Глава 11. Ошибки молодости

Я пешком дошел до забора елисеевского магазина и у самых ворот столкнулся с Ветошниковым.

– А, вы уже здесь, как я погляжу, – неожиданно дружелюбно сказал сыщик. Вероятно, приезд полковника Слободянюка произвел на него сильный эффект.

– Здравствуйте, Никифор Сергеевич, – поздоровался я.

– Как быстро распространяются плохие новости, – сокрушенно покивал он, – Еще одна смерть. Причем такая неожиданная!

– Да, – согласился я.

Смерть профессора Мураховского и впрямь стала для меня полнейшей неожиданностью.

– Пришли на осмотр тела? – спросил Ветошников.

Я остановился в удивлении.

– А разве оно здесь?

– Где же ему еще быть? Говорят, совсем молодой человек!

– Ну, – возразил я, – не меньше пятидесяти.

Ветошников снял свой котелок и вытер лоб рукой.

– Как пятьдесят? А мне сказали, что покойному – не более двадцати трех. Он только начал заниматься преподавательской деятельностью.

– Не понимаю! Кто вам мог сказать такое? Он давно преподает в университете.

– Значит, кто-то из нас путает, – озабоченно произнес сыщик. – Мы точно говорим об одном и том же человеке?

– О профессоре Мураховском? – спросил я.

– Нет-нет, речь о молодом преподавателе немецкого языка. – Ветошников нажал кнопку электрического звонка. Ворота приоткрылись. Из них выглянул Теллер. Он поздоровался с Ветошниковым, а меня даже не удостоил взглядом.

– Пойдемте, – скомандовал главный охранник, и мы потянулись за ним.

В большом торговом зале продавцы были разбиты на группки и занимались странным делом – составляли большие пирамиды из отборных яблок. Я сразу заметил, что атмосфера тут царила нехорошая, испуг читался на лицах людей – они переглядывались и коротко перешептывались. Когда мы вошли, высокий блондин с прилизанными волосами как раз заканчивал пирамиду, осторожно укладывая на самый ее верх краснобокое яблоко. Вероятно, мы его испугали, он дернулся, зацепил рукой за средний ряд, и яблоки с громким стуком рассыпались по полу.

– Лядушкин! – послышался окрик сбоку. – Черт неумелый! Ты мне так все побьешь! Одно из яблок подкатилось к моим ногам. Я нагнулся и взял его в руки, ощутив тепло и неестественную легкость плода.

– Что за сорт? – спросил я Теллера.

Тот, не оборачиваясь, бросил на ходу:

– Восковые муляжи.

Я пригляделся – и правда, яблоки были искусно сделаны из воска. Я бросил свое ближайшему продавцу, и тот ловко перехватил яблоко в полете. Мы прошли через весь торговый зал под тревожные взгляды продавцов, потом по давешнему коридору вошли в помещение поменьше, уставленное витринами с бутылками вина, свернули налево в дверь и оказались во внутреннем дворе, перекрытом двускатной легкой крышей. Здесь не было никакого дождя, грунт был плотно прибит и сух. С балки свешивался большой фонарь, мощности которого, наверное, хватало, чтобы осветить весь двор. Вдоль стен стояли штабеля коробок, свободными оставались только участки с большими проемами – наверное, для подачи груза внутрь помещения. Посреди двора свободно помещалась телега без лошади. На телеге громоздились два ряда ящиков.

– Не стойте тут, пойдем дальше, – раздраженно бросил мне Теллер.

Мы вошли в один из стенных проемов, свернули снова влево и уткнулись в дверь.

– Мармеладный цех, – сказал Теллер и открыл дверь.

Это было длинное помещение, освещенное окнами, расположенными вдоль одной из стен. Под окнами стояли простые разделочные столы. Вдоль противоположной стены выстроился ряд плит – над каждой свой светильник с плоским светлым абажуром, чтобы давать максимум света. Такие же лампы свисали в ряд и с потолка. Пол был выложен простой, но красивой плиткой, а белые стены до половины закрашены коричневой краской. Посредине цеха высились целые груды круглых жестяных коробок непонятного для меня назначения. Вероятно, это были формы для мармелада. Только одна груда была разрушена – жестяные коробки раскатились по всему полу – как те восковые яблоки в центральном торговом зале. И там же лежало тело – лицом вниз. На спине белел клочок бумаги.

Я первым подскочил к трупу и схватил записку.

– Э! Постойте! – крикнул Ветошников. – Ничего не трогайте!

– Это чтобы сквозняком не сдуло! – сказал я и подмигнул моментально поскучневшему Теллеру.

Одного взгляда мне хватило, чтобы понять – записка на трупе была написана тем же почерком, что и письмо Бори.

«Красный Призрак заберет у тебя все!» – значилось в записке. Я передал ее Ветошникову.

– Странно, – сказал я, – что значит «заберет у тебя все»? При чем тут убийство?

– Григория Григорьевича нет сегодня? – спросил у Теллера сыщик.

– Он вчера уехал в Петербург. Но я отправил телеграмму. Вряд ли Григорий Григорьевич приедет, у него в столице свои дела. Так что придется нам справляться без него.

Вот как! – подумал я. – Странно, хозяина нет на месте, но Теллер не воспользовался этим, чтобы отшить меня! Это хорошо, у меня как раз есть несколько вопросов к господину ротмистру.

– Скажите, Федор Иванович, а те подземные ходы, которые мы с вами обнаружили, – я сделал многозначительную паузу, – вы их уже успели заделать?

– Давно, – мрачно ответил Теллер. – Давно и, поверьте, надежно. Елисеев сам проверял. С кувалдой. Через них теперь даже крыса не пролезет.

– Однако какая-то крыса все же пролезла, – указал на мертвеца Ветошников.

– Так точно, – ответил Теллер сухо.

– Ну, что же, давайте его перевернем, – предложил сыщик.

Мы с Теллером взялись за мертвеца и перевернули тело лицом вверх. Это действительно был молодой учитель немецкого языка, которого я еще так недавно видел в большом зале. На нем был светлый костюм, белая рубашка и узкий галстук в коричневую клетку. Галстук сбился набок, а рубашка на груди намокла от крови. Я потрогал пятно пальцем.

– Можно сказать – свежая, не то, что у того, прежнего тела.

– В каком смысле? – повернулся ко мне Теллер, тщательно вытиравший руки большим платком.

– А вы что думаете? – спросил я у Ветошникова.

– Думаю, да, – отозвался тот. – Сейчас приедет наш врач. Пожалуйста, Федор Иванович, распорядитесь, чтобы его впустили и привели сюда. А мы подождем вашего прихода и не будем ничего трогать.

Теллер подозрительно посмотрел на сыщика и, не говоря ни слова, вышел. Мы остались с Ветошниковым одни. Сначала этот толстяк бесцельно топтался у разделочного стола, глядя в окно, а потом повернулся и погрозил мне пальцем:

– Ну, господин Гиляровский, признавайтесь, в какие игры вы играете?

– В шашки играю. В карты, бывает. В шахматы – не очень, – искренне ответил я.

Ветошников явно не знал, как продолжить разговор.

– Неужели Охранное отделение интересуется Елисеевым? Это было бы… Это могло бы многое изменить.

– Что, например? – спросил я.

– Например, характер нынешнего расследования. Пока оно ведется негласно. И люди, в нем принимающие участие, никаких выгод, кроме чисто профессионального удовлетворения, не получат. Однако, если бы оно стало публичным… Признайтесь, такое дело стало бы громким.

– А разве вас интересуют громкие дела? – спросил я.

– На самом деле, да. Видите ли, Владимир Алексеевич, я специализируюсь на очень деликатных и щекотливых преступлениях. Обычно речь идет об особах высокопоставленных. А здесь шум не нужен. Так что все лавры достаются другим.

– Вы тщеславны, Никифор Сергеевич?

– Нет. Но иногда так хочется признания твоих заслуг. Скажите, почерк совпал?

– Какой почерк, – натужно удивился я.

– Ведь вы схватили записку первым. И вы – единственный, кто мог быть знаком с подозреваемым. Вероятно, вы хотели сличить его почерк с другим документом, чтобы удостовериться – он пишет эти записки или не он.

Я отдал должное логике Ветошникова.

– Да, почерк совпал. Но вы правильно сказали – я единственный, кто лично видел Бориса. И уверен, что он не мог совершить эти убийства. Он очень молод и импульсивен. Но при этом и трусоват. Именно он должен был пойти вместо Веры в тот день, когда она погибла. Ведь Елисеев рассказал вам про обстоятельства гибели девушки?

– Рассказал.

– Борис испугался. И только смерть Веры заставила его проникнуть в особняк. Да и то ему пришлось крепко выпить, чтобы сделать это.

– Вы ведь искали его? – спросил сыщик.

– Ищу и теперь.

– С помощью «ангелов-хранителей»?

– Да. Вы знаете и об этом?

Ветошников кивнул.

– Но не нашли.

– Пока не нашел.

– Что же, – сказал Никифор Сергеевич, я вижу, как возвращается наш господин Теллер, а с ним и врач. Так ответьте мне быстро и честно – Елисеев под наблюдением жандармов?

– Нет, – ответил я в тот момент, когда дверь в цех открылась, пропуская Теллера и пришедшего с ним моего старого знакомца, судебного патологоанатома доктора Зиновьева.

– Жаль! – вскрикнул сыщик.

– Что жаль? – бодро спросил Зиновьев и заметил меня. – Ба! Владимир Алексеевич! Дело принимает интересный оборот!

– Вы знакомы? – удивился Ветошников.

– Очень и очень давно! – отрапортовал Павел Семенович. – А в последнее время встречаемся очень даже часто. Ну-с, где у нас больной? А, сам вижу! Расстегнем ему рубашечку, что тут у нас? Проникающее ножевое ранение, судя по всему, такое же, как у предыдущего господина с сильно пораженной печенью.

– Это он про Пахоменко, – пояснил сыщик.

– Время смерти… Раннее утро, не позже. Точнее смогу все рассказать, когда отвезем пациента на его новую квартиру.

– Куда? – спросил молчавший до тех пор Теллер. Вероятно, его сбила с толку энергия доктора Зиновьева.

– В морг, милейший, – ответил плешивый, но при этом обильно бородатый патологоанатом. – В морг, куда же еще. Тут и смотреть-то не на что – все ясно. Оформляем, Никифор Сергеевич?

– Пока нет, – ответил Ветошников, – до особого распоряжения.

Зиновьев подмигнул мне.

– Владимир Алексеевич, вы уж заглядывайте как-нибудь. Посидим у свежевскрытого трупа, попьем чайку, вспомним прошлое, посмеемся!

– Непременно буду, – ответил я. – Меня тут давеча на рыбалку пригласили, но лучше я к вам. У вас компания поспокойней.

– Поспокойней, чем рыбы, – это точно! – хохотнул Зиновьев и дернул Теллера за рукав. – Проводите меня обратно к извозчику, а то мои пациенты наверняка уже места себе не находят.

Мы с сыщиком пошли вслед за Зиновьевым и Теллером. У ворот Ветошников попрощался со мной, но как-то вяло. Вероятно, он уже мечтал об интервью для солидной газеты или журнала, однако я разрушил его воздушный замок.

Наконец, когда мы остались с Теллером вдвоем, я повернулся к главному охраннику и твердо заявил:

– Мне необходимо поговорить с вами, Федор Иванович, с глазу на глаз. И это будет очень серьезный разговор.

– Хорошо, – спокойно ответил Теллер. – Здесь есть подходящее место. Там никто не помешает.

– Мадерная?

– Сигарный магазин.

Сигарный магазин, куда привел меня Теллер, представлял собой небольшое помещение, заставленное стеклянными этажерками, в которые, вероятно, позднее положат коробки с сигарами. В углу стояла внушительная, из полированного коричневого дерева, стойка. На ней – большой инкрустированный малазитом ларец, вероятно, для выбора сигар. У стены – журнальный столик с массивной ножкой и два прекрасных кресла, обитых темно-зеленой кожей. В одно из кресел уселся Теллер, а другое он предложил мне.

– Я вас слушаю, господин Гиляровский, – сказал главный охранник. – Только попрошу побыстрее, мне некогда рассиживать и болтать попусту. Дело, понимаете ли.

– Хорошо, – сказал я. – Постараюсь короче. Как вы думаете, Федор Иванович, почему Борис совершает эти бессмысленные убийства?

– Разве бессмысленные? – возразил Теллер. – На мой взгляд, они вполне осмысленные. Он мстит за свою невесту. А может, у него родился и новый замысел.

– Какой?

Теллер внимательно посмотрел на меня, немного помолчал, а потом предположил:

– Возможно, он готовит какую-то большую пакость, чтобы посильнее насолить Елисееву. А люди, которых он убивает, просто случайно встречаются на его пути. Он вынужден их убивать, чтобы не выдать себя.

– Все это могло бы выглядеть правдоподобно, – сказал я, – если бы не некоторые вновь открывшиеся обстоятельства.

– Какие? – спросил Теллер.

Сигарный магазин своей роскошью и уютным стилем вовсе не располагал к тому разговору, который я собирался предложить бывшему ротмистру.

– Начнем с того, Федор Иванович, что вы меня обманули.

– В чем? – сухо спросил Теллер.

– С самого начала вы заявили мне, что не знали расположения подземных ходов. А ведь это была неправда. Вы прекрасно знали о них, потому что пятнадцать лет тому назад именно вы занимались арестом революционной ячейки, в которую входили некто Сергей Красильников и профессор Мураховский, чья дочка погибла в этом здании. Вы лично допрашивали членов ячейки, а в особенности того самого Красильникова, который и сдал вам как жандарму всю информацию о своих товарищах.

Теллер побледнел.

– Откуда вам это может быть известно? – спросил он с явной досадой в голосе.

– Известно, – ответил я. – А откуда – не важно. Поймите, Федор Иванович, я знаю очень и очень много. Итак, от Красильникова вы узнали расположение потайных ходов. Но скрыли это знание от Елисеева, когда он взял вас к себе на службу. Почему, Федор Иванович? Какую выгоду вы хотели приобрести от знаний, которые скрывали?

– Вы ошибаетесь, господин репортер, – зло сказал Теллер. – Все это не более чем совпадения. Я действительно когда-то служил в Охранном отделении. И я действительно занимался арестом группы Мураховского в этом особняке. Я действительно допрашивал Красильникова, но ни о каких потайных ходах речи не шло. Нас не интересовали тогда потайные ходы, нас интересовала только деятельность молодых студентов-революционеров. И все! Мы сделали свою работу, схватили всех революционеров, допросили их и отпустили, потому что оказалось, это просто молодые дураки, которых совершенно не стоило бояться.

– Кого вы хотите обмануть, Теллер? – с издевкой спросил я. – Предлагаете мне поверить в то, на что вы, будучи простым служакой, не обратили внимания – на историю с потайными ходами? Но вы же простым служакой не были! Вы были умны, вы подавали надежды, вы носом землю рыли и, конечно, не могли не дорыться до потайных ходов в этот особняк. Ведь учтите, что я также знаю, почему вас выгнали из Охранного отделения!

Теллер чуть не вскочил, огромным усилием воли заставив себя остаться в кресле.

– Кто рассказал вам об этом? – тихо спросил он, не поднимая глаз.

– Не важно! Я знаю, что выгнали вас за то, что вы воровали вещи во время обысков. А это предполагает корыстность. И когда вы говорите мне, что ничего не знали о подземных ходах и что вами движут исключительно служебные интересы господина Елисеева, то я вам не верю! Я вам не верю еще и потому, что как только я появился в этом здании, вы начали ставить мне постоянные препоны. И причина такого поведения, по-моему, в том, что я являюсь для вас непрошеным свидетелем. Я мешаю вам, Теллер, мешаю в каком-то деле. Поэтому я и сомневаюсь в том, что убийства были совершены именно Борисом, а не, например, вами! Потому что у вас тоже была возможность совершить эти убийства. Никто не проверял вашего алиби, никто не знает, где вы были в момент убийства. Прибавьте к этому совершенное отсутствие мотива для убийства у Бориса, и вы поймете, что я не спешу его обвинять, прежде чем не разберусь с вами.

Теллер вскочил, быстро подошел к стойке и громко ударил по ней ладонями. Я не мог разобрать, был он взбешен или же испытывал какое-то другое чувство, например, чувство отчаяния. Теллер понимал, что если до Елисеева дойдет известие о том, что он заранее знал про подземные ходы, то больше не служить ему в главных охранниках. Он не мог меня убить, чтобы заткнуть рот навсегда, потому что десятки человек видели, как мы шли в этот сигарный магазин – все продавцы, которые продолжали складывать странные пирамиды из восковых яблок.

Теллер стоял ко мне спиной, я не мог видеть выражения его лица, но плечи его были напряжены так, будто он собирался вступить в схватку. На всякий случай я положил руку в карман и нащупал свой кастет.

Наконец Теллер медленно обернулся. Лицо его было неожиданно расслабленным, как будто он принял решение, освобождавшее его от страшного нервного напряжения. Сделав несколько шагов, он рухнул в кресло.

– Хорошо, Гиляровский, – сказал Теллер. – Действительно хорошо. Вы знаете обо мне гораздо больше, чем должны были. И уже составили какое-то свое мнение. Например, вы не уверены, что убийца Борис, хотя тот явно дает понять, что это он, оставляя записки на теле жертв. Вам этого недостаточно! Вам надо добить меня, потому что я вел себя с вами недостаточно вежливо. Вы забываете, Гиляровский, что моя служба – это служба дворового пса, сторожевой собаки. Сторожевая собака не обязана быть вежливой даже с друзьями своего хозяина. Чем злее собака, тем ценнее она для обитателей дома. Она не должна облизывать, она должна кусать. Хорошо, я не буду больше играть роль цепного пса. Я буду говорить с вами как человек. Буду говорить как человек с человеком, коим вы, возможно, все-таки являетесь, Гиляровский. Попробуйте откинуть свои предубеждения и посмотреть на происходящее моими глазами. Да, меня выгнали из Охранного отделения, потому что поймали на мелком воровстве. Это мой позор, Гиляровский. Мой страшный позор. Я не просто Федор Иванович Теллер. Я – барон фон Теллер. После того несчастного случая я перестал представляться своей настоящей фамилией и никогда не заикался о своем дворянстве. Я считал, что стал недостоин своих родителей, истории своей семьи. Вы наказываете меня недоверием, я же наказал себя гораздо сильнее. Я отказался от самого себя. Конечно, я могу сказать вам, что подвигло меня тогда на эти бесчестные деяния. Бедность! Бедность, Гиляровский, которую вы уже давно не помните, поскольку ваши труды, как я понимаю, щедро оплачиваются издательскими сребрениками. Можете ли вы себе представить, что молодой и блестящий, подающий надежды, перспективный жандармский ротмистр фон Теллер в иные дни вместе со своей молодой, красивой и умной женой сидел впроголодь, не имел корки хлеба! Знаете ли вы, что голод порождает сначала отчаяние, а потом толкает тебя на преступление, подлость которого ты не замечаешь, потому что эта подлость не идет ни в какое сравнение с чувством голода и стыда? Так было и со мной. Видя возможность хоть немного исправить несправедливость судьбы, я крал всякую ценную мелочь из квартир, где проводились обыски или аресты. Это были вынужденные преступления, Гиляровский, вынужденные! И я уже понес за них наказание. Теперь, что касается подземных ходов. Да, черт бы вас побрал, я знал про существование этих двух ходов от господина Красильникова. Но сами посудите, как я отнесся тогда к этому знанию? Зачем мне вообще было нужно знание этих ходов? Этот особняк в те годы меня совершенно не интересовал – он потихоньку превращался в ночлежку для нищих, воров и преступников. Какой смысл мне было хранить эти воспоминания?

Теллер сцепил побелевшие пальцы.

– После того как меня выгнали из жандармерии, – продолжил он, – я долго мыкался по Москве, пытаясь устроиться хоть куда-нибудь. Все, что я умел, это служить. Анализировать, выслеживать, допрашивать, составлять отчеты, арестовывать. Я нанимался вышибалой в трактиры и, скажу вам, это плохая работа, которая приводит только к пьянству. Потому что драки, которые надо было разнимать, случались нечасто, а все остальное время ты имел неограниченный доступ к спиртному. Это страшно, Владимир Алексеевич. Так случилось, что, разнимая одну из пьяных драк, я приглянулся довольно крупному московскому купцу, занимавшемуся производством и продажей спичек. Он взял меня в охрану своей лавки, потом я уже поехал охранять его фабрику, потом стал главой охраны всего предприятия. И потихоньку втянулся – ведь каждому купцу, каждому коммерсанту обязательно нужен свой цепной пес. Однажды мне было сделано предложение стать начальником московской охраны господина Елисеева. Я согласился. Представьте мое удивление, когда я узнал, что придется охранять тот самый особняк, в котором я уже работал в качестве жандарма. Конечно, я вспомнил и про подземные ходы, однако я не стал никому говорить про них. Во-первых, я не верил, что они до сих пор еще открыты. Во-вторых, как бы я объяснил мое знание, ведь тогда пришлось бы рассказывать и всю остальную историю моей карьеры, вплоть до причин увольнения из Охранного отделения. А причины, как вы знаете, таковы, что меня бы просто выгнали с новой работы. Но была и еще одна мысль, сознаюсь вам, Владимир Алексеевич. Помните наш собачий зал? Вы видели терьеров, которые душат крыс. Помните, как вы нашли второй подземный ход, сами, без моей подсказки? Вы предположили, что в этом месте будет наибольшее количество крыс, которые идут по подземному ходу и просачиваются через щель. Да, я никому не говорил про эти ходы, но всегда имел их в виду. Если и возможно было проникнуть на стройку Елисеева, то только этим путем, о котором, впрочем, никто не знал. Но знал я. Я считал, что это знание бесполезно. Впрочем, когда появился Красный Призрак, я уже точно знал, где искать. Поэтому ту девушку, которая пробралась в магазин, я и нашел буквально за секунду. Она пыталась убежать, а потом случилось несчастье. И вы должны понять, почему я был так строг с вами. Во-первых, любой репортер возле Елисеева – это потенциальный скандал. Мне было строго приказано не подпускать к Григорию Григорьевичу ни одного репортера. Ходят слухи о его личной жизни в Москве. Я не буду комментировать эти слухи, но смею вас заверить, что материалов для бульварной газеты хватит на год вперед. Григорий Григорьевич тоже это понимает. А во-вторых, когда я понял, что и вы каким-то образом знаете о существовании подземных ходов, вы, Гиляровский, стали угрозой уже лично для меня и моей семьи. Вы знаете мои семейные обстоятельства и можете понять, что к подобным угрозам я отношусь более чем серьезно. Сейчас вы пошли ва-банк. Вы не оставляете мне ничего другого, кроме необходимости объясниться с вами начистоту. Я нахожусь в крайне сложной и опасной ситуации. Может быть, мой рассказ заставит вас пересмотреть свой взгляд на меня, и вы больше не будете чинить мне препятствий.

Я молчал, обдумывая услышанное. Теллер, как мне показалось, был предельно откровенен. Это стоило ему немалых усилий.

– Хорошо, я понял вас, – сказал я. – Но у меня остался еще один вопрос. Говорил ли вам Красильников о существовании третьего хода?

– Нет, – ответил Теллер. – Никакого третьего хода не существует. Во всяком случае, Красильников об этом мне ничего не рассказывал.

– Но профессор Мураховский утверждал, что Красильников знал и третий ход. Он пользовался им и появлялся перед своими товарищами совершенно неожиданно. Он не ходил вместе с ними, но как-то появлялся в особняке.

– Вы считаете, что Борис Ильин ходит через этот самый третий подземный ход, неизвестный ни мне, ни вам? – спросил Теллер.

– Да.

– Если можно было бы найти сейчас Красильникова, мы могли бы вытрясти из этого мерзавца всю информацию, – задумчиво произнес Теллер.

– Я уже пытался. Во время встречи с Красильниковым позавчера. Но он не раскрыл мне этой тайны.

– Где он живет, чем занимается? – спросил Теллер.

– Не важно, – ответил я.

– Не хотите говорить? – спросил Теллер. – Почему?

– Это тоже не важно, – сказал я.

– Дело ваше. Что же теперь?

– Теперь надо все-таки попытаться найти Бориса. Я хочу задать ему несколько вопросов.

– Но где вы его найдете? – спросил охранник.

– Не знаю. – Я встал. – Послушайте, Теллер, все это дело представляется мне не только запутанным, но и совершенно бессмысленным, как я уже говорил. Если Пахомова, смотрителя вашего погреба, убил Борис, то зачем он держал тело в укрытии? Зачем он подбросил потом его в коридор? Каким образом Борис смог миновать собак в погребе и отрезать кусок окорока и колбасу, которую положил в мешок и сунул в руку мертвого Пахомова?

Теллер просто пожал плечами и не ответил ничего.

– Еще вопрос. Я могу понять содержание первой записки, найденной на теле сторожа. Я могу заставить себя признать, что это была месть вам и Елисееву со стороны Бориса за погибшую невесту. Но я совсем не понимаю содержания второй записки. В ней ничего не говорится про месть, а дается какое-то странное обещание забрать все. Что это значит, можете сказать мне, Федор Иванович?

– Пожалуй, что да, – задумчиво сказал Теллер. – Но не сейчас, мне нужно все хорошенько обдумать.

– Ладно, – махнул я рукой. – Думайте. Я тоже буду думать. Надеюсь, в следующий раз меня впустят сюда, даже если Елисеев останется в Санкт-Петербурге.

– Впустят, – сказал Теллер.

– Хорошо.

Я вышел из сигарного магазина и вернулся к воротам. Мне ужасно не хотелось верить Теллеру. Мне вовсе не хотелось входить в его обстоятельства, мне не хотелось признавать его человеком, признавать за ним право на человеческие ошибки. Но я понимал при этом, что делать из Теллера обыкновенного монстра, каких нам рисуют в дешевых бульварных романах различные безграмотные авторы, тоже неправильно. Если бы существовали абсолютные злодеи, как легка и понятна была бы наша жизнь! Вот – друг, вот – враг. Но человек – существо сложное. Каждый раз, когда мы видим в человеке злодея, мы забываем, что он все же человек и может объяснить свои дурные поступки. Да и мы сами можем объяснить его дурные поступки. И почувствовать, что и мы в подобных обстоятельствах могли бы поступить так же дурно и некрасиво.

Но не успел я выйти за ворота, как меня окликнули:

– Владимир Алексеевич, только не бейте, иначе я не скажу вам что-то, что может быть для вас полезным!

Я обернулся на голос и увидел, что из-за угла дома мне машет рукой не кто иной, как мерзавец Сергей Красильников.

– Вы! – закричал я и быстро пошел к нему, сжимая кулаки. Красильников начал пятиться, выходя на Тверскую, где прохожие, конечно, не дали бы мне в полной мере удовлетворить жгучее желание украсить его голову всевозможными синяками и шишками.

– Нет-нет, не убивайте меня пока что, Владимир Алексеевич, я вам еще пригожусь. Я и сам недавно узнал, что несчастный Паша Мураховский покончил с собой после моей невинной шутки!

– Хороша невинная шутка! – зарычал я. – Мало того, что вы довели профессора до самоубийства, вы еще и внушили ему мысль, будто это я сочинил всю историю и обвинил его в предательстве. Знаете ли вы, что Мураховский прислал мне письмо, в которым винил меня в своей смерти?

– Ах, как нехорошо получилось! – неискренне сказал Красильников. – Паша, конечно, заслуживал порки. Порки, но не смерти. Почему же он повесился? Ведь дело было прошлое.

– Вы ошибаетесь, – сказал я зло. – Мураховский до последних своих дней вел революционную работу и был связан с эмиграцией. Он даже получил приличную сумму денег от одного из коммерсантов, которую собирался перевести за границу, на нужды борьбы. Ваша заметка выставила его предателем в глазах единомышленников. Он не вынес этого позора, неужели вы не понимаете, Красильников?

Тот поднял ладонь.

– Пожалуйста, Владимир Алексеевич, я так давно поменял имя и так привык к новому, что когда вы называете меня Красильниковым, я просто не могу сообразить, к кому вы обращаетесь. Если вам несложно, называйте меня, пожалуйста, Карпом Семеновичем.

– Хорошо, Карп! – ответил я с сарказмом. – Теперь-то вы видите, что натворили. И я уверен, вы ожидали подобного результата.

– Нет! – возразил Карп Семенович. – Не ожидал! Я не думал, что дурак Мураховский до сих пор питает себя революционными иллюзиями. Ведь сам я давно от них отказался. Я думал, что он перерос юношеские романтические бредни и теперь живет здравой реальной жизнью. Но с другой стороны, Владимир Алексеевич, зря вы вините только меня в его смерти. Вы и сами виноваты. Невольно.

– Да как ты смеешь! – снова закричал я.

– Погодите, погодите, – сказал Уралов. – Если бы вы не пришли ко мне позавчера и не рассказали, что профессор Мураховский все еще существует на этом свете, я бы не стал публиковать той заметки. Ведь я почти забыл о нем! Кроме того, вы не совсем понимаете ту ситуацию, которая сложилась между мной и Мураховским пятнадцать лет назад. Моя ненависть к нему была вовсе небеспочвенная.

– Вы ревновали к Мураховскому из-за лидерства в революционной ячейке. И поэтому предали своих товарищей, рассказали все жандармам.

– Из-за лидерства в ячейке? – с удивлением спросил Красильников. – Какое, к черту, лидерство? Я ревновал не к ячейке. Я ревновал к девушке, к Насте Мышкиной, которая сначала была моей подругой, а потом ушла к Паше. Насколько я помню, потом он женился на ней, когда Настя забеременела, а Пашу отчислили из университета. Но это было потом, а тогда я, ревнуя, просто решил убрать его со сцены. И – вуаля – сдал Пашу с друзьями охранке. Изящно! Увы, только в замысле. Потому что это был порыв. Животный порыв, понимаете, Гиляровский, а не подготовленный план. Мне казалось, что я легко вытащил занозу наиболее простым и доступным способом. Но наши ужасные жандармы оказались слабаками. Они всех выпустили.

– А вы стали осведомителем Охранного отделения, – добавил я, ухмыляясь.

– Это жандармы так думали, – возразил Уралов. – На самом деле, я всегда работал только на себя.

– Зачем вы пришли? – спросил я.

– Ну уж, конечно, не для того, чтобы вы меня побили, как хотели вчера, когда ворвались в Аржановку. А нас там уже и нет! Мы переехали, Гиляровский. Мы теперь находимся в гораздо лучших условиях, уверяю вас! Вам понравится у нас, мы даже кресло для вас приготовили.

– Кресло для меня? – оторопел я. – Что за наглость!

– Нет-нет, – возразил Уралов. – Это не наглость. Мы расширяем предприятие и делаем его более респектабельным. Поэтому я подумал, что такой консультант, как вы, нам просто необходим. Я не собираюсь привлекать вас к разработке схем, хотя это было бы очень даже неплохо – уверяю, наши гонорары уже намного больше, чем те, которые вы получаете в издательствах. Но я готов ограничиться и просто консультациями. У вас живой и энергичный ум, Гиляровский. Мне как раз такой нужен, потому что я и сам обладаю не менее живым и энергичным умом. Но я циник, а цинизм – это полезное, но не самое ходовое качество души. Большинство людей, с которыми мы имеем дело, обычные добрые нормальные люди. И они мыслят так, как недоступно ни мне, ни моим помощникам. А вы как раз подходите нам, потому что мыслите так же, как большинство. Иначе вы не стали бы популярным журналистом. Люди просто не понимали бы вас, не чувствовали в вас своего. Идите ко мне, Гиляровский, идите – сначала просто, чтобы познакомиться, посмотреть, как мы работаем, над чем работаем и какую получаем за это прибыль. Сначала вы посмотрите, потом вставите пару фраз, вас что-то заинтересует, вы втянетесь, и – дело пойдет!

– Идите к черту, – сказал я. – И постарайтесь больше не попадаться мне на глаза, особенно в безлюдных местах. Потому что там я так вас «проконсультирую», что домой вы вернетесь по частям!

– Как знаете! – ехидно улыбнулся Уралов. – Кстати, я довольно давно здесь. Вот недавно вы выходили вместе с одним господином. Постояли с ним в воротах, а потом вместе вернулись обратно. Скажите, это ведь с бывшим жандармским офицером Федором Ивановичем фон Теллером вы разговаривали? С моим, так сказать, крестным?

– Именно с ним, – ответил я.

– Какая печальная судьба! – вздохнул Уралов. – Вы, может быть, не знаете, но его жена очень больна.

– Знаю.

– И вы знаете, чем она больна?

– Туберкулезом.

– Это вам сказал сам фон Теллер?

– Нет, я узнал из другого источника.

– Ах, как жалко, – сказал Уралов. – Но ваш источник вам соврал! Жена Теллера больна вовсе не туберкулезом. Туберкулез – это заболевание людей благородных, запертых в душных комнатах и занятых интеллигентскими занятиями – чтением книг или написанием доносов, например. А жена Теллера больна сифилисом.

– Как так?! – удивился я.

– Дело в том, что дорогой Федор Иванович довольно давно пристрастился к услугам проституток. Причем проституток низкого пошиба, обитающих на небезызвестной вам Грачевке. Возможно, ему наскучили пресные прелести супруги. Но кроме прочих радостей, Теллер получил от проституток сифилис. И наградил им свою жену. И знаете, что самое интересное? – спросил Уралов. – Сам он обратился к врачу. Тот назначил лечение препаратами ртути и мышьяка. Болезнь ротмистра, кажется, отступила. А вот жена к врачу не обращалась. Похоже, Теллер вовсе не сообщил ей о диагнозе. Соврал про туберкулез. Да и не может Теллер отвести жену к доктору, иначе его обман вскроется. Он лично занимается ее лечением, подсыпая ей в еду такие же препараты ртути и мышьяка, которые сам принимал по рецепту. Вот только вопрос – в каких пропорциях?

– Откуда вам все это известно? – спросил я.

– О, я слежу за жизнью моего любимого фон Теллера. Мне о нем рассказывали проститутки, которых он покупал. Да и врач, который его лечил. Информация – это великая вещь, Владимир Алексеевич, вам ли этого не знать! А детали, подробности – отмычка не только к характеру человека. Это еще и отмычка ко всем сейфам с деньгами. Это вообще универсальная отмычка, Владимир Алексеевич. Так что подумайте, подумайте, и, возможно, однажды вы захотите переступить порог моей новой Тайной обители. Просто дайте объявление в любую газету: «Ищу Тайную обитель. В. Г.». Я сразу явлюсь к вам на белом коне!

– Уходите, Красильников! – сказал я. – Уходите, ради бога, потому что я едва сдерживаюсь, чтобы не искалечить вас. И запомните навсегда – я ни за какие коврижки на свете не дам такого объявления в газете! Я никогда не переступлю порога вашей паршивой Тайной обители! Потому что всегда буду помнить о предсмертном письме профессора Мураховского. Вы для меня не более чем вошь, которую я готов раздавить.

– Никогда не говори никогда, – сказал Красильников и бодро пошел прочь, постукивая по булыжникам своей легкой тросточкой, сделанной из бамбука.

– Погодите! – крикнул я.

Красильников остановился.

– Третий подземный ход! Где он?

Мерзавец пожал плечами:

– Не понимаю, о чем вы говорите! – И продолжил движение.

Я уж собрался догнать его, но Красильников вдруг вскочил в стоявшую на обочине пролетку.

– Забудьте про третий ход! – крикнул он мне, отъезжая. – Не занимайтесь ерундой! Я буду вас ждать!

Я с досадой плюнул на тротуар.

К своему стыду признаюсь, что год спустя мне пришлось все-таки поместить в газете объявление: «Ищу Тайную обитель. В. Г.».