Глава 10. Письмо профессора Мураховского

Я подошел к окну и стал смотреть, как полковник Слободянюк садится в экипаж. Филеров Ветошникова не было видно – вероятно, начальство приказало им снять пост у моего дома, пока не будет понятно – отчего это к репортеру Гиляровскому приезжала такая жандармская шишка. Потом налил себе еще чашку чая и сел в кресло.

– Ушел? – заглянул ко мне Коля.

– Да.

– Кто это был?

– Один старый знакомый. Только ты никому не говори о том, что он приезжал. Хорошо?

– Даю слово!

– Ну иди. Мне надо подумать.

Мне действительно надо было подумать – новые обстоятельства совершенно по-другому показывали всю картину происходившего. Итак, Теллер мне лгал, уверяя, что не знает о существовании подземных ходов. Он их знал. Возможно, что пятнадцать лет назад Красильников сказал ему то, о чем не говорил мне, – а именно, где находится его личный третий ход, с помощью которого он проникал в особняк. Для чего Теллер лгал? Хотел сам воспользоваться тайной? Зачем? Чтобы обкрадывать Елисеева, будучи при этом начальником охраны? Это умно.

Умно, но рискованно, ведь если воровство раскроется, Елисеев его не пощадит.

Я тут же одернул себя: планы Теллера воровать у Елисеева – это пока только мои домыслы. Тем более что Елисеев – опытный коммерсант, у него наверняка учет товара и денег поставлен четко, иначе он не стал бы миллионером. А вот с чем мы имеем дело, так это с убийством. Мог ли Теллер убить смотрителя собачьего зала, сохранить его тело в третьем ходе, а потом вытащить на лестницу, вложить ему в руку мешок с мясом и… Стоп-стоп-стоп. Конечно, теоретически он мог, но только зачем? А самое главное – как быть с запиской от Бориса?

Но Борис ли ее написал? Я вспомнил, что однажды уже держал в руках записку, написанную Борисом по другому поводу – мне показывал ее крепыш Сережа, когда рассказывал, что Борис пропал. Где же она? Неужели я вернул ее Сергею? Надо достать обе и сравнить почерк – возможно, Боря не имеет никакого отношения к убийству смотрителя. Но кто тогда?

Я перестал кружить по гостиной, пошел в кабинет и сел в кресло. Признаюсь, я бы очень хотел, чтобы Теллер оказался убийцей – тем более что теперь против него были косвенные улики. Но только косвенные, увы. Пока что убийство Пахоменко казалось мне совершенно нелогичным. Все дело в деталях. Детали – отмычка не только к человеческим натурам, но и к правде. Без деталей ты можешь только воображать, что находится там, за закрытой дверью.

Я представил себе огромную дверь с гигантской замочной скважиной. У меня в руках было кольцо с ключами – я перебирал их, пытаясь найти хоть один, который подошел бы, но ключи таяли в моих руках как будто были сделаны изо льда. И мне сделалось так досадно, что я бросил кольцо на каменный пол и стал дубасить по двери кулаком, крича: «Откройте, это Гиляровский! Это Владимир Алексеевич!»

Но только эхо пошло гулять по каменным стенам: «Владимир Алексеевич! Владимир Алексеевич!» Я замолчал и стал слушать эхо, но оно не умолкало. А к нему прибавилось какое-то странное ощущение в левом плече – как будто кто-то невидимый пытался оторвать мне руку.

– Владимир Алексеевич! – Это Коля звал меня, похлопывая по плечу. – Идите в кровать, поздно уже.

– А? – недоумевающе спросил я и заморгал. Действительно, за окном уже стемнело. Я сидел в кресле с блокнотом в руках.

– Что, заснул?

– Да.

– А что это за шум?

– Дождь пошел.

– Надо же!

Я добрался до спальни, рухнул на постель и снова заснул. Я надеялся, что увижу прежний сон, но мне это, как всегда, не удалось.

Утром я проснулся под все тот же стук дождя по карнизу. Окна были открыты еще со вчерашнего дня, поэтому на подоконнике образовалась уже приличная лужа, а в комнате было просто холодно. Закрыв окно, я вытер лужу с подоконника полой халата, скинул его и пошел умываться. Коля еще спал – вероятно, он отсыпался за весь год, проведенный в качестве посудомойщика в «Крыму», когда ему приходилось вставать с зарей. Побрившись и уложив волосы щеткой, я оделся и выглянул в окно – Иван уже стоял на той стороне переулка, подняв верх пролетки, а сам укрывшись под старым черным зонтом с погнутыми спицами. Почему он не встал под аркой или не укрылся в дворницкой? Быстро одевшись, я взял трость и сбежал вниз. Дождь оказался не слишком сильным, хотя лужи набрались уже приличные – вероятно, лило всю ночь. Я вспомнил, что не надел галоши, но не захотел возвращаться. Добравшись до Ивана, я сел в пролетку и спросил:

– Кукуешь тут? Зачем сидишь под дождем?

Иван обернулся и подмигнул мне:

– Дай, думаю, погляжу, не появится ли вчерашний шпик?

– Думаю, не появится, – сказал я. – После моего вчерашнего колдовства они надолго забудут дорогу к моему дому.

– Ого! – уважительно сказал Иван. – Так ты, дядя, еще и колдун!

– А как же! Поехали на Остоженку, Ваня.

Мы весело понеслись, разбрызгивая водяные веера из-под колес – редкие прохожие жались к стенам, чтобы их не замочило, хотя многие и без того уже совершенно вымокли. Наконец Иван остановился у входа с табличкой «Ваш ангел-хранитель».

– Подожди тут, – сказал я своему извозчику. – Вернусь через четверть часа, а потом поедем на Каланчевку.

Войдя в контору, я молча раскланялся с пожилым сотрудником, спросил – у себя ли Петр Петрович. Получив в ответ кивок, прошел по коридору и постучал в дверь Арцакова.

– Открыто, – раздался его голос.

Арцаков был не один – напротив него на стуле сидел Митя Березкин. При моем появлении молодой человек вскочил, уступая мне стул.

– Дождь, – сказал Арцаков, кивнув в сторону своего зарешеченного окна, которое, как я был уверен, никто никогда не мыл, отчего было совершенно невозможно определить, куда оно выходит и что из него можно разглядеть.

– Точно! – бодро ответил я.

– Тогда по маленькой? – спросил Петр Петрович, вынимая из-под стола свою, как я ее окрестил, «вечную бутылку» рома, из которой всегда было отпито чуть больше половины.

– Скажи мне, Петр Петрович, – я указал набалдашником трости на бутылку, – это ведь та самая, из которой ты меня всегда угощаешь? Вот уже года два или три.

Арцаков нахмурился:

– Смеешься? Это всегда новая. Если бы ты пришел пораньше, она была бы полной. А так – не обессудь. Ну что, налить для сугрева?

Я отказался, сославшись на нехватку времени, и сразу перешел к делу:

– Нужна твоя помощь.

Старый борец пожал плечами и убрал бутылку под стол. Я ждал, что сейчас он по старой привычке начнет курить свои любимые сверхвонючие сигары, но в тот день Господь меня миловал от этого.

– В «Генераловке», которая на Каланчевке, ты знаешь, несколько дней назад жил студент по имени Борис Ильин. Прозвище – Цапля. Он пропал. Где его искать, я понятия не имею. Ни времени, ни сил у меня нет. Понимаешь?

– Любой каприз за ваши деньги, – ответил Арцаков.

– Со скидкой? – спросил я.

– Ну, куда уж я денусь? Посадил себе на шею нахлебника, так ты теперь пользуешься моей добротой. Когда он тебе нужен?

– Чем скорее, тем лучше.

– Договорились.

Арцаков повернулся к Мите:

– Сходи, посмотри, кто у нас свободен.

Митя тряхнул длинными волосами и вышел. Я тоже собирался уйти, но Петр Петрович жестом остановил меня.

– Погоди, Владимир Алексеич, разговор есть.

Я сел обратно на стул.

– Не хочу, чтобы Митя слышал это, – сказал Петр Петрович. – Понимаешь, я скоро умру.

Я в недоумении посмотрел на Арцакова.

– С чего это ты взял?

– Предчувствия, – тяжело вздохнул Петр Петрович и вдруг всхлипнул.

Только теперь я понял, что он сильно пьян. Он пил и раньше, но казалось, что спиртное не действует на него. А теперь передо мной сидел не прежний Арцаков, которого я знал вот уже без малого 20 лет, а человек, совершенно, как мне казалось, не владевший собой. Размякший, слабый, покорный своей судьбе, то есть полная противоположность тому Петру Петровичу, к которому я привык.

– Ерунда, – сказал я. – Ты просто устал.

– С чего бы это? – спросил он. – С чего бы я устал, а? Ты посмотри!

Он сжал кулак, огромный, как валун, и поднял его перед моим носом:

– Видишь! – но тут же уронил руку на стол и помотал головой. – Нет, все это в прошлом. Вот скажи мне, Владимир Алексеевич, ты когда-нибудь думал о смерти?

– Нет, – ответил я как можно веселее. – Не думал. Рановато еще.

– А я вот думаю, – сказал Петр Петрович. – И знаешь, что я о ней думаю? Что, может быть, попы и правы, может быть, там, после смерти, действительно есть ад.

– Ну, – улыбнулся я несколько натянуто, – раз есть ад, значит, есть рай.

– Нет! – стукнул кулаком по столу Петр Петрович. – Рай для таких, как я… Ты знаешь, как я в своей жизни нагрешил?

– Уж не больше и не меньше, чем все остальные, – сказал я твердо.

– Нет, Володя, этого ты утверждать не можешь, потому что не знаешь. А я вот знаю совершенно определенно, что смерть моя близко. Может быть, не сегодня, не завтра, может быть, через год или два, но уж точно не через десять и не через двадцать лет. Я ее чувствую, как животное. Видал ты собак, которых живодеры тащат на смерть? Ведь они, эти кобели и суки, прекрасно понимают, что их ведут не кормить, не баловать, а именно что убивать. Также и я чувствую, что судьба тянет меня на веревке под нож живодера. А уж как будут звать этого живодера, Сатана или Дьявол, мне совершенно не важно. – Он уронил свою большую лысую голову на руки.

Я думал – что делать? Остаться и привести в чувство своего старого приятеля или же тихо встать и уйти, ожидая, что впоследствии он проспится и придет в себя? Решив сделать последнее, я поднялся со стула, но Арцаков уловил это мое движение. Он поднял голову, посмотрел на меня мутным взглядом и сказал:

– Оставлю вместо себя на хозяйстве. Митю Березкина. Очень уж я виноват перед ним. Он парень толковый, но слишком добрый. А в нашем деле это помеха. Но ничего, не важно. Ты иди, Владимир Алексеевич, и ни о чем не беспокойся, найдем мы тебе твоего студента. Иди!

Я встал и вышел.

С тяжелым сердцем я покидал контору «ангелов-хранителей», потому что по опыту знал, если человек уже сдался, то каким бы сильным он ни был в прошлом, ничто не остановит его на пути к самому концу. В России самое верное средство умереть – это сесть в кресло, положить нога на ногу и отдаться чувству безысходной тоски.

Скоро Иван довез меня до Каланчевки, где я собирался отыскать крепыша Сергея, друга Бориса. Но, вероятно, это был неудачный день – Сергей отсутствовал, и никакие расспросы мне не помогли выяснить, где его искать. Я даже нашел угол, в котором он жил, но койка Сережи была пуста. Потом я поехал в магазин Елисеева, чтобы попросить Теллера показать мне, замуровал ли он подземные ходы, а заодно задать ему пару вопросов, которые успел придумать за это время. Но опять неудача!

Его не было на месте, а куда он отлучился, охранник не знал. Пришлось мне, несолоно хлебавши, отправляться в «Эрмитаж», где бы я мог основательно пообедать и обсушиться. В ресторане я заметил художника Коровина, с которым свел знакомство еще пару лет назад, путешествуя с Шаляпиным по подземельям Хитровки. Коровин пригласил меня за свой стол, где сидело еще несколько человек богемного вида. Они обсуждали Саврасова, умершего пять лет назад. Художник к концу жизни совершенно опустился и зарабатывал себе на водку и угол в ночлежке рисованием вариаций на одну и ту же тему его знаменитых «прилетевших грачей». Компания спорила – является ли нищета, пьянство и безумие логичным концом для творчества любого гениального художника? Несмотря на то что тема странным образом совпадала с моими мыслями об Арцакове, я не встревал в разговор, прикидывая, куда же все-таки мог деться Борис. Потом говорили о погоде, о дожде, о том, как красивы старые дома в дождь, о том, что Россия – это золотая осень, а во все другие времена года русские пейзажи выглядит уныло или невыразительно. Я совсем перестал вслушиваться в разговор. Коровин заметил это и спросил, что меня тревожит? Я ответил коротко, кажется, не очень вежливо, но художник не обиделся, он читал по моему лицу, что я где-то далеко. Настало время платить по счету. И тут я сказал коронную фразу Шаляпина: «Простите, но, по-моему, у меня с собой не больше трех рублей». Художники недоуменно уставились на меня, один только Коровин понял шутку и начал хохотать. Я извинился, извлек портмоне и выложил всю требуемую сумму.

После обеда мне ужасно захотелось спать, к тому же дождливая погода действовала на мой организм сегодня слишком угнетающе. Я сел в пролетку, и Иван отвез меня домой. Переодевшись в халат, я завалился на диван и проспал до самого вечера. Проснувшись, я спросил у Коли – нет ли новостей от Петра Петровича? Новостей не было. Я выглянул в окно в поисках филеров Ветошникова, но даже их не было. С досадой я сел на кухне пить чай. Время проходит, думал я, а результата – никакого. Мне оставалось только ждать.

Я не спал допоздна, разбирая записи, сделанные для одной из книг – о Москве прежних времен. И все время мне казалось, что это затишье – неспроста, что оно сулит беду, потому что убийца смотрителя собачьего зала, кем бы он ни был, получил слишком много времени, чтобы затаиться.

Утром я проснулся, как обычно, взял газеты и сел завтракать. Именно в этот момент мое долгое и тягостное ожидание закончилось самым неприятным образом. Беда все-таки произошла, причем совсем не там, где я ожидал. В криминальной хронике «Московского листка» я наткнулся на заметку о самоубийстве профессора Московского университета Мураховского: «Вчера поздно вечером он был найден повешенным в собственной квартире. Полиция, прибывшая на место, констатировала самоубийство. Профессор использовал вместо петли длинный шелковый шнур от гардины».

Я оторопел и положил газету на стол. Долгое время сидел, уставившись в одну точку. Как? Что случилось? Отчего профессор вдруг покончил с собой? Не смог пережить смерть дочери? Или виной была сделка с Елисеевым, предложившим ему деньги за молчание. Я не знал. Но через полчаса, когда я наконец переварил прочитанное, в дверь позвонили. Это был Сережа-крепыш, которого я вчера безуспешно искал. И в руке у него была та самая газета. Он исподлобья посмотрел на меня и спросил:

– Вы уже знаете?

– Да, – ответил я. – Успел прочитать в газете. – Что случилось с профессором?

– Откуда мне знать? – угрюмо буркнул Сергей. – После того как Павел Ильич выгнал нас в вашем присутствии, я не бывал у него. Владимир Алексеевич, это как-то связано с делом Бориса?

– Не знаю, – ответил я. – Ты промок.

Сергей кивнул.

– Горячего чаю хочешь?

– Нет, – сказал Сергей. – Наверное, я пойду.

Я заметил, что он был без калош, и под его ботинками уже образовалась небольшая лужица воды.

– Ерунда, – сказал я. – Снимай ботинки и пошли на кухню, я как раз завтракаю. Знаешь ли, я вчера тебя искал.

– Знаю.

В этот момент проснулся Коля. Он коротко и не очень охотно поздоровался с крепышом, схватил из буфета бублик и ушел к себе в комнату. Я поднял газеты со стола, чтобы освободить место, и в этот момент из них выпало незамеченное мною ранее письмо. На конверте стоял только мой адрес и фамилия. Налив Сергею полную чашку чая и положив в нее два кусочка рафинада, я вскрыл хлебным ножом конверт и достал лист бумаги. Почерк твердый, с небольшим наклоном. Через секунду я уже понял, кто был автором письма. Человек, о смерти которого мы только что говорили.

«Владимир Алексеевич! – писал Мураховский. – Мне горько сознавать, что вы так подло обманули меня. Я надеялся, что вы честный человек, однако это оказалось совершенно не так. После вашей публикации вы не оставляете мне никакого другого выхода, как уйти навсегда. Я не сомневаюсь, что эта грязная заметка принадлежит именно вам, хотя вы и не потрудились подписаться полным именем, а поставили вместо подписи только свои инициалы. Но ложь, которая содержится в этой писанине, указывает именно на вас, поскольку только вы обладали всей информацией. И именно вы пытались вызнать у меня адрес Сергея Красильникова, оказавшегося настоящим Иудой. Таким же Иудой, как и вы. Павел Мураховский».

– Что случилось? – спросил Сергей. Вероятно, он заметил, как я побледнел.

– Ничего, – пробормотал я растерянно. – Ничего, Сергей.

– Это письмо не от Бори?

– Нет. Не от него.

Я совершенно не понимал природы обвинений, которыми Мураховский так щедро осыпал меня в своем предсмертном послании. Что за заметка? Что за газета? Что за инициалы? Я ведь не писал никаких заметок – особенно о деле Мураховского и его дочери!

Надо было собраться с мыслями и попробовать думать логически. Если Мураховский пишет мне о какой-то газетной заметке, которая довела его до самоубийства, то, скорее всего, речь идет о газете вчерашней. Я встал, прошел в кабинет и разыскал вчерашние газеты, которые не успел прочесть. Лихорадочно я начал искать заметку о профессоре и наконец в том же «Листке» на третьей полосе наткнулся на заметку, набранную нонпарелью «Скандал из прошлого». Подписана она действительно была инициалами В. Г., которые, впрочем, могли обозначать чьи угодно имя и фамилию, а также просто псевдоним, например «Военный Горнист». Я прочитал материал целиком, а потом еще раз:

«Мало кто из публики обратил внимание на известие, опубликованное несколько дней назад, – о самоубийстве дочери известного университетского профессора П. И. Мураховского, Веры Мураховской, девицы 18 лет. Ее тело нашли под Каменным мостом, с которого девушка сбросилась рано утром, но по причине обмеления Водоотводного канала она упала не в воду, а на обнажившуюся часть дна. В результате перелома шеи девушка умерла. Но в чем же причина этого самоубийства, спросит пытливый читатель? Возможно, речь идет о неразделенной любви, обычной спутнице многих подобных самоубийц? Мы тоже так полагали, пока не узнали скандальную историю, случившуюся с профессором Мураховским пятнадцать лет тому назад и до сих пор не ставшую достоянием общественности. Нам ее рассказал бывший товарищ Мураховского, а ныне почтенный коммерсант Сергей Красильников. В те дни он, Мураховский и еще несколько их товарищей-студентов организовали революционную ячейку. И как водится, в ячейке сразу же началось соперничество из-за руководящей роли. Товарищи признали своим руководителем Сергея Красильникова, но Мураховский был с этим категорически не согласен. Движимый завистью, он донес на своих товарищей в полицию. Все студенты были арестованы, однако сам Мураховский отделался легко. Его временно отчислили с факультета, а по прошествии года снова восстановили, после чего он спокойно закончил обучение и продолжил научную карьеру. Однако, как утверждал Сергей Красильников, на самом деле связи с полицией Мураховский не прекратил, а стал платным агентом, донося на своих студентов, если замечал в них интерес к революционным идеям. Мало того, Мураховский занимался настоящей провокацией – организовав студенческий кружок, в котором подстрекал своих питомцев к бунту, чтобы потом отдать их в руки правосудия. И хотя революционные идеи, безусловно, должны быть осуждены обществом, тем не менее и малопочтенное занятие господина Мураховского никаким иным словом как «предательство» не назовешь. Сергей Красильников предположил, что Вера, дочь профессора, узнала о неприглядной роли своего отца, не выдержала позора и покончила жизнь самоубийством. Одновременно с Верой пропал ее жених, подававший большие надежды студент Борис Ильин. Вероятно, они совершили двойное самоубийство, но в отличие от девушки ее жених упал все-таки в воду, и тело его, без сомнения, мертвое, было унесено течением. Вероятно, через некоторое время оно будет обнаружено на берегах Москва-реки. В. Г.».

Красильников! Вот кто был настоящим автором этой грязной заметки, доведшей несчастного Павла Ильича до самоубийства! И несчастный профессор умер, проклиная мое имя.

Я был взбешен. Меня била дрожь, а мозг требовал немедленных действий. Так меня подставить! Так унизить! Так цинично и хладнокровно уничтожить профессора – на расстоянии, не прикоснувшись к нему ни одним пальцем! Уничтожить даже не из-за старой ревности, а скорее ради забавы! Свести старые, полузабытые счеты только потому, что можно было это сделать, не рискуя ничем!

Ничем? Ну, посмотрим, господин «фабрикант», так уж ли ничем ты не рискуешь!

Я выскочил из кабинета, промчался мимо оторопевшего Сережи, схватил свою палку с набалдашником и вылетел на улицу, где терпеливо мок Иван.

– Гони! – крикнул я ему, вскочив в пролетку. – Гони в Аржановскую крепость!

Не задавая вопросов, Ваня хлестнул вожжами свою кобылу, и мы помчались сквозь дождь, как колесница разгневанного Нептуна.

Пока мы ехали, я успел раз двадцать уничтожить Красильникова и всю его шайку – мысленно. Я распалял свою злость, не давая ей утихнуть под струями дождя. Наконец вот и арка. Я буквально пронесся сквозь нее и вылетел на пустой двор. Толкнув ногой дверь «крепости», я преодолел уже знакомый лабиринт, взлетел по лестнице на третий этаж и забарабанил тростью по двери «фабрики».

– Открывай! Открывай, подлец! Красильников!

Дверь тихо отворилась. На пороге стоял Лукич – хмурый, молчаливый. Я, не церемонясь, отпихнул маленького каллиграфа и ворвался в комнату.

– Где он? Где Уралов?

Лукич пожал плечами. Тогда я подскочил к двери, ведущей в «Тайную обитель» Красильникова, и распахнул ее. Пустота. Даже печки не было. Не было ни кресел, ни стола. Полки висели пустые – не было и газет. Я повернулся к Лукичу.

– Где все? Где Уралов?

– Съехали, – ответил тот.

– Как съехали? Куда?

– Не сказали. Собрались, на телегу погрузили и съехали. Прощай, говорят, Лукич, на тебе червонец.

– Неужели не знаешь, где они? Не ври мне! Зашибу!

Лукич вернулся в комнату «фабрики» и сел за стол.

– Мне все одно, – сказал он грустно, – пропала «фабрика». А я ведь здесь еще у Протасова начинал. Куда ж мне идти?

– А! – с досадой махнул я рукой. – Таких «фабрик» в Москве много. Устроишься.

Лукич вместо ответа взял со стола бутылку и приложился прямо из горлышка.

– Уехали, – сказал он, вытирая губы рукавом. – Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… Жизнь-то прошла, словно и не жил… Ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа! – И он снова присосался к бутылке.

Я брезгливо посмотрел на старичка и вышел. Как бывает после всякого бешеного порыва, силы вдруг меня оставили – я добрел до пролетки, ждавшей меня, несмотря на предупреждение о запрете стоянки, рухнул на сиденье и попросил Ивана отвезти меня домой.

Дверь мне открыл Коля. Я посмотрел на его каменное лицо и почувствовал неладное.

– Что случилось?

– Там этот… Студент. Все еще ждет вас.

Я рассеянно кивнул.

– Владимир Алексеевич, – вдруг взволнованно сказал Коля, – вы там письмо какое-то оставили и газету. Ну…

– Что «ну»?

– Он их читает.

– Черт!

Я поспешил в гостиную.

Сергей посмотрел на меня изумленно, в руках у него было письмо.

– Вы… вы… – начал он дрожащим голосом.

– Нет! – крикнул я. – Павла Ильича ввели в заблуждение.

– Заблуждение? – прошипел Сергей. – Но его письмо?..

– Послушай, Сережа, что я тебе скажу. Только послушай внимательно…

Он вскочил.

– Сядь, – попросил я.

– Вы…

– Сядь, – заорал я на юношу и грохнул кулаком по столу. Чашка, что стояла перед ним, упала, и чай разлился по скатерти. Мое приказание, похоже, подействовало – Сергей сел.

– Этот самый Красильников – он и был предателем. Именно он и сдал группу Павла Ильича жандармам.

– Откуда вы знаете?

– От человека, который вел это дело. От жандармского полковника.

Сергей подавленно молчал.

– Два дня назад я встречался с Красильниковым и убедился – он по-прежнему ненавидит Мураховского. Красильников имеет связи с московскими газетами. Я уверен – именно он и опубликовал эту грязную заметку, да еще и подписал такими инициалами, которые Павел Ильич принял за мои. Это было сделано специально, чтобы унизить и Павла Ильича, и меня лично. Я только что вернулся из места, где жил Красильников, к сожалению, он уже сбежал оттуда. Но я еще до него доберусь, поверь мне! Ты веришь мне, Сережа?

– Я не знаю, чему верить, – произнес юноша, побледнев.

– Ладно, твое право. Главное сейчас – найти Бориса, потому что его могут обвинить в убийстве.

– В убийстве? – вскинулся крепыш.

– Да. Это долгая история. Бориса подозревают в убийстве. Главное доказательство – записка от имени Красного Призрака, найденная на убитом. Если окажется, что ее писал Боря, то, боюсь, дело кончится плохо. Мне нужно понять – он писал эту записку или нет. Ты помнишь, как показывал мне его письмо, когда Борис исчез?

– Да.

– Оно у тебя с собой?

Сергей похлопал себя по карманам и вытащил уже изрядно измятую бумажку.

– Дай мне.

Сергей медлил. Он никак не мог принять решение – доверять мне или нет.

– Дай мне, и возможно, я смогу помочь твоему другу, – сказал я, гипнотизируя юношу взглядом.

Он протянул мне письмо. Я выхватил его из пальцев Сергея и быстро сунул во внутренний карман.

– Спасибо. Водки хочешь?

Он кивнул. Я подошел к буфету, налил стопку водки и поставил перед Сергеем. Потом вернулся и налил себе. Не чокаясь, мы залпом выпили.

– Теперь иди, – сказал я. – Но ни о чем не говори Ане. Не надо ее тревожить. Будем мужчинами. Если появятся новости, я сам тебя найду в «Генераловке». Если тебя не будет, как вчера, просто оставлю записку, что надо встретиться. Понял?

Сергей снова кивнул, потом медленно поднялся и пошел к выходу. У самых дверей он обернулся и спросил тихо:

– Владимир Алексеевич, вы не врете?

– Нет, клянусь тебе! – твердо ответил я.

Он покачал головой и вышел.

Я выхватил из кармана табакерку и втянул в себя не меньше пуда!

Итак, образец почерка у меня был. Теперь оставалось найти записку, оставленную на теле. Если ее взял Ветошников, тогда – пиши пропало! А если она все еще у Теллера, то возможность заполучить ее оставалась. В любом случае встреча с бывшим жандармским ротмистром бароном фон Теллером теперь становилась главным моим делом – если только «ангелы» не разыщут Бориса.