Ее волосы

После того, как колдунья обо всем прознала…

после того, как обрезала Рапунцель косы…

после того, как принц, свалившись с башни, угодил в терновый куст и там выколол себе глаза…

Он сел в седло и пустился на поиски. С собой он никого не взял, только лошадь.

Он стучался в тысячу дверей. Проезжая по деревенским улицам и полевым проселкам, он выкликал ее имя. Имя было довольно странным, отчего попадавшиеся на пути селяне думали, что принц не в своем уме. Никому в голову не приходило, что так на самом деле могут кого-то звать.

Одни пытались ему помочь: Там впереди река, смотрите не свалитесь с обрыва. Другие кидали в него камни и стегали его лошадь кнутом по тощим бокам.

Он нигде не останавливался. Он искал целый год.

Пока наконец не нашел ее…

он нашел ее в хижине посреди пустыни, куда отослала ее колдунья…

она там жила совсем одна, сквозь занавески к ней в хижину залетали пыльные вихри и лезли жирные черные мухи…

Она узнала его, едва открыв дверь, хотя узнать его было почти невозможно – лицо землистое, обветренное, одеяния изорваны в клочья.

На месте глаз у него были пустые черные впадины размером с вороново яйцо.

– Рапунцель, – произнес он то единственное слово, что повторял у тысячи порогов.

В ответ его, опустившегося и полоумного на вид, гнали прочь, где-то грубо, а где-то по-доброму. Удивительно тонкая грань, как узнал он на своем опыте, отделяет принца, отправившегося на поиски суженой, от никчемного слепого бродяги, у которого нет ничего за душой, кроме одного малопонятного слова.

Он познал погружение в зловонную тьму – тот, который лишь годом раньше с царственным блеском, неукротимый и отважный, взбирался по золотым косам на высокую башню.

Когда по растрескавшимся доскам он приблизился наконец к самому ее порогу, когда стоял у ее двери и чувствовал, что в доме кто-то есть…

когда она потянулась к его покрытой струпьями, кровоточащей руке, он узнал ее пальцы за мгновение до того, как они его коснулись, – так собака за квартал чует приближение хозяина. Он испустил животный стон, который мог с равным успехом выражать как исступленный восторг, так и непереносимую боль, а то и, будь такое возможно, одно и другое вместе.

Заплакать он не мог. У него не было нужного для этого органа.

Прежде чем ехать с ним в замок, Рапунцель извинилась и быстренько вернулась в хижину забрать из комода свои косы – все эти годы она хранила их там, заботливо завернув в тряпицу, как фамильное серебро.

Она ни разу не разворачивала их с тех самых пор, как колдунья поселила ее в этой хижине.

Что если они потускнели…

что если в них гнездились мыши…

что если они теперь выглядят… неживыми… как экспонат бедного захолустного музея…

Но нет, все с ними в порядке – светло-золотистые косы двадцати футов длиной лучатся здоровьем и силой, лоснятся, как ухоженная домашняя кошка.

Она тихонько положила их в дорожную суму.

И вот они живут в замке. Каждую ночь принц ложится рядом с ней и ласкает ее волосы – она их держит в специальном ящике у изголовья…

моет и умащает ароматами…

а в ожидании принца тайком достает и кладет на кровать.

Он прижимается лицом к ее волосам. Иногда ей становится странно, что он не спрашивает, откуда у нее такие косы. Он же видел, что колдунья их обрезала. Не думает же он, что они всего за год успели снова отрасти?

И тем не менее, укутав локонами безглазое лицо, он издает (со временем, впрочем, все реже и реже) тот душераздирающий стон, вопль обретения и утраты, робкий, как попискивание котенка, и громкий, как рык леопарда.

Он то ли забыл, то ли предпочитает не вспоминать. Поэтому она и не говорит ему, что волосы отдельно от нее…

не говорит, что они больше не живые…

не говорит, что они лишь воспоминание о прошлом, которое она целым и невредимым хранит для него в настоящем.

Да и надо ли ему самому об этом знать?