая профессия — краснодеревщик. Это значит, что он умеет работать с деревом. Не только гробы стругать, но и создавать хорошую, добротную мебель, например. Так что не сомневайтесь, дядя Дэдэ приставил его к делу. Тусен отработал каждую кружку молока, каждую краюху хлеба, которыми его здесь потчевали. Если вы не знали, французы — страшные скареды, хуже шотландцев из анекдотов.
— Так какие же у дяди Дэдэ слабые места? — спросил я.
Нина посмотрела мне прямо в глаза:
— Он ненавидит немцев.
Немцы оккупировали Фавроль трижды: в четырнадцатом году, потом в восемнадцатом и, наконец, в сороковом. Так что у дяди Дэдэ имеются веские основания для ненависти.
— Разумно ли, в таком случае, тащить с собой меня? — пробормотал я.
— Помните, что мы говорили о контузии? — сказала Нина. Я не понимал, серьезно она говорит или насмехается. — Оставайтесь контуженым камрадом, и всё пройдет как по маслу.
…Из конюшни к нам вышел человек — коренастый, с жесткими седыми волосами, торчащими из-под засаленной кепки. Хотя весна началась недавно, его лицо уже было покрыто медно-красным загаром. Морщины, исчертившие его лоб и щеки, были глубокими, отчетливыми, как складки коры на старом дереве. Щуря маленькие синие глазки, он уставился на нас с Ниной.
— Здравствуйте, дядя Дэдэ, — сказала Нина.
Дядя Дэдэ посмотрел на ее прекрасные ноги и буркнул:
— Обуйся, Ноно.
Нина послушно надела туфли на босу ногу.
Он невнятно хмыкнул, пожевал тонкими, в нитку, губами, потом перевел взгляд на меня:
— А это с тобой что за какаду?
— Это Эрнст, — поспешно сказала Нина. И снова я услышал слово «captivité», которое послужило мне волшебным пропуском в мир Сопротивления.
Но дядя Дэдэ оказался куда менее доверчивым, чем Анри или Святой. Он издал бессвязное бурчание — обычно такие звуки производит голодное брюхо — и еще глубже вонзил в меня взор своих крохотных глазок.
Я стоял безмолвно, решив во всем положиться на Нину.
— А что он умеет, твой Эрнст? — спросил наконец дядя Дэдэ. Он разговаривал с Ниной, но не сводил взгляда с меня. — Быть пленным, знаешь ли, не профессия.
— Он механик, — сказала Нина. — II — le mécanicien.
— Да? — В голосе дяди Дэдэ прозвучала неприятная ирония. — Механик? А что он всё молчит, твой механик? Ему язык в лагере отрезали?
— Он поляк, — сказала Нина. — Он почти не понимает, о чем мы говорим.
Ну, слово «pôle» я, положим, разобрал. Как и слово «mécanicien», впрочем. Остальное додумал. Больно уж язвительно звучал голос дяди Дэдэ.
Пьер с гаечным ключом глядел на меня со странной смесью тоски и злорадства, а дядя Дэдэ подошел и властным жестом пощупал мою руку. Не пожал мне руку, а именно пощупал — проверил, хороши ли мускулы. При этом он не переставал бурчать сам с собой. Мне вдруг показалось, что Нина привела меня сюда, чтобы продать. В принципе, я бы этому не удивился. И даже, наверное, не особенно бы протестовал. Наше правительство и так продешевило, когда отдало русским в обмен на меня молодого, полного сил и злобы Якоба Джугашвили. А Нина приехала к мсье Гранте за взрывчаткой. Два чемодана прекрасной английской взрывчатки однозначно стоят дороже, чем какой-то Эрнст Тауфер, механик и, как теперь выяснилось, поляк.
Нина быстро спросила меня:
— Сможете привести в порядок трактор? Tracteur?
Она говорила по-французски, но я понял. Я и сам думал об этом.
Поэтому я просто кивнул.
Под пристальным взглядом дяди Дэдэ я снял пиджак, рубашку. Спустил подтяжки. Остался в штанах и майке.
Дядя Дэдэ одобрительно похлопал меня по спине. Пьер передал мне гаечный ключ и отошел от трактора с напускной покорностью. На самом деле втайне он злорадствовал. Я наклонился над мотором. Да, это вам не французская беллетристика и не русский балет. Здесь я кое-что понимал.
Пока я возился с мотором, я мало что замечал. И только внезапно обнаружил, что дядя Дэдэ стоит рядом и изучающе смотрит на мою спину.
— Maigre, — наконец оценил он меня, поворачиваясь к Нине.
Он присел на каменную лавочку, пристроенную к стене в удачном месте — куда попадало солнышко, — закурил крохотную трубочку и намертво замолчал.
Он сидел неподвижно, грузный и пожилой, почти сливаясь с каменной кладкой дома. Глаз на его морщинистом лице не было видно вовсе. Мясистый нос чуть шевелился, когда дядя Дэдэ затягивался.
Нина легко опустилась рядом с ним, вытянула ноги. Дядя Дэдэ охотно полюбовался ее ногами и, вынув изо рта трубку, о чем-то спросил.
Нина с готовностью кивнула, встала, взялась рукой за щиколотку и внезапно подняла ногу выше головы. Юбка задралась, открыв голое бедро. Пьер ахнул и залился краской, а дядя Дэдэ громко захохотал и шлепнул Нину по бедру. Нина опустила ногу, поправила одежду и снова села. У нее был невозмутимый вид. Дядя Дэдэ всё крутил головой и похохатывал, а потом вдруг уставился на Пьера, вытянул шею и наорал на него. Пьер мгновенно сгинул.
Дядя Дэдэ снова засмеялся и потрепал Нину по руке.
Я попробовал запустить двигатель. Трактор отозвался благодарным урчанием. Оно напоминало голос дяди Дэдэ.
Услышав, что мотор завелся, дядя Дэдэ сразу забыл про Нину. Сунул трубку в зубы, пыхнул и быстро подошел к трактору на своих коротких, кривоватых ногах. Наклонил к мотору жесткое желтое ухо, прислушался. Потом поднял ко мне лицо. Коричневые веки разжались, и на меня уставились два ярко-синих глаза. Дядя Дэдэ заговорил со мной. Он обращался прямо ко мне, непосредственно, и я вдруг почувствовал себя так, словно меня повысили в звании.
Старик повторил несколько раз одну и ту же фразу, а потом рявкнул:
— Ноно!
Нина подбежала к нему, стремительная и льстивая, увязая каблуками в пыли.
Дядя Дэдэ в третий раз сказал то же самое, адресуясь по-прежнему ко мне, а не к Нине.
Нина объяснила по-немецки:
— Он спрашивает, можете ли вы починить танк.
— Oui, — сказал я дяде Дэдэ, чем вызвал его одобрительную ухмылку.
— Пьер! — заорал дядя Дэдэ.
Племянник угрюмо явился.
Дядя Дэдэ велел тому разуться. Его сапоги он вручил мне. Я послушно переобулся. Мои ботинки дядя Дэдэ приказал оставить под скамьей, а мне — следовать за ним.
— Почему мы говорим по-немецки? — спросил я Нину.
— Потому что я не знаю польского, — ответила она. — А немецкий вы кое-как выучили в лагере.
Солнце припекало. Майка на спине взмокла. Мы шли по тропинке, начинавшейся на холме сразу за домом. Здесь рос орешник. Несколько раз я спотыкался о корни, тянувшиеся через тропинку.
Потом деревья стали реже, мы вышли в дубовую рощу, и там, на небольшой поляне, дядя Дэдэ показал мне гору высохших веток. Мы вместе раскидали ветки в стороны, сняли деревянные щиты, и я увидел закопанный в землю по башню танк «Рено».
Натуральный Renault FT-17, дедушка всех нынешних танков.
Дядя Дэдэ любовно огладил танк и с торжеством кивнул мне.
— Он у меня с восемнадцатого года, — сообщил дядя Дэдэ. — Подобрал неподалеку. — Он показал неопределенно, куда-то вниз по холму. — Боши подбили его. Зачем добру пропадать? Рано или поздно понадобится.
Он смотрел на танк так, словно сам посадил его в эту почву, и за долгие годы танк пророс, пустил корни. И вот теперь настало время снимать урожай.
— Нужна лопата, — сказал я наконец по-немецки. И показал, что предстоит копать.
Дядя Дэдэ вложил пальцы в рот и свистнул. Потом предложил мне курить, снова набил свою трубочку, и мы вдвоем устроились отдохнуть возле «Рено». Среди зелени пели птицы, пахло разогретой землей, свежей листвой, металлом танковой брони. Меня вдруг окатило волной такого горячего счастья, что я поперхнулся табачным дымом и закашлялся. Дядя Дэдэ посмеялся надо мной и снова похлопал меня по спине.
— Maigre, — повторил он.
Я закрыл глаза и почувствовал солнечный свет на своих веках. Так пахло в лесах Тюрингии, в тридцать пятом. Я как будто снова стал самим собой — каким был еще до Сталинграда, до Стокгольма, до Потсдама, до Парижа. Я снова стал человеком, который любил двигатели «Майбах», своих товарищей, танки, майора Кельтча — человеком, чья жизнь имела смысл для Германии и для него самого.
Явился босой Пьер, с ненавистью посмотрел на свои сапоги у меня на ногах. На плечах у него лежали две лопаты. Следом за Пьером пришла и Нина.
— А ты что тут делаешь, стрекоза? — обратился к ней дядя Дэдэ. — Иди в дом, Ноно, помоги Жанне с обедом. Видишь, какой он у тебя тощий, этот твой польский механик. Его нужно кормить. Почему ты его не кормишь?
— Не успела, дядя Дэдэ, — виновато ответила Нина.
— Ну так иди, займись женской работой! — велел дядя Дэдэ. — Не вертись под ногами.
— Нина. — Я встал, подошел к ней. — Подождите. Что здесь происходит?
— Потом объясню, — сказала она. — Вы можете наладить для него эту штуку?
— Не знаю, — признался я. — Нужно посмотреть.
Она кивнула:
— Хорошо.
— Как мне себя вести?
— Просто слушайтесь во всем дядю, — ответила Нина и упорхнула.
Дядя Дэдэ весело оскалился, удерживая трубку зубами.
— Закончил болтать? Бери у Пьера лопату. — Он отобрал у племянника лопату и всучил мне, после чего нашел удобный пенек, устроился и принялся наблюдать за тем, как мы с Пьером с двух сторон выкапываем танк.
Через полчаса, весь взмокший, я отставил лопату, снял панель — ржавые болты пришлось сбивать — и получил доступ к мотору. В принципе, двигатель можно было бы починить. Необратимых повреждений я не обнаружил. Только вот потребуются запчасти. А в каком состоянии гусеницы, я еще не понял. Придется копать дальше.
Я подозвал дядю Дэдэ, чтобы показать ему, какие детали придется заменить. Он охотно заглянул в двигатель. Его интересовало всё, что имело отношение к его личному танку. К чудесному смертоносному плоду давно минувшей войны, проросшему в его земле.
Наконец дядя Дэдэ подытожил:
— Его можно починить? Gut?
Я кивнул. Gut. Вполне. Этим старым танкам сноса нет.
Мы вернулись в дом. Пьер плелся сзади, тащил лопаты. Дядя Дэдэ был в приподнятом настроении. Он шумно разглагольствовал и то и дело хлопал меня по плечу. Ему нравилось быть повелителем настоящего танка «Рено».
К обеду я переоделся: заменил сапоги ботинками, надел рубашку. Нина полила из кувшина на руки мне и Пьеру.
Обед накрыли в полутемной огромной столовой. Здесь было прохладно. Вдова погибшего брата Жанна — высокая, на голову выше дяди Дэдэ, худая, вся в черном — поставила на стол огромную кастрюлю, полную картошки, тушенной с мясом.
Свинина. Черт побери, настоящая свинина.
Нина, подвязанная фартуком, с волосами, убранными под платок, помогала расставлять тарелки. Подали бутылку темного вина. Женщины сели за стол последними.
Дядя Дэдэ прочитал благодарственную молитву, налил всем вина и первым приступил к обеду. Я ел, постоянно ощущая на себе взгляд крохотных глазок главы семейства. За обедом благоговейно молчали. Дядя Дэдэ наливал вина еще несколько раз, но только себе, Пьеру и мне, а в последний раз — только себе.
Наконец он объявил, что трапеза окончена, и вышел на двор. Я выбрался вслед за ним. Дядя Дэдэ сидел на лавке и курил. Затем из дома выпорхнула Нина. Она снова подступила к дяде Дэдэ с разговором, а он вдруг намертво замолчал. На его лице жила только трубка, которая время от времени выпускала колечки дыма.
Дядя Дэдэ как будто не обращал на Нину внимания, а она все говорила и говорила. Я видел, как в голове у старика медленно ворочались вековые крестьянские механизмы, устройство которых остается непостижимым для нас, городских. Даже если мы польские механики, пережившие captivité.
Дядя Дэдэ мельком оглянулся на меня и неспешно спросил о чем-то Нину. Та кивнула. Он щипнул ее за бок и встал.
Нина застыла с полуоткрытым ртом. Дядя Дэдэ снова ослепил меня синевой своих глаз и кивнул, чтобы я следовал за ним. Я подчинился. Мы прошли через столовую, где замотанная в удушающий траур Жанна собирала посуду. Дядя Дэдэ на ходу что-то приказал Жанне и повел меня дальше — в кладовую. Там он зажег лампу, обернулся и велел мне следовать за ним. Мы спустились в винный погреб, из погреба проникли в ледник, там совместными усилиями отодвинули один из тяжелых стеллажей, открыли толстенную дверь и наконец очутились в подземелье.
Дядя Дэдэ поводил лампой вверх-вниз, чтобы я лучше мог видеть, и я не удержался — ахнул. Небольшое помещение было набито оружием: винтовки, автоматы, пистолеты, два пулемета, шесть ящиков с гранатами. И коробки со взрывчаткой.
Лицо дяди Дэдэ, подсвеченное лампой, казалось дьявольским: огромный нос, провалы глаз, черные морщины, растрепанные седые космы. Он ухмыльнулся и что-то сказал, махнув в сторону стеллажа, а потом вышел и унес лампу. Он поставил ее на пороге и отошел на середину винного погреба.
Я взял один из ящиков, вскрыл. Взрывчатка английская — мастичная. Я только слышал о такой. В отдельной коробке находились кислотные взрыватели. Не слишком надежно, но компактно и, по-видимому, удобно. Я ведь не знаю, какой у Святого план. Чтобы разнести весь отель «Маджестик», такого количества определенно не хватит. Тут нужен хороший грузовик с динамитом. Но для грузовика нет горючего. Да если и найти — на него сразу обратят внимание. Лучше всего, конечно, авиационная бомба. Англичане — мастера бомбить мирные объекты.
Я взял ящик со взрывчаткой, под одобрительное ворчание дяди Дэдэ вынес из подвала. В этот момент появилась Жанна с двумя большими чемоданами. Она хмуро посмотрела на дядю Дэдэ, потом на меня, бросила чемоданы на пол и вышла. Дядя Дэдэ сказал ей что-то вслед и безрадостно засмеялся.
Я поставил ящик рядом с чемоданом. Дядя Дэдэ помог мне переложить взрывчатку в чемодан. Потом мы проделали то же самое со вторым чемоданом. Тяжеловато, конечно, но до вокзала в Виллер-Котре дотащить можно.
* * *
Тащить, однако, не пришлось — Пьер уже запряг в телегу лошадь. После подвала по-летнему теплый воздух воспринимался как благословение. Нина прощалась с Жанной, целуя ее в сухие щеки. Жанна перекрестила ее, потом обняла и заплакала. Заплакала и Нина.
Дядя Дэдэ прикрикнул на обеих. Я забрал мой пиджак. Дядя Дэдэ пожал мне руку и сказал, что любит поляков.
Я вдруг понял, что он видит нас с Ниной насквозь. И даже то, о чем ни она, ни я не догадываемся, ему тоже известно. Крестьянин так устроен — он может правильно судить обо всем земном с грубой, неотразимой проницательностью. Зато многие более возвышенные материи остаются для него неизведанными. Впрочем, по большей части эти материи не имеют, по большому счету, сколько-нибудь существенного значения.
* * *
Всё, что мы делали, определяла сейчас непоколебимая воля Святого. Затеянная им операция должна была стать последней в его жизни, и он схватился за нее с жадностью старика, на склоне лет встретившего любовь — какую-нибудь бледную цветочницу, которая не сказала решительного «нет» и заставила старое сердце трепетать и рваться.
Мы вернулись в отель около десяти часов вечера. Маршан встретил меня кислой улыбкой, которая неубедительно имитировала радость:
— Хорошо прогулялись, господин офицер?
— О, — ответил я в тон, — погода за городом была просто чудесной. Такой свежий воздух. Позаботьтесь о моем багаже, пожалуйста.
Маршан живо ухватил чемоданы и спрятал их под стойкой с ловкостью, которая заставляла заподозрить в нем вокзального вора.
Отель больше не казался безжизненным склепом. По лестнице, бодро вскидывая колени и блестя сапогами, вверх и вниз перемещались офицеры, из ресторана доносилось хоровое пение «Марсельезы», в холле несколько человек шумно общались между собой и, заметив меня, вдруг на миг замолчали, а потом, как ни в чем не бывало, возобновили беседу. Повсюду ощущался дух товарищества, в воздухе висел сигаретный дым.
Я по-хозяйски обнял Нину за плечи:
— Ты к себе, дорогая, или ненадолго поднимешься в мой номер?
— Я к себе, дорогой, — ответила Нина. — Увидимся на банкете.
— На банкете? — удивился я.
Она приподняла свои русые, тонко выщипанные брови:
— Естественно. Несколько девушек из «Ревю» приглашены выступать.
— И вы в их числе?
— Разумеется. Меня почти всегда приглашают.
— Пользуетесь успехом?
— А почему вы иронизируете, Эрнст? — прищурилась Нина.
— Разве я иронизирую?
— Мне так показалось.
— Вовсе нет. — Я легонько поцеловал ее в лоб. — До встречи.
Ее глаза странно блеснули, она улыбнулась так, словно боялась заплакать, повернулась и вышла, а я подошел к группе офицеров Легиона. Они чуть расступились, впуская меня в свой круг.
Приземистый человек с волевыми, рублеными чертами лица протянул мне руку:
— Добро пожаловать.
— Тауфер, — представился я.
Он улыбнулся — и продолжал улыбаться всё шире — пока я не рассмеялся и не поправился:
— Капитан Эрнст Тауфер.
— Вот так-то лучше, — энергично кивнул он, а остальные подхватили смех. — Выправку не скроешь. Где воевали? Африка?
— Восточный фронт, — сказал я.
Они посерьезнели. Мой собеседник, не выпускавший всё это время моей руки, стиснул пальцы, теперь его рукопожатие стало по-настоящему крепким.
— Что ж, камрад, добро пожаловать. Мы все здесь побывали на Восточном фронте и знаем цену тем, кто там сражался. Лейтенант Жак Дорио. Я был одним из первых, кто записался добровольцем в ряды борцов против большевизма. Я отправился под Москву в чине сержанта и пережил там зиму сорок первого года.
Я кивнул с пониманием. Мне не требовалось притворяться: я действительно уважал этих людей. Пережить зиму в России — для этого нужно большое мужество.
— А вы где были? — спросил Дорио.
— Харьков, — коротко ответил я. Сталинград вызвал бы слишком много вопросов, а мне не хотелось говорить о себе.
— Можно сказать, вам повезло, — вмешался высокий нескладный офицер. Он чуть наклонил голову и представился: — Майор Жан Бридо. После ряда неудач под Москвой, — он метнул взгляд в сторону Дорио, как будто затруднялся упоминать при нем об этом «инциденте», — Легион был переформирован и направлен в Белоруссию. General Bezirk Weißruthenien. Возможно, вы читали в газетах…
— Белоруссия — это ад, — вставил молодой офицер, на вид совсем юноша, с лицом, изъеденным прыщами и шрамами. В отличие от старших, он говорил по-немецки плохо, с сильным акцентом, и запинался, подбирая слова. — Маленький вонючий ад. Леса, болота. Брр!.. — Его передернуло, и он натужно засмеялся. — Болота кишат комарами и партизанами. Брр!.. — Он опять хохотнул, как будто подавился.
— Это не смешно, — остановил его майор. — Наша служба, капитан, — он обращался теперь ко мне, — сильно осложнялась местными бандитами. Собственно, Легион должен был обеспечивать безопасность коммуникаций в оперативном тылу германских войск на юге Vitebschina.
Услышав жуткое русское название, я поневоле вздрогнул — и снова вспомнил вопрос Нины: скучаю ли я по России? И собственный ответ: как можно скучать по аду?
Но там, где звучали эти названия, — там остались мои товарищи. Скучаю ли я по ним? Я даже не помню их лиц. Память о них превратилась в ноющую боль, вроде зубной, которую, как я знал, не залить шнапсом.
— «Тыл» — звучит не очень героически, — вступил другой майор, с костлявым желтоватым лицом. Он выглядел так, словно недавно перенес тяжелую болезнь. — Майор Лакруа.
Я пожал и его руку с очень широкой, мягкой ладонью.
— Там, где русские, — там не бывает «тыла», — произнес я.
Лакруа покраснел от удовольствия, как девушка, которой польстили.
— Вы были там, поэтому и понимаете. Другим этого не объяснить.
— Я был, строго говоря, на Украине, где нет непроходимых лесов и где террористам практически негде прятаться, — возразил я. — Кроме того, на Украине традиционно сильны антирусские настроения, так что там мы встретили определенную поддержку. Ваше положение было гораздо более сложным.
Я нарочно вызывал их на разговор: хотел, чтобы они сами подтвердили мне то, о чем рассказывал Святой.
— Что ж, капитан, — кивнул майор Бридо, — вот вам упрощенная схема того, чем мы занимались. Подразделения Легиона должны следить за тем, чтобы коммуникации оставались в неприкосновенности. Террористы, напротив, стараются эти коммуникации уничтожить. Соответственно, мы стараемся уничтожить террористов.
Прыщавый юноша-лейтенант грубо захохотал:
— Да! Террористы! Они как комары — сколько ни убивай, меньше не становится. Простите. Лейтенант Леруа.
Я пожал его потную ладонь и тайком обтер руку о пиджак.
— Мы уничтожали террористов, а они прятались в домах у местных жителей, — продолжал Бридо.
— И тогда вы уничтожали дома местных жителей? — спросил я в упор.
Майор Бридо пожал плечами:
— Война…
— Да бросьте разводить сантименты! — вмешался майор Лакруа. Его пожелтевшее лицо стало мрачным. — В октябре прошлого года мой батальон вел настоящую войну с бригадой «Chekist». Два моих взвода, в том числе один минометный, вступили в бой с террористами, засевшими в лесах к югу от транспортной линии «Borisov — Orscha». Потом нам в помощь придали солдат СС из моторизированной бригады.
— Возле деревни Staroselje произошло настоящее сражение, — быстро, резко сказал Бридо. — Москва не жалеет для террористов ни оружия, ни людей. Мы точно знаем, что на самолетах в белорусские леса забрасывали кадровых офицеров для руководства бандитами.
— Откуда там столько бандитов? — спросил я.
— Да там полно настоящих преступников, — заметил Лакруа. — Естественно, им нравится убивать. — Он покачал головой. — У меня на глазах подорвался грузовик с французскими солдатами. Наскочил на бандитскую мину. В конце концов, было принято единственно правильное решение: выжечь каленым железом разбойничье гнездо — деревню Staroselje. Солдаты СС и мы плечом к плечу сделали грязную работу. — Он сжал челюсти. — Это вина коммунистов. Нам просто не оставили выбора.
— И много бандитов вы там уничтожили? — спросил я.
— Свыше тысячи, — ответил Лакруа. — Мы ликвидировали их опорную базу и один из отрядов бригады «Chekist», в том числе пятерых советских кадровых офицеров из числа руководства.
— Господа, — вмешался Дорио, — не перейти ли нам в ресторан?
— Жак может пить, не пьянея, как Бахус, — хмыкнул майор Бридо. — А вот нам этого не дано. Кстати, как давно вы с фронта, капитан?
— Порядком, — ответил я. — Я был ранен. Лечился в Потсдаме, теперь решил отдохнуть в Париже.
— Что ж, пользуйтесь последними деньками, — посоветовал Дорио. — Пользуйтесь ими на всю катушку. Скоро германские офицеры перестанут чувствовать себя во Франции как дома. Уж консул Дарлан об этом позаботится. Черт побери, товарищ! Я привык сражаться с немцами плечом к плечу. Я знаю цену фронтовому братству.
— Жак, — остановил его Бридо. — Выражай свои чувства менее откровенно.
— Это приказ? — Дорио поднял на него маленькие, пустые глаза. Я увидел, что он пьян. Бывают такие люди — чем больше пьют, тем больше деревенеют. По виду и не скажешь, что надрались: взгляд холодный, язык не заплетается, речь связная.
— Да, — сказал Бридо. — Это приказ командира. Подчиняйтесь, лейтенант Дорио.
— Я заработал мои погоны под Москвой, — сказал Дорио. — А Дарлан? В сороковом проклятые англосаксы едва не потопили весь… весь его флот… и он даже пальцем не пошевелил! А теперь он стал важной шишкой. Шпеер посадил его на трон Франции. Vive la France! Heil Speer! Бонапарт хренов. Он не будет указывать Жаку Дорио, какие чувства испытывать.
— Испытывай что хочешь, на здоровье, — повторил Бридо, — но следи за языком.
— Мы все рисковали жизнью в белорусских трясинах, — сказал Дорио.
— Я всё помню, — кивнул Бридо. — Мы все это помним, Жак. Просто следи за языком.
— Мы нужны ему, — сказал Дорио. — Дарлану. Мы — его Старая Гвардия, а он — наш Бонапарт. Проверенная в боях, обстрелянная, бесстрашная Старая Гвардия. И сегодня командование Легиона примет окончательное решение по этому вопросу.
— Легион должен занять подобающее ему место в истории новой Франции, — сказал Бридо. — Мы это уже обсуждали. Ты же политик, Жак, ты не новичок в этом деле. Когда ты понял, что коммунистическая партия пытается утопить Францию в трясине интернационализма, ты вышел из коммунистической партии. И был тысячу раз прав. Только национальная идея объединит нас и вернет нам ту страну, которую мы почти потеряли.
— Почти, — сказал Жак. — Вот ключевое слово. Почти. Если Дарлан сумеет это сделать, я подчинюсь Дарлану.
— Он сумеет, Жак. Он сумеет. Он уже сумел.
Дорио отсалютовал и направился в сторону ресторана. Бридо проводил его глазами, но ничего больше не прибавил, а обратился ко мне:
— После официальной части назначен банкет. Присоединяйтесь к нам. Мы будем рады видеть в наших рядах германского офицера — товарища по оружию.
— Разве это не противоречит новой доктрине — Франция для французов? — спросил я.
— Друг мой, — хохотнул майор, — политики, политические доктрины — это одно, а боевое братство, да еще замешанное на крови и грязи Восточного фронта, — это совершенно другое. Никакой Первый консул Дарлан нам в этом не указ. N'est-ce pas?
* * *
Я читал в холле вчерашнюю газету на немецком языке и сам не знал, чего жду. Нина не появлялась. Маршан вызвал коридорного — явился тощий вертлявый парень. Маршан приказал ему отнести багаж господина Тауфера к нему в номер, после чего передал парню известные мне чемоданы.
Тот вдруг знакомо закашлялся. Маршан сунул ему платок, потом стакан воды. Парень выпил воду, вернул стакан Маршану. Маршан обтер края стакана другим платком. Похоже, в карманах он держал целую пачку носовых платков — на все случаи жизни.
Коридорный погрузил оба чемодана на тележку и двинулся к служебному лифту. Он даже не обернулся в мою сторону.
Я сложил газету, рассеянно покурил, затем подошел к Маршану.
— В котором часу банкет?
— В одиннадцать, господин Тауфер, — ответил Маршан.
Я помялся:
— Мне стоит идти?
— А почему бы нет? — Маршан пожал плечами. — Там одних фаршированных уток наготовили на целую дивизию. Заодно полюбуетесь нашим банкетным залом. В отеле «Маджестик» очень красивый зал. Колонны из желтоватого мрамора, — он пошевелил пальцами, — с прожилками.
Я кивнул и не спеша поднялся по лестнице.
Банкетный зал был еще пуст. Забранные бархатными шторами окна до потолка отражались в зеркалах на противоположной стене. Бронзовые канделябры в виде грифонов с женской грудью украшали простенки между зеркалами. Большие столы были расставлены разомкнутым каре. В центре этого каре, перед торцевым столом, где, видимо, предназначено заседать командирам Легиона, на высокой, метра в два, квадратной колонне высилась отлитая в металле голова фюрера. Это было стандартное скульптурное изображение Гитлера, какое еще недавно встречалось в каждом уважающем себя административном здании. Поэтому я не сразу сообразил, что сейчас эта голова была, по меньшей мере, неуместна.
Плафон на потолке остался еще от старых времен. Голая розовая задница какой-то жирной греческой богини нависала прямо над фюрером.
— Кошмар, — сказал я. Мой голос гулко прозвучал в пустом зале.
Я вышел и поднялся еще на один лестничный пролет — к себе в номер.
Не успел я закрыть дверь, как в нее постучали.
— Это коридорный! — раздался голос Тусена.
Я открыл.
Тусен ввалился ко мне, деловитый, озабоченный.
— Принес ваши чемоданы, — сообщил он.
— Пустые? — спросил я.
Он пожал плечами и не ответил. Я налил ему вина из вчерашней бутылки. Мы с Ниной ее так и не допили.
— Подкрепитесь.
Святой жадно припал к стакану.
— Спасибо. Весь день мучает жажда. У меня к вам будет просьба. — Он вынул из кармана какую-то маленькую вещицу, завернутую в платок. Платок принадлежал Маршану. — Подержите у себя. Если со мной что-нибудь случится — Нина знает, что с этим делать.
— А мне можно посмотреть, что это? — осведомился я.
— Можно, но, в общем, вы будете разочарованы.
Я не стал разворачивать вещицу, просто сунул ее в карман. По-моему, Тусена это слегка позабавило. Он вытер губы, красные от вина, и улыбнулся.
— Увидимся в зале.
— Вы там будете?
— Разумеется. Меня наняли в числе других временных работников — обслуживать банкет. Метрдотель по какой-то причине с утра уже страшно пьян. С ним такое редко случается, знаете ли, но тут опять сорвался. И как неудачно — перед таким ответственным мероприятием. В который раз уже Маршану приходится прикрывать его и брать на себя всю его работу.
— Интересно, — пробормотал я.
— Вы находите? — оживился Тусен. — Впрочем, я тоже так считаю. Маршану же пришлось нанимать официантов — в последний момент. И именно он следил за тем, чтобы столы были накрыты как надо.
— Скажите, Тусен… — начал было я.
Он остановил меня:
— Откуда вы знаете мое имя?
— Помилуйте, откуда мне знать имя какого-то француза, нанятого прислугой на один вечер! — возмутился я.
— Очень хорошо, герр Тауфер, очень хорошо. Что вы хотели спросить?
— Почему в зале до сих пор стоит памятник фюреру?
— А, голова Гитлера… — Тусен хмыкнул. — Во Франции всё делается постепенно. У нас даже революции не спешат. Всему предшествуют длительные заседания. Но сейчас уже «голову» начали демонтировать. Так что доступ внутрь колонны — а она внутри полая — обеспечивается очень просто: нужно только отодвинуть уже демонтированную панель. Она там стоит пока просто для приличия и держится, как говорится, на соплях. С этим делом решили пока не торопиться. В отеле считают, что легионерам приятно будет видеть покойного фюрера. Ведь они присягали именно ему, лично. Ну а после банкета, конечно, голову окончательно снимут и куда-нибудь спрячут. В подвале наверняка подготовлен подобающий ящик с опилками.
— Так что с этими чемоданами? — еще раз спросил я. — Зачем вы их мне принесли? Хотите, чтобы их потом здесь обнаружили и начали интересоваться — зачем герру Тауферу два пустых чемодана?
Он молчал.
— Или, быть может, «потом» уже некого будет спрашивать? — настаивал я. — Вы уж предупредите заранее, пожалуйста.
— Мне нужно переодеться, — сказал Тусен. — Могу я воспользоваться вашей спальней?
Спустя несколько минут Святой предстал передо мной одетый в смокинг, как положено официанту хорошего отеля, с приглаженными влажными волосами.
— От чемоданов избавьтесь, — сказал он. — Хоть в окно их бросьте. Это уже не имеет значения. Взрыватель я заложу перед самым началом. За минуту до того, как все перейдут в банкетный зал. Рвануть должно через десять, максимум — двенадцать минут. Вам стоит выйти до того, как…
Я сделал нетерпеливый жест, и Святой кивнул:
— Простите. Я волнуюсь и говорю слишком много.
Он помедлил и нерешительно протянул мне руку. Мне казалось, он хотел меня обнять, но не посмел. Эти французы ужасно сентиментальны.
* * *
Голова Гитлера, венчающая постамент, вызвала всеобщее шумное одобрение.
— Конечно, фюрер во многом вел чересчур жесткую политику, но все-таки это была личность! Настоящий вождь, — доверительно заметил мне пожилой, с морщинистым лицом породистой гончей собаки полковник Эдгар Пуа. — Не то что этот администратор Шпеер. Без обид, мой друг. Мы ценим всё, что делает для Франции новое правительство Германии, но это не отменяет нашего преклонения перед харизмой фюрера.
В отличие от брата, который со свойственными ему искренностью и простотой легко мог признать, что считает Адольфа Гитлера своим другом, я никогда не общался с фюрером в приватной обстановке. Одно время он виделся мне гением, собравшим в себе, как в фокусе, волю немецкой нации. Но, возможно, я преувеличивал — как вообще свойственно человеку преувеличивать власть того, кто отпустил его на свободу и сказал: «Теперь — можно!» Можно быть сильным, можно взять в руки оружие, можно не стесняться того, что ты немец, и не извиняться перед Европой за то, что в восемнадцатом году она тебя растоптала.
Как и тысячи немцев, я считал, что без Адольфа Гитлера Германия погибнет.
Но вот Адольфа Гитлера нет, а Германия осталась…
— Хайль Гитлер, — сказал я. Это было наименьшим, чем я мог выразить мои чувства.
— Тише, — остановил меня Эдгар Пуа, но его запавшие темные глаза смеялись. — Тише, топ ami.
Уже плескало шампанское, Жак Дорио готовился сказать речь, но его постоянно отвлекали — то хлопали по плечу, то рвались пожать руку, то лезли с объятиями. Очевидно, организационное заседание прошло с ошеломляющим успехом.
Рядом со мной оказался пьяненький толстый лейтенант. Бокал плясал в его руке.
— Вы, наверное, считаете, — говорил он на ломаном немецком, — что французы будут безвольные игрушки в руках Вермахт. Фью! Я был там, в Sicherungsdivision, как вы это называете, нами командовал немец — генерал-лейтенант Иоганн Рихерт. Он думал, французские легионеры — его рабы. Засунул нас в дыру посреди болот, кругом на сотни километров — дикари… Как-то раз сидим мы с камрадами и видим — из леса идет отряд русских: бороды, глаза горят, как у зверей, одежда — эти их жуткие Vatnique, рваные, в клочьях… Явились бесшумно, оружие в руках. Стоят, ничего не делают. Rien ne le font pas. Командир нашего отделения говорит: «Да их в два раза больше, чем нас. Перебьют нас, как кур, так что сиди, Антуан, на своем геройском заду». Hėroïque de cul. — Он похлопал себя по толстому бедру. — Мы ждем. Они ждут. И вдруг все они разом скрываются в лесу. Исчезли. Черт, меня аж в пот бросает! — Он действительно обтер лицо ладонью. — Я раньше служил в жандармерии. Начало войны — облава в Тулузе, мы тогда много народу забрали. Кто без документов. Попался парнишка совсем молодой, с туберкулезом… Я его выпустил — жалко. Но он был француз. Français. А с русскими — как с медведем: то ли нападет, то ли убежит. Постоянно ухо востро.
— Господа! — раздался наконец громкий голос Жака Дорио. — Товарищи! Боевые друзья! Настал час, которого мы ждали с таким нетерпением, настал час, которого ждала вся Франция!..
Он говорил долго, на резком, гнусавом парижском французском. Его лицо краснело всё больше и больше. Наконец он поднял бокал, и все встали и выпили.
Торжественность минуты прошла, мы уселись. Я быстро выпил еще пару. Шампанское показалось удивительно освежающим.
В раскрытых дверях появилась Нина, упакованная в огромное платье из толстых белых воланов, почти как у актрисы в той комедии, которую мы смотрели в Soldatenkino. Ее лицо было сильно накрашено — огромные синие ресницы, очень темные, почти черные губы. Волосы забраны под сетку, усыпанную фальшивыми, блестящими камнями.
— О, — произнес я, выбираясь из-за стола. — Одно мгновение, камрады. — Я обращался сразу к толстому Антуану и моему соседу слева, спокойному человеку средних лет, который с удовольствием кушал, непринужденно демонстрируя воспитанные с детства манеры. — Я позволю себе ввести в наше общество очаровательную фройляйн.
Мой сосед слева поднял голову и с интересом посмотрел на Нину.
— Вы успели завести здесь такое приятное знакомство? Поздравляю, камрад. Конечно, ведите ее к нашему столу. Она, кажется, только что выступала в «Ревю». Великолепные ноги. Она будет превосходным украшением стола. Может быть, мы попросим ее станцевать для нас еще раз.
— На столе! — добавил Антуан и засмеялся, брызнув соусом.
Я тоже засмеялся и полез на волю. Должно быть, я здорово шумел, потому что один из официантов обернулся в мою сторону. И тут Антуан застыл с раскрытым ртом.
— Эй, ты! — крикнул он, указывая на официанта вилкой.
Святой — это был он — поднял брови:
— Мсье обращается ко мне?
— Да, ты! — повторил Антуан. — Подойди сюда. Это ведь ты, а? Узнаешь меня? Какими судьбами? Ну, дружище, до чего же я рад, что ты жив-здоров! Помнишь, как мы встретились в Тулузе? Надо же, ты все-таки выбрался!
Он говорил по-французски, но я хорошо понимал смысл происходящего.
И Святой, ни единым движением не выдав, насколько опасно сейчас задерживаться в банкетном зале, спокойно подошел к Антуану и остановился в полупоклоне.
Антуан ткнул пальцем ему в грудь и начал расспрашивать. Святой отвечал вежливо, сдержанно.
Я уже совсем дошел до выхода. Нина тревожно смотрела на меня. Ее накрашенные губы растягивались в мертвой улыбке, она поводила бедрами, так что воланы ее юбки колыхались.
На мгновение я обернулся и поймал взгляд Святого: отчаянные глаза, расширенный зрачок. Святой шевельнул губами — и тут грянул взрыв.
Последнее, что я видел, — голова Адольфа Гитлера, которая пушечно выстрелила вверх и вонзилась в розовую задницу плафонной богини.
* * *
Поезд отправился полчаса назад. «Париж — Страсбург». Купе первого класса. Колеса уверенно стучали под полом, вагон уносил меня всё дальше от отеля «Маджестик».
Доброжелатель с авеню Фош — если только он действительно был оттуда — вручил мне билеты лично. Когда через час после взрыва — была уже глубокая ночь — он ворвался в отель «Маджестик», впору было пожалеть беднягу: шляпа сбита, галстук перекошен, изо рта чуть не пена идет. Он вбежал в мой номер, где застал идиллическую картину: моя парижская любовница, танцовщица «Ревю», поила меня с ложечки остатками красного вина. На ней всё еще был костюм с пышным шлейфом, она только сняла туфли.
Агент сорвал с себя шляпу, рухнул в кресло, вырвал у Нины бутылку и прикончил одним махом. Выдохнул, обдав ее винными парами, улыбнулся кривой и жалкой улыбкой и наклонился надо мной.
Я отвернулся. Мне противно было смотреть на него. Перед глазами у меня всё еще стоял прощальный взгляд Святого.
— Вам рекомендуется немедленно покинуть Париж, — сказал агент. — Куда желаете направиться? В Ниццу?
— К черту Францию, — сказал я чужим голосом. Я плохо себя слышал после взрыва. — Я хочу назад, в Германию.
— Значит, Страсбург, — решил агент. — Вам доставят билет завтра. Принесут прямо в номер. Пока никуда не выходите. Я лично принесу. Поняли?
— И в планах нет никуда уходить, — ответил я, наугад протянув руку и поймав Нину за волан шлейфа. — Мне есть чем заняться.
— Вам чертовски повезло, — сообщил агент. — Здесь просто кровавая каша… Я только что из банкетного зала. Внизу, на улице, нашли пустые чемоданы, в которых, очевидно, пронесли взрывчатку. Почти нет сомнений в том, что замешан персонал отеля.
— Мне это неинтересно, — с трудом двигая губами, сказал я. — Оставьте меня в покое.
— Да. Конечно. — Агент вытер лицо платком, встал, надел шляпу, поправил галстук. — Разумеется. Прошу прощения, господин Тауфер.
Он вышел и аккуратно закрыл за собой дверь.
Нина поправила мою подушку, пригладила мои волосы.
— Он ушел? — спросил я беспокойно.
— Ушел, ушел, — ответила она. — Я подам воды.
— Нина, ложитесь спать.
— Я привыкла подолгу не спать. Бывало, целыми ночами сидела со Святым. Он боялся смерти, знаете? Иногда плакал от страха. Говорил, поверить не может, что скоро умрет.
Я промолчал.
Она принесла мне воды и задремала, сидя рядом в кресле. Я рассматривал ее лицо, обмякшее после тяжелого дня, и живо представлял себе Нину старушкой. Красивой, благообразной старушкой, вроде мадам Коллонтай. У нее будут чистая гостиная, стол со скатертью, чашки без щербин и трещин. Я взял Нину за руку, она даже не пошевелилась.
* * *
Поезд на Страсбург отправлялся вечером. Газеты вышли с огромными заголовками. Я не читаю по-французски, но всё же купил выпуск у мальчишки в огромной, не по размеру, кепке. Занял место в купе первого класса, газету положил на колени. Меня никто не провожал. Париж долго тянулся за окном — угрюмыми домами, фабричными зданиями, скучными предместьями — потом вдруг, как-то незаметно, иссяк и сменился ровными зелеными полями.
Я развернул газету.
На первой полосе красовался банкетный зал отеля «Маджестик». Голову фюрера предусмотрительно убрали из кадра, и картинка выглядела на удивление знакомой: изуродованные стены, трупы, разбросанные среди обломков. Взрыв в отеле «Маджестик» в одно мгновение сдернул ненавистную мне декорацию мира с его белыми статуями среди зелени Люксембургского сада и элегантными женщинами на велосипедах — мира, где мне не было места — и заменил ее привычным зрелищем руин и смерти.
Вернул мне войну.
Я глубоко вздохнул. Я смотрел на фотографию в газете и чувствовал себя исцеленным. Париж не сумел уничтожить меня, хотя, видит бог, очень старался. Будь благословен Святой, он вернул меня к самому себе, домой.
«…Кавалер ордена Почетного легиона, полковник Эдгар Пуа……Кавалер ордена Почетного легиона, лейтенант Жак Дорио…… Кавалер ордена Почетного легиона, капитан Марсель Деа……Майор Бридо……Лейтенант Леруа…»
Я читал список погибших, рассматривал маленькие фотографии взорванных террористами офицеров Легиона. На снимках они выглядели молодцами: усы, геройский взор.
Газета ничего не писала о Маршане. В статье я не видел его имени. Жив ли он? Арестован? В бегах?
Остальные — Ренье, Дюшан — тоже куда-то сгинули. Нина приняла здравое решение не искать с ними встреч.
— Обещайте, что уедете в Ниццу, — повторял я.
— Да вы действительно контуженый немец, — смеялась она. — Зачем мне ваша Ницца? Думаете, если о моей связи с заговорщиками станет известно, мне это поможет? Лучше уж я буду вести себя как обычно. Это вызовет меньше подозрений.
— Кстати, — вдруг вспомнил я, — Святой оставил мне какую-то вещицу. Сказал, если с ним что-нибудь случится, вы будете знать, что с этим делать.
Нина насторожилась:
— Что за вещица?
— Понятия не имею. Времени не было посмотреть.
— Где она?
— У меня в кармане пиджака.
Нина встала, пошарила в кармане и вытащила сверток — платок, принадлежавший Маршану. Она осторожно откинула уголки — мелькнуло пятно крови. Вчера Святой кашлял, и Маршан дал ему этот платок. Нина тихо вздохнула.
Я приподнялся на постели:
— Ну, что там такое, в конце концов?
Нина горько рассмеялась и протянула мне на ладони игрушечный гробик.
Я даже не сразу сообразил, что именно она мне показывает, настолько это оказалось неожиданным.
— Святой увлекался похоронами мышей и птичек? Бывает такое психическое отклонение, я об этом слышал еще в гимназии… Наш учитель, герр Шнубе…
— Что за глупости, Эрнст! — возмутилась Нина. — При чем тут ваш учитель?
— А говорили, что ваш Тусен горазд не только гробы стругать, — пробормотал я.
— Гробы — в том числе.
— После той кровавой каши, которую он устроил в отеле, понадобится много гробов, — сказал я. — Только стругать их будут другие. Или у него в мастерской хранится запас?
Нина позволяла мне говорить все эти глупости и как будто не слушала. Смотрела на маленький гробик и молчала. Наконец я выдохся.
— Объясните мне, наконец! — взмолился я.
— Ладно. — Она повернулась ко мне. Глаза ее были сухими, губы под помадой растрескались. Она облизнула их, размазала помаду. — Живет в Париже такой писатель — Луи-Фердинанд Селин. Да, я помню, что в литературе вы не разбираетесь. Но тут и не требуется особых познаний в беллетристике. До войны Селин создал пару романов. Писал странным, нервным слогом и сразу стал кумиром интеллигенции. После оккупации Франции мгновенно перешел на сторону победителя. Гитлера. Сочинял… разные отвратительные вещи.
— Так почему вы не взорвали и его? — спросил я.
— Каждая акция сопряжена с риском для товарищей, — ответила Нина. — Селин не стоит динамита. Он сам себя съест. Но оставить его в покое мы, разумеется, не могли. Он страшно суеверен, всего боится. Трясется за свою драгоценную персону. Время от времени Святой подкладывал игрушечные гробики к дверям его квартиры. Селин убежден в том, что его прокляли. Черная магия и всё такое. На полном серьезе. После каждого гробика он запирается на несколько дней, а потом ходит по улицам, озираясь и вздрагивая.
— А ваш Святой, оказывается, злой человек! — сказал я.
— Не поверите, Эрнст, но он смеялся, как ребенок, — ответила Нина.
— Он и был ребенком, — сказал я.
— Он хотел, чтобы мы подложили Селину последний гробик. После взрыва это произведет особенно сильный эффект.
— Не боитесь, что писатель не выдержит издевательств и покончит с собой?
— Это было бы прекрасным выходом, — кивнула Нина. — Но, к сожалению, он слишком любит себя.
— Откуда вы столько знаете о его характере? — удивился я.
— Я прочитала его книги, — объяснила Нина.
* * *
…И днем, когда билеты на поезд были уже получены, мы с Ниной позавтракали в кафе и отправились к дому, где обитал писатель Селин. Мы держались за руки, девушка в простом темно-зеленом платье, окрашенном в домашних условиях, и парижский пролетарий в свитере и кепке. Витрины отражали нас, обычную пару потрепанных жизнью людей, которые нашли свое счастье на улицах Парижа. Которые завтракают в парижских кафе, целуются под парижскими мостами, читают газеты на парижских скамьях, обнимаются в парижских садах. Еще немного — и город растворит меня, я стану его частью. Нет, в самом деле пора уезжать.
Дом, где жил Селин, выглядел неприступной крепостью. Внизу заседала консьержка, мрачный цербер с папиросой на нижней губе. На ней было бесформенное платье, глаза цепко глядели сквозь мужские очки в роговой оправе.
За ее спиной видна была широкая лестница, накрытая ковром.
— Доставка цветов мадемуазель Лабонне, — сказала Нина и кивнула на меня.
У меня в руках был букетик фиалок. Я купил его для Нины.
Консьержка долго жевала губами, пыхтела папиросой, смотрела на Нину, на меня. Я сдернул кепку.
Консьержка что-то повторила несколько раз, потом сердито махнула рукой и закрыла дверь.
Нина вышла, я за ней.
— Нужно зайти с черного хода, — объяснила она. — Я не сообразила.
— А кто такая мадемуазель Лабонне? Она на самом деле здесь живет?
— Разумеется. Консьержка знает всех жильцов. Не только своего дома, но и нескольких окрестных. Мадемуазель Лабонне — дорогая проститутка. И эти цветы — для нее. Всё должно быть достоверно.
И мы действительно вручили мадемуазель Лабонне — опухшей со сна рыхлой блондинке в голубом халатике — букет фиалок. Она сказала: «Как мило», сунула в цветы нос и, не потрудившись дать нам на чай, захлопнула дверь. Мы выждали несколько секунд, а потом, крадучись, поднялись на этаж выше.
Дверь Селина была тяжелой, добротной. Нина осторожно поставила гробик так, чтобы Селин, открывая дверь, непременно наткнулся на него, и мы вместе тихонько сбежали вниз по ступеням.
Когда мы выбрались на улицу, нас встретило летнее тепло. Добрый парижский воздух обнимал нас за плечи, теребил наши волосы.
И мы снова принялись бродить по улицам, по набережным, покопались в старых книгах, заглянули к Анри — поспрашивать о Маршане (Анри ничего не знал), — потом опять посидели в кафе.
Воздух стал грустным — приближался вечер.
Пора было возвращаться в отель, переодеваться и отправляться на вокзал.
Я оставил Нине почти все мои деньги — она взяла, не споря и не ломаясь. Пересчитала, кивнула, убрала в сумочку. Щелкнул замочек. Нина подняла голову.
— Спасибо, — сказала она. Потом, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в губы. Легонько поцеловала и совсем просто — как будто мы прощались всего на пару часов.
* * *
«…Майор Лакруа……Капитан Перье…»
Газета зашуршала. Я сложил ее и бездумно уставился в окно.
Приеду в Берлин и сразу попрошусь на фронт.
Черт побери, на фронте безопаснее.
Назад: 3. ОТЕЛЬ «МАДЖЕСТИК»
Дальше: ЗАВЕРШЕНИЕ ТОМА ВТОРОГО ТЕГЕРАН-43
