Глава 8. Аржановская крепость
Небо с ночи заволокло тучами, и казалось даже, что лето кончилось, – именно с таким ощущением я проснулся поздним утром, накинул халат и пошел на кухню ставить чайник. Коля еще спал, обнимая очередную книжку, кажется, это был уже не Загоскин. Вернувшись в кухню, я стал размышлять о вчерашних событиях. Действительно, в смерти смотрителя собачьего зала было много странного, и Ветошников, которого я расспрашивал, должен был заметить эти странности. Еще с войны я научился отличать свежие раны от ран давнишних и мог бы поклясться, что удар ножом был нанесен день или даже два назад. Но почему тогда труп оказался на лестнице только вчера утром? Почему в сухую погоду рукава и полы пиджака, штанины и сапоги убитого были испачканы в сырой земле, еще даже не просохшей? И наконец, главная загадка – почему в его мешке была свежая, только что срезанная ветчина? Неужели покойник провалялся день или два в сыром холодном месте, а потом сам встал и пошел в подвал за окороком?
Если сторожа убил Борис, тогда он действительно мог держать тело в том самом третьем подземном ходе, о котором я пока не знал. Мог ли он пользоваться уже известными нам потайными коридорами? Вряд ли – ведь Елисеев приказал своему главному охраннику уничтожить эти ходы. Думаю, Теллер это сделал, понимая, что Елисеев не потерпит в таком деле проволочки. Речь шла о безопасности его магазина. Поэтому для Бориса оставалась только одна возможность – пользоваться тем третьим ходом, который был мне незнаком и о котором наверняка знал единственный человек в Москве, а именно Сергей Красильников. Я открыл входную дверь и вынул из почтового ящика утренние газеты и две телеграммы. Первая была от жены с дачи, в ней Маша спрашивала, когда я приеду. Эту телеграмму я положил на столик под зеркалом в прихожей, чтобы не забыть написать ответ. Вторая же телеграмма была от моего знакомого Н. из Генерального штаба в Петербурге. Он передавал, что никакой Ф. И. Теллер в армейских архивах не значится. Ни барон, ни граф – никто с такой фамилией и инициалами.
Интересно получается, подумал я, а как же тогда его армейская выправка, как же страсть к приказам и дисциплине? Возможно, я ошибся, и Теллер служил не в армии, а в полиции?
И хотя у меня, как у всякого криминального репортера, были старые связи в полицейском управлении, я не хотел пока ими пользоваться. Старые полицейские твердо держались в таких случаях принципа – услуга за услугу.
А мой круг общения сегодня мог бы найти это предосудительным.
Мне и так приходилось скрывать добрые отношения с сыщиком Архиповым. Так что я взял блокнот, в который вносил заметки о деле несчастной Веры Мураховской, и напротив фамилии Теллера зачеркнул пометку «армия» и написал «полиция», поставив три вопросительных знака. Впрочем, теперь было не время выяснять, откуда взялся Теллер, потому что деталь эта была не существенная.
Сегодня меня ждало более важное и срочное дело, а именно поход в Аржановскую крепость. Я оделся, взял свою трость с массивным железным набалдашником, сунул в карман кастет, а потом подошел к письменному столу и выдвинул верхний ящик. Там лежал «наган» и коробка патронов к нему. Конечно, идти в Аржановку с одним только кастетом и тростью-дубиной не самая правильная мысль. Однако и револьвер бы там не помог. Так что я со стуком задвинул ящик и вместо револьвера сунул в карман пиджака свернутые трубочкой газеты – почитать в дороге. Так я и вышел на улицу, где напротив дома, как у нас и было обычно условлено, уже стоял мой извозчик Иван Водовоз.
Казалось, он дремал, но как только я начал залезать в пролетку, тут же поднял голову и выпрямил спину:
– Здрасьте, Владимир Алексеевич, – сказал Иван бодро, – куда едем?
– В Проточный переулок, – ответил я.
– Через Новинский поедем? – спросил Иван. – Или по набережной?
– Как хочешь.
Но не успел я поудобнее устроиться на сиденье пролетки, как Иван вдруг быстро и тревожно обернулся, посмотрев куда-то поверх моей головы.
– Что? – спросил я.
– Да так, ничего, – ответил Иван и, тронув вожжами, неспешно покатился вперед из переулка. Это было совершенно непохоже на моего лихача Ивана, который обычно брал с места в карьер и, не глядя ни на какие ограничения скорости для извозчиков, установленные городскими властями, мчал, доставляя меня за считаные минуты туда, куда другие извозчики ехали не меньше получаса.
– Да что такое? – спросил я. – Почему ты так плетешься, что с тобой? Заболел никак?
– Нет, – ответил Иван, – только вы сейчас, Владимир Алексеевич, тихонько оглянитесь, не едет ли за нами коляска с гнедой кобылой?
Я постарался как можно незаметнее обернуться – действительно, экипаж с гнедой кобылой и сидящим в нем мужчиной в темно-сером костюме и котелке, надвинутом на брови, отъехал от края тротуара и поехал прямо следом за нами.
– Кто такие? – спросил я у Ивана.
– Откуда мне знать? – ответил мой извозчик. – С самого утра стоит, седоков не берет. Мужик не выходит, только курит папиросы одну за другой, одну за другой… Сдается мне, что это фараоны, Владимир Алексеич.
Я удивился – неужели это действительно слежка? Только кто ее установил за мной? Может, этот шпион приставлен Теллером? Или самим Елисеевым? В какой-то момент у меня появилась одна интересная мысль, но я счел ее слишком надуманной.
Кто бы ни следил за нами, от этого присмотра надо было избавляться. Я спросил Ивана:
– Можешь оторваться?
Мы как раз выехали на Тверскую улицу почти напротив дома генерал-губернатора.
– Нешто! – ответил мой Иван и вдруг щелкнул вожжами, крикнул на кобылу – та аж прыгнула на месте.
Иван с громовым «Ннно! Пошла!» тут же натянул левую вожжу и хлестнул правой, отчего кобыла, чуть не опрокидывая коляску и почти ломая оглобли, с треском резко развернулась на другую сторону Тверской, вопреки всем правилам движения прямо перед носом ломовика, огромной телеги, на которой лежала груда битых кирпичей, едва укрытых грязной рогожей. Совершив этот внезапный маневр, Иван на полной скорости погнал вниз по Тверской в сторону Кремля. Я, уже не скрываясь, посмотрел назад и увидел как пролетка преследователя попыталась сделать тот же финт, но было поздно, потому что ломовик перегородил ей дорогу, а от дома генерал-губернатора, вовсю дуя в свисток, уже бежал дежуривший там городовой с шашкой.
– Оторвались? – спросил Иван, не оборачиваясь.
– Оторвались, – ответил я удовлетворенно и откинулся на спинку сиденья.
И действительно, погони за нами больше не наблюдалось, так что мы просто поехали в сторону Новинского бульвара. Я открыл газету и быстро пробежал глазами по заголовкам. Однако ничего такого, что бы меня заинтересовало, не нашел. Иван поглядел через плечо, не переставая управлять лошадью, и заметил, что я читаю газету. Сам он газет никогда не читал, но не потому, что был неграмотен, просто новости среди извозчиков передавались совершенно другим путем – устно, когда они в часы обеда собирались где-нибудь в «Лондоне» или других извозчичьих кабаках выпить чаю и закусить. А поскольку в Москве было более полутора тысяч извозчиков и работали они во всех концах Первопрестольной, новостей у них бывало побольше, чем во всех газетах вместе взятых. Однако зная, что я служу как раз в газете, Иван всегда высказывал уважение газетам, торчавшим из моего кармана.
– О чем пишут? – спросил он.
В этот момент я как раз читал опубликованный в «Ведомостях» прогноз погоды на ближайшие три дня.
– Пишут о том, что похолодает и ожидаются дожди.
Иван поднял голову и посмотрел на серое небо.
– Ну, так это и без газеты понятно, – сказал он. – Главное – войны какой не ожидается?
– Нет, – ответил я.
– И то хорошо, – с облегчением сказал Иван и начал притормаживать, потому что мы уже въезжали в Проточный переулок.
Я указал место, где собирался выйти. Иван остановился, но предупредил, что ждать меня здесь он не сможет, поскольку на стене дома висела казенная табличка, объявлявшая, что стоянка извозчиков в данном месте запрещена. Я ответил, что меня и не надо ждать и он может ехать по своим делам. Я сам вернусь домой. Если, конечно, вернусь, подумал я невольно. Обрадованный Иван поблагодарил меня и поехал искать себе седоков – так он делал всегда, прибавляя к тому жалованью, которое я ему платил, еще немалый доход. Выйдя, я не забыл прихватить с собой трость и застегнул пиджак на все пуговицы, потому что продрог за время езды.
Чтобы попасть в Аржановскую крепость, надо было пройти через арку со сломанными воротами старого трехэтажного дома. Только пройдя через эту темную арку, ты попадал на большой двор, посреди которого стояло здание старой ночлежки, сооруженное сразу после московского пожара 1812 года, где селили москвичей, лишившихся крова и живших в ожидании, пока им отстроят новые жилища. Позднее здание было куплено майором Ивановым, москвичи разъехались, а хозяин впустил арендаторов, которые разгородили просторные квартиры на углы тонкими дощатыми стенками. И стали здесь селиться уже приезжие из разных городов в поисках московских чинов и заработков – студенты, мелкие чиновники, люди искусства с пустыми карманами, в широких ветхих от времени, трудов и бедности блузах, наемные рабочие и прочий пришлый, но более или менее приличный люд. Потом старый владелец здания умер, а его сыновья, не желая тратиться на ремонт дома и не получая от него большого дохода, передали здание в ведение городской управы. Управа уже не нашла ничего лучшего, как оставить его в статусе богоугодного заведения, то есть все той же ночлежки. Но уже в эти квартиры и углы поселились новые арендаторы, скупщики краденого, которые пустили на житье совсем других людей, с самого дна московской жизни. Это были нищие, воры и представители совсем уже неопределенных занятий. Большинство из них не имели ни вида на жительство, ни каких иных документов. В середине прошлого века построили то самое трехэтажное здание, через арку которого я проходил. И Аржановская крепость оказалась как бы отрезана от внешнего мира этим строением. Окруженная другими домами, она медленно вырождалась в настоящее гнездо преступников. Ни городские власти, ни полиция больше не пытались теперь прийти и проверить, как живут там люди, в каких условиях они ютятся и что это за люди вообще, потому что крепость, как многие подобные заведения в Москве, стала местом опасным.
Я и сейчас по прошествии многих лет помню вид, открывшийся мне по выходу из темной арки. Пустырь, огромный обветшавший дом с давно уже осыпавшейся штукатуркой, стены почти черного цвета от грязи, которая въелась в обнажившуюся кирпичную кладку. Он был весь облеплен дощатыми серыми сараюшками – в них ютились те, кому не досталось место внутри. Тут же отдельно стояли такие же серые и грязные амбары местных торговых заведений – бакалея, чайная и водогрейная. Хотя последней разрешали торговать только кипятком, хозяин продавал обитателям дома и собиравшимся сюда окрестным подонкам водку и закуску – требуху, селедку и куски жареной колбасы из мяса, которое, как выражались местные, совсем еще недавно мяукало или лаяло. Торговали водкой тут и днем, и ночью – из специального окошка.
Сейчас, впрочем, во дворе было почти пусто – днем одни обитатели Аржановки работали по своей нищей специальности, а другие отсыпались перед ночной воровской сменой. Окна без стекол, забитые кусками картона или просто досками, в щели между которыми были набиты выцветшие лоскуты. Аржановка действительно казалась вечно осажденной крепостью. Крепостью, в которой жили десятки людей, выходивших лишь для того, чтобы совершить свой нехитрый промысел, а потом снова кануть в его душное темное чрево. За передним двором был двор задний, со следами засыпанных отхожих ям, в которые местные обитатели выливали свои помои. На каждую квартиру полагалось всего два ведра, в одно жильцы выливали помои, в другое справляли свои нужды. Всего два ведра, но не потому, что арендаторы заботились о гигиене, а просто чтобы хоть немного уменьшить вонь от сосредоточения большого количества людей.
В похожую соседнюю ночлежку, «Дом Зимина», почти двадцать лет назад во время переписи населения отправился не кто иной, как Лев Толстой, чтобы своими глазами увидеть, как живет московское дно. «Все здесь серо, грязно, вонюче – и строения, и помещения, и дворы, и люди, – писал он об увиденном. – Большинство людей, встретившихся мне здесь, были оборванные и полураздетые». В тот год многие русские писатели пошли официальными переписчиками по таким же трущобам, чтобы набраться опыта, посмотреть на людские страдания, которые нельзя было увидеть ни в каких литературных салонах прекраснодушных дам или коллег по искусству. Удивительно было, что ночлежники вообще пустили к себе Толстого и двух городовых, сопровождавших его в качестве охраны, поскольку обычно они не пускали в свои владения никого. Время от времени московские власти устраивали облавы в трущобах, но бывало, что эти облавы оканчивались трагически – солдат, привлекавшихся к таким облавам, выгоняли и даже калечили. Я сам однажды слышал рассказ солдата, участвовавшего в налете на знаменитую Шиповскую крепость. «Идешь по этому коридору, – говорил он, – потолок низкий, по нему что-то шуршит. А это и не потолок вовсе, а набитая из досок антресоль. Идешь, боишься, хоть сзади тебя твои товарищи. И вдруг – грохот – доска подламывается, и сверху, с этой антресоли выпрыгивает какой-то чумазый оборванец с ржавой бритвой в руке и сразу к твоему горлу кидается! Если б не товарищ мой, шедший сзади, который обхватил этого голодранца руками и не пустил ко мне, я, может, из того дома и не вышел бы вовсе!» Эта жестокость во время облав и отсутствие страха перед солдатом с ружьем объяснялась по-разному. Кто говорил, что обитатели ночлежек пьют так много, что просто звереют и теряют человеческий облик. Другие считали, что и без водки в тех местах было полно людей, которым было совершенно нечего терять. А главное – что они привыкли к своей безнаказанности и своим собственным, установленным в таких местах порядкам. И до последнего старались защищать свой уродливый, но привычный мир свободы.
Неудивительно, что на какое-то время я застыл, оглядывая Аржановскую крепость, перебегая глазами от окна к окну и всматриваясь в полуоткрытую створку двери, за которой была одна только чернота. Конечно, Аржановская крепость была не в пример более тихим местом, если, конечно, можно так сказать, чем крепость Шиповская, потому что здесь, в глубине Проточного переулка, обитали сливки преступного общества. Это были не шиповские грабители и убийцы, почитавшиеся в воровском мире людьми как раз последними, поскольку жили смертным грехом, не соблюдая никаких правил. Нет, здесь собиралась «почтенная публика», воры, нищие и мошенники, то есть элита преступного мира Москвы. Неудивительно, что именно здесь существовала знаменитая «бумажная фабрика» Протасова, мастерская по подделке любых документов – от вида на жительство до дворянского паспорта с регалиями. Здесь же изготавливались поддельные векселя и купчие. Протасов тоже скупал краденое, однако не все, а только бумагу. Вернее, гербовую бумагу, на которой он потом и изготавливал копии документов, подделки. Поэтому воры, забираясь в чужие квартиры, брали не только золотые и серебряные украшения, деньги или приглянувшиеся вещички, но и рыскали в бюро в поисках бумаги для «фабрики» Протасова, который хорошо за нее платил. Подвела же Протасова купчая на один флигелек, в котором жил пьяница, оказавшийся совершенно неожиданно каким-то дальним родственником тогдашнего московского генерал-губернатора Долгорукова. История с отъемом флигеля у родственника дошла до самого генерал-губернатора, и однажды поздно вечером в Аржановскую крепость явилась целая армия с ружьями. Солдаты оцепили дом, но внутрь вошла только небольшая группа людей, одетых в штатское, с револьверами в руках. Это был особый отряд Сыскной полиции, который, нигде не останавливаясь, стремительно прошел прямо в комнаты, которые занимала «фабрика», арестовал владельца и увел его с собой. Скоро отправился Протасов на остров Сахалин, подальше от Москвы и от родственников князя Долгорукова. Но судя по тому, что рассказал мне Митя Березкин, место Протасова пустовало недолго, и его занял бывший студент и соратник профессора Мураховского по революционному кружку Сергей Красильников, взявший себе новое имя Карпа Уралова.
Слева от входа в Аржановку, под единственным окном с уцелевшими стеклами, правда такими грязными, что сквозь них не было ничего видно, я заметил вкопанный в землю дощатый стол. Рядом две скамейки, на которых сидели четыре старика, издали похожие на настоящих старцев – белые бороды, светлые чистые рубашки, – они играли в карты. Но играли тихо, с достоинством, не шлепая картами по доскам стола, а выкладывая спокойно, медленно. Я подошел к ним.
– Здорово, отцы! – сказал я и вынул из кармана табакерку – прием уже отработанный много раз. – Похолодало что-то. Табачком угоститься не желаете?
Старцы продолжали играть, не обращая на меня внимания. Мне вдруг показалось, что я разговариваю не с живыми людьми, а с иконостасом, на котором изображены Иона, Иов, Ной и Лот.
Я два раза стукнул пальцем по крышке табакерки, приглашая угоститься.
– Табачок у меня знатный, самотертый. У Страстного брал в лавке старого пономаря. Слыхали? – продолжал я обольщать старцев, которые, впрочем, никак не показывали, что слышат меня.
– Так что табачок… – Тут я понял, что разговор не клеится. С досадой сунув табакерку в карман, я сказал: – Ну, была бы честь предложена… Нехорошо как-то получается. Я к вам за советом, со всей вежливостью, а вы… Я, чай, не мальчонка, чтобы со мной так обращаться.
Тут Иов, подняв кустистую белоснежную бровь, положил карты рубашкой вверх на стол и заговорил. Только обращался он не ко мне а к остальным старцам:
– Что за стрюк шатаный?
Ной, с кругло стриженной бородой и красным носом пропойцы, пожал плечами:
– Может, кредитный чей? Коньки лаковые, чепчик.
Лот, худой как палка, ткнул в мою сторону корявым пальцем, указывая на мой пиджак.
– Небось стукалки за жармасс со шкар взять можно, да и боковню со скалы. А, братишки?
– Ну-ну, почтенные, – произнес я как можно более внушительно и приподнял свою трость с набалдашником. – Я тут по делу.
– Вер! – просипел Иона. – Что за дело?
– Мне бы узнать, где тут в крепости сейчас «фабрика» Карпа Семеныча?
– А, – кивнул Иона. – Безглазый? Что, небось железный нос из-за Бугров притрюхал?
– На жабу похож, – парировал Иов.
– Стал бы я тогда в одиночку в Аржановку идти!
– А кто тебя знает? – спросил Иона. – Хиль до хазы, на третьем они.
– Спасибо честной компании, – сказал я и пошел к дверям.
– Марафет есть? – раздалось сзади.
– Не балуюсь, – крикнул я и, открыв створку двери шире, вошел внутрь.
Даже еще не входя в двери крепости, я почувствовал ее дыхание, похожее на запах изо рта человека с гнилыми зубами. По нему было понятно, что я уже пересек границу, за которой начинался другой мир. Пришлось даже достать платок из кармана и прижать его к носу. Но потом я представил себе, что ныряю в старый илистый пруд, заросший зеленой ряской, и сделал шаг вперед. Внутри было темно и сыро, я сразу же попал в длинный узкий коридор с низким потолком, не освещенный ни единым источником света. Возможно, первоначальная планировка этого дома и предполагала большую прихожую с парадной лестницей, ведущей на верхние этажи, однако теперь она была перегорожена стенами с имеющимися в них узкими входами – вместо дверей висели либо старые ковры, либо просто ситцевые занавески. Там, где должна была быть лестница наверх, также оказалась стена, коридор поворачивал направо, в обход. Я шел по коридору, касаясь пальцами левой руки шершавых стен, почти ничего не видя вокруг себя. Однако дом жил. Слышались звуки – далекий плач грудного младенца, требующего молока, какие-то постукивания, позвякивания… Слева сверху еле слышно доносился мужской пьяный голос, певший песню. Но слов было не разобрать.
Так прошло несколько минут, и наконец я уткнулся в лестницу. Вероятно, это была лестница черного хода, единственная, оставленная для того, чтобы подниматься на верхние этажи. Я зажег спичку и увидел перед собой старые каменные ступени, стертые за долгие годы хождения по ним. Перехватив поудобнее трость, я начал подниматься. Дверь на второй этаж отсутствовала, но я, не останавливаясь, пошел еще выше. Вот, наконец, и третий этаж. Здесь дверь имелась, но она была закрыта. Ручка отсутствовала.
Я толкнул дверь, но она не открылась. Обычно в таких местах надо было стучать особым образом, чтобы те, кто находится внутри, поняли, что пришли свои. Однако я не знал условленного здесь сигнала и поэтому просто громко ударил кулаком три раза. Долгое время ничего не происходило, я стоял на маленькой темной лестничной площадке, опираясь на трость и положив руку в карман пиджака, где у меня лежали пироги и кастет. Наконец за дверью послышались шаги, и глухо звучавший голос спросил:
– Кто там?
– К Карпу Семеновичу, – ответил я громко, чтобы за дверью услышали.
– Нет такого. Проходи, куда шел.
– Врешь, – ответил я. – Есть такой здесь, я к нему.
Мне показалось, что шаги начали удаляться. Тогда я поднял трость и тяжелым набалдашником несколько раз саданул по двери, оставляя на ней вмятины. Человек за дверью снова приблизился.
– Ну, чего надо? Чего колотишь? – закричал он. – Сейчас выйду, как рыло начищу!
– А ты выйди, выйди, – ответил я зло. – Еще посмотрим, кто кому рыло начистит! Позови ко мне Карпа Семеновича!
За дверью затихли. То ли человек думал, стоит ли отпирать, то ли решил посмотреть в невидимый мне глазок. Хотя в такой темноте вряд ли бы он хоть что-то увидел! Наконец стоявший за дверью решил все-таки рискнуть. Я услышал звук ключа, поворачиваемого в скважине. Со скрипом дверь отворилась, и передо мной возник щуплый лысоватый субъект в сильно поношенном черном костюме с конторскими нарукавниками. На его голове жидкие волосы были зачесаны направо – похоже, так он пытался скрыть лысину на маленькой глянцевитой голове. Я не мог хорошо разглядеть его лица, но лысина была видна очень отчетливо.
Человек смерил меня взглядом, в котором храбрость неожиданно сменилась испугом. Вероятно, для местных обитателей он был фигурой известной, и поэтому мог повышать на них голос. Однако, увидев перед собой незнакомого господина, чьи габариты превышали его собственные в несколько раз, да еще с тяжелой тростью в руке, поумерил свой пыл.
– Я же сказал, нет тут никакого Карпа Семеновича, – произнес человек с лысиной и на всякий случай отступил на полшага.
– А у меня есть верные сведения, что Карп Семенович живет и работает именно здесь! – ответил я с напором и, чтобы не тратить больше времени, громко закричал: – Карп Семенович, к вам гости!
Маленький человечек в испуге зажал уши и невольно отступил еще на два шага, так что дал мне возможность войти в комнату. Это было удивительное помещение, особенно если сравнивать с тем убожеством и нищетой, которые царили за его пределами. Здесь имелось даже окно – невиданная роскошь в подобных местах – с разбитыми стеклами, под которыми к стене были прислонены снятые с петель по случаю лета и тепла старые ставни с облупившейся коричневой краской. Рядом у стены стояла и банкетка, на которой, вероятно, ждали посетители. У дальней стены я увидел письменный стол, заваленный бумагами. Около открытой чернильницы лепились прямо на столешнице штук десять свечных огарков, вероятно, заменявших настольную лампу. Других источников света тут я не нашел.
Прямо напротив меня у стены стояло большое кресло с одной ручкой, а над ним висел портрет не кого иного, как самого Императора Всероссийского Николая Александровича. С одной стороны, я никак не ожидал увидеть изображение царя в таком месте, а с другой – не мог не оценить психологического эффекта – хоть «фабрика» и производила фальшивые бумаги, однако портрет в глазах ее посетителей вполне мог как бы освящать это действо. Вероятно, портрет прежде висел в кабинете какого-нибудь чиновника, пока в него не наведались ночные визитеры.
У левой стены я успел заметить массивные, набитые бумагами и папками старые шкафы работы еще начала прошлого века – вероятно, они стояли тут со времен самых первых жильцов дома – московских погорельцев. Там же я рассмотрел еще одну дверь.
Закончив беглый осмотр места действия, я снова зычно воззвал к Карпу Семеновичу.
Человечек в нарукавниках сморщился и быстро забормотал:
– Прошу вас, не кричите так громко! У меня болит голова от вашего крика! Сколько вам можно говорить…
Но он не успел закончить, потому что дверь за шкафами отворилась, и из-за нее вышел новый субъект не менее странного вида. Это был высокий, худой молодой мужчина с буйной и давно не чесанной шевелюрой – судя по вздыбившимся волосам, он имел обыкновение частенько запускать в нее пятерню. Короткая бородка не так бросалась в глаза, как шрам, пересекавший левую щеку. Но самыми примечательными были глаза этого молодого человека – огромные, карие, они, казалось, блестели неестественным светом – то ли от наркотика, то ли от какого-то душевного беспокойства.
– Зачем пришли, уважаемый, – спросил он. – Зачем кричите? Зачем пугаете нашего Лукича?
– Ищу Карпа Семеновича Уралова, как вы слышали, – ответил я.
– Ну что же, – сказал молодой человек, – таиться не буду – вот он я. Спрашивайте, чего хотели.
Я понял, что меня собираются разыграть.
– Никакой вы не Карп Семенович и не обманывайте. Я достоверно знаю, что Карпу Семеновичу сейчас должно быть не менее пятидесяти, а вам по виду нет и тридцати.
– Ого-го! – воскликнул молодой человек, даже глазом не моргнув. – И откуда у вас такие точные сведения?
– От верного источника.
– Ну что же, – произнес молодой человек. – Я вижу, вас не обмануть. Но, увы, Карпа Семеновича сейчас нет, так что передайте мне все, что вы хотели ему сказать.
Я сел на скрипнувшую под моим весом банкетку и вытянул ноги.
– Что же, – сказал я. – Подожду его здесь, потому что мое дело требует личного разговора, и передавать его с кем бы то ни было я не могу.
– Воля ваша, – вежливо ответил молодой человек, но уходить не спешил.
Я достал табакерку, заправил в нос хорошую понюшку табаку, примостил рядом свою трость и достал из кармана газеты.
– Что же, вы так и будете здесь сидеть? – спросил молодой человек. Он обернулся к своему яйцеголовому товарищу и строго сказал: – Лукич, а ты что прохлаждаешься? Разве у тебя нет дела?
Лукич сел за стол, зло посмотрел на меня и, обмакнув перо в чернильницу, склонился над своей работой. Я развернул газету и начал читать, время от времени поглядывая на своего визави с нечесаной шевелюрой. Тот прислонился к шкафу, достал папиросы и закурил. Курил он нервно, глубоко затягиваясь и выпуская огромные клубы дыма. Наконец Лукич аккуратно поставил перо в чернильницу и едко сказал:
– Ну, сколько же можно! Здесь теперь совсем нечем дышать!
Молодой парень перевел взгляд на меня и ответил:
– Пока этот господин здесь сидит и ждет, придется и мне побыть вместе с тобой, Лукич. Так что терпи.
Я почитал газету, а потом, чтобы еще больше разозлить присутствующих и спровоцировать их хоть на какие-то действия, достал из кармана свой обед, развернул салфетку и, не предлагая никому, начал демонстративно есть. Тут молодой человек совсем потерял терпение. Он бросил папиросу на пол, затоптал ее ногой и снова обратился ко мне:
– Вам же дали понять: вас не хотят здесь видеть. Если вам что-то надо передать Карпу Семеновичу, скажите в конце концов это мне.
– Нет, – просто ответил я. – Не скажу. Молод еще!
Все это время дверь слева оставалась чуть-чуть приоткрытой, я чувствовал что кто-то за мной подглядывает и подслушивает. Да и молодой человек время от времени бросал взгляды на эту дверь. Наконец мне все это надоело, я завернул недоеденный пирог в салфетку и, положив обратно в карман, громко сказал:
– Карп Семенович, хватит стоять за дверью. Я репортер, Гиляровский Владимир Алексеевич, и у меня к вам дело, которое я могу обсудить только с вами. Будьте добры, войдите сюда и поговорите со мной лично. И кстати, привет вам от Мураховского! Хотя он его и не передавал.
Дверь тут же отворилась, и на пороге появился Уралов.
– От Мураховского? – переспросил он. – Неужто! Он еще жив? Нет, никак не может быть, чтобы вас послал именно Мураховский! Представить себе не могу, чтобы он знал, где я сейчас обитаю. И вообще, вряд ли он даже склонен думать, что я еще жив.
Одетый в полосатые брюки от визитки и черную жилетку с белой рубашкой, Уралов по внешнему виду был похож, скорее, на коммерсанта, чем на обитателя здешних мест. У него была длинная борода, в которой виднелись рыжеватые и седые пряди. Усов не было, и чисто выбритая верхняя губа смотрелась несколько коротковато.
– Мураховский и не знает, где вы, – ответил я, вставая. – Адрес мне дали совсем другие люди, впрочем, пусть вас это не беспокоит, потому что это были господа не из полиции. Разрешите представиться…
Но Уралов махнул рукой, не давая мне говорить.
– Я вас знаю, – сказал он. – Ведь вы только что назывались. А кроме того, я знаю вас по газетным публикациям. Вы тот самый Владимир Гиляровский, «король московских репортеров».
– Ну, это скорее звание из прошлого, – усмехнулся я. – Сейчас меня больше интересует не журналистика, а литература.
– И какие сюжеты вы ищете здесь, у нас? – спросил Карп Семенович.
– Признаться честно, я не ищу никаких сюжетов, но мне нужно узнать от вас кое-какие сведения, которые помогут мне выяснить одну важную вещь.
– Это касается моих нынешних занятий? – спросил Карп Семенович.
– Нет. Это скорее касается вашего прошлого – тех времен, когда вы водили знакомство с профессором Мураховским.
– С профессором, вот как? – удивился Уралов. – Честно признаться, я давно потерял его из виду. Ну что же, не будем топтаться здесь, пойдем ко мне, в мою тайную обитель.
И он широко открыл дверь, пропуская меня в другое помещение.
В комнате, куда я вошел, не было окон, но имелось множество полок по стенам, заставленных связками газет и большими папками, вероятно, с газетными же вырезками. Имелось тут и собрание разнообразных справочников – разрозненное и с потертыми корешками. Слева, в углу, около холодной по случаю жары чугунной печки в большом старом кресле сидел удивительно толстый человек с висящими усами и коротким ежиком волос. Правой руки у него не было, а в левой пальцами, искривленными какой-то болезнью, а может быть, неумелым хирургом, он держал короткую черную трубочку, из которой шел едкий табачный дым. Стены помещения были оклеены приличными зелеными обоями, справа стоял еще один письменный стол, заваленный все теми же газетами. Еще одно кресло стояло справа от печки.
– Простите, но стула для посетителей у нас нет, – сказал Карп Семенович, – потому как и посетителей тут не бывает. Вы – первый гость в моей тайной обители. Обычно здесь я не принимаю, но удовольствие поговорить со знаменитым репортером, а также то, что вы упомянули моего старого товарища Мураховского, всего этого достаточно для того, чтобы разжечь во мне интерес. Так что садитесь сюда. – Он указал на незанятое сиденье справа от печки. – И рассказывайте.
– Зачем вам столько газет? – спросил я, оглядывая полки.
– О, наша компания любит читать газеты и обсуждать прочитанное! Я бы сказал, что перед вами три самых внимательных читателя московских и столичных газет. Но все же я не буду подробно объяснять эту нашу любовь к газетам, достаточно уже того, что вы все это увидели. Итак?
Я сел в предложенное кресло и покосился на толстяка, который оказался по правую руку от меня. Толстяк с висящими усами не обращал на меня никакого внимания, но его ухо было обращено точно в мою сторону. Молодой человек также вошел в комнату и, плотно закрыв за собой дверь, сел за стол, сложив руки перед собой, как прилежный ученик. А Карп Семенович остался стоять, закурив короткую сигару, которую он вынул из жилетного кармана. Вероятно, здесь все же присутствовала какая-то вентиляция, иначе все трое давно бы задохнулись как от дыма трубки, так и от дыма сигар.
– Видите ли, – начал я, – меня интересует история времени, когда вы с профессором Мураховским были еще молоды и состояли вместе в революционном кружке, который я условно называю «Красный Призрак». Вы, конечно, понимаете, почему я так его назвал?
Карп Семенович улыбнулся и кивнул. Молодой человек за столом удивленно посмотрел на своего хозяина.
– Что же вы мне ничего не рассказывали об этом? – спросил он. – Оказывается, у вас было бурное революционное прошлое, Карп Семенович!
– Да, было, было, – ответил Уралов.
– Мураховский рассказал мне, что он и его товарищи пользовались двумя подземными ходами, что вели в особняк на Тверской, – продолжил я. – Но он также отметил, что существовал и третий подземный ход – им пользовались только вы, и где он находится, никому не рассказывали.
– Ну… – ответил Уралов, он же Красильников, – это дело прошлое. Я даже представить себе не могу, кому нужно раскапывать давно канувшую в Лету историю.
– Это нужно мне.
– Зачем?
– Знаете ли вы, – спросил я, – что сейчас происходит в том самом доме?
– Да, кажется. Елисеев там что-то строит.
– Группа молодых студентов профессора Мураховского, наслушавшись его рассказов о старых деньках, решила повторить ваши подвиги и возродить Красного Призрака. Из-за этого произошла трагедия – погибла дочь самого Мураховского. А ее жених пропал. Мне удалось найти два из трех подземных ходов, но я никак не могу найти третий, через который, вероятно, этот молодой человек планирует попасть в магазин, неминуемо подвергая себя опасности. И я прошу вас – может быть, в память о былой дружбе с Мураховским – рассказать, где находится ваш личный, третий ход в этот дом.
– В память о дружбе? – усмехнулся Уралов. – Нет-нет, в память о дружбе я ничего рассказать не могу, потому что и дружбы уже никакой нет. Да и не было, как я сейчас понимаю. Вся эта история теперь от меня слишком далека. Мне она кажется абсолютным ребячеством. Поймите, то, чем я занимаюсь сейчас, – вот это интересно, это меня занимает. А те дни, когда мы лазили под землей в особняк и изображали призрака, когда тешили себя дурацкими речами и мыслями о революции… Нет-нет, это не интересно. Да и Мураховский… – Он замолчал и пожал плечами.
– То, чем вы занимаетесь сейчас? – переспросил я. – Вы имеете в виду подделку документов?
– Подделку документов? – удивился Уралов-Красильников. – А! Вы про «фабрику»? Конечно нет. Документами занимается Лукич, вы его видели – маленький такой. Гениальный каллиграф, между прочим. Знаете, что его удивительное искусство каллиграфии оказывает на полицию и чиновников воздействие даже большее, чем любая самая искусная печать или штамп? Кто же усомнится в подлинности документа, написанного таким восхитительно стройным, таким безукоризненным почерком? Но, увы, протасовское наследие – пройденный этап. Теперь я занимаюсь чтением газет. Я же говорил вам? Говорил. Чтением газет – вот действительно настоящее дело! Дело будущего! Просто вам не хватает воображения, чтобы понять, сколько денег может приносить внимательное чтение ежедневной прессы. И это забавно, ведь вы – газетчик.
– Послушайте, Красильников! – не выдержал я.
– Стоп-стоп-стоп! – вскинул руку с сигарой Уралов. – А вот тут я попрошу.
– Ага! – вдруг торжествующе крякнул толстяк справа от меня.
– Идите к черту, Пеньковский! – резко обернулся к нему Уралов. – И ты, Хазаринов. – Он повернулся к молодому. – Я добрый, но играть со мной не надо! – Он снова посмотрел мне в глаза. – Играть со мной не надо, господин Гиляровский. Это может вам слишком дорого обойтись – если я решусь взяться за вас всерьез. Не упоминайте имен, которые давно умерли и похоронены.
Я небрежно махнул рукой:
– А вы не угрожайте. И не такие, как вы, угрожали мне, однако я тут. А вот где они – это другой разговор. Ни один из вас троих не сможет даже сдвинуть меня с места, если я сам не захочу встать. Вот так-то!
Уралов прошелся по комнате, склонив голову к плечу. На его короткой верхней губе я заметил маленькие бисеринки пота.
– Ладно. Вы спрашивали меня о третьем подземном ходе. Я вам ничего не скажу. Но! Дам вам другую информацию. Вы – не первый, кто меня об этом спрашивает.
– Да?
– Да-да. – Уралов обернулся к молодому человеку за столом. – Андрюша, помнишь того юношу-студента, которого ты приводил в качестве нашего потенциального раба на галерах?
Тот кивнул.
– Вот он! Он меня спрашивал про ходы в особняк.
– А что это был за парень? – спросил я, не скрывая волнения.
– Ничего особенного. Умненький, но не аккуратный в чтении, – ответил Карп. – Хазаринов, напомни, откуда ты его достал?
– Мы с ним в университетской библиотеке познакомились, – сказал молодой человек. – Он там подрабатывал на картотеке. Мне показалось – как раз такой нам и нужен. Ну, и говорю ему – подзаработать хочешь? Потом пива выпили. Я же вам докладывал, Карп Семенович.
– Трех дней не продержался, щенок, – подал голос толстяк.
– А как его звали? – спросил я.
– Бориска.
– Борис Ильин?
– Вроде того. Хотя друзья звали его Цаплей.
Точно! Это был Борис, жених Веры! Так вот откуда он мог узнать про третий ход – от самого Красильникова!
– Одного не могу понять, – задумчиво произнес я, – с какой стати он начал вас спрашивать про особняк. И с какой стати вы ему ответили?
Уралов подошел ко мне и посмотрел сверху вниз.
– Достаточно, господин Гиляровский. Детали – это отмычка, с помощью которой вы можете проникнуть в человека. Не так ли? Я уже сказал вам много. Вы уже получили свой выигрыш. Не требуйте от меня большего.
– К папаше его дотянуться хотел, подпаивал щеночка, – вдруг сказал однорукий толстяк и хрипло засмеялся, трясясь огромным животом.
– Ну! Цыц! – крикнул ему Уралов, а потом повернулся ко мне. – Все, все!
Наверное, он был прав. Я встал и пошел к двери, но у самого выхода остановился.
– И все же, где находится третий ход, Карп Семенович? Помогите мне. Вы можете спасти человека, а то и не одного.
– Мне плевать на людей, – ответил спокойно Уралов. – Этим я переболел уже давно. Больше я вам ничего не скажу. До свидания, Владимир Алексеевич.
Только выбравшись на улицу и вдохнув свежего воздуха, я смог хоть немного расслабиться. Вопросов становилось все больше и больше, а ответов как раз не прибавлялось.
