Долго/счастливо

Жил-был принц. Он жил в замке на холме, под небом, отражавшим васильковое сияние моря. От замка к гавани, вниз по склонам раскинулся город, в котором столяры мастерили столы и стулья, славившиеся далеко за пределами королевства, а пекари пекли пироги и булки, за которыми покупатели не ленились приезжать издалека. По утрам рыбаки вытягивали сети, полные блестящих серебром рыбин; вечерами по всему городу веяло зажаренной на решетках рыбы. Улицу, изгибавшуюся вдоль берега гавани, заливали огни таверн и баров, из которых лились музыка и смех – их нежно подхватывал ветерок и доносил до дальних окраин и окрестных лесов, где к ним, замерев, прислушивались зайцы и фазаны.

Когда принцу исполнилось восемнадцать, он женился на принцессе из соседнего, не столь преуспевающего королевства. Оно лежало вдали от моря по берегам реки, пересохшей несколько столетий назад; известняковая почва того королевства родила лишь капусту, пастернак и другие, столь же сытные, но неинтересные овощи; все до одного кафе там закрывались в девять вечера, а ремесленники не умели делать ничего, кроме грубых шерстяных одеял и фуфаек, и преподносили их в качестве лучшей защиты от студеных ветров, дувших с покрытых льдами гор.

Невесту принцу выбрал король-отец: он не хотел, чтобы в один прекрасный день соседний король послал своих воинов – вооруженных луками и мечами, щуплых и слабых от неважного питания, но сильных и опасных чувством бесконечной обделенности – предъявить права на изобильное и процветающее приморское королевство.

Отец принцессы дал согласие на брак отчасти потому, что не возлагал особых надежд на своих угрюмых от голода военных; с другой стороны, принцесса, о которой идет речь, старшая из трех сестер, отнюдь не отличалась привлекательной внешностью и в свои двадцать два года не получила еще ни одного предложения, а по закону, пока она ходит в девках, не могли выйти замуж ее сестры, и та и другая (и это казалось отцу жестокой шуткой судьбы) особы изящного сложения и приятные на лицо.

Поначалу семейная жизнь у молодых не заладилась. Принц признавал свой супружеский долг и его исполнял. Принцесса тоже. Но будучи далеко не красавицей, она вполне отдавала себе отчет, что стала предметом сделки, и имела все основания полагать, что муж, которому ее наконец-то сбагрили, формально потрудившись в супружеской спальне, затем по подлинной любовной склонности пускается во все тяжкие с горничными, герцогинями и шлюхами, тайком приведенными из города.

Но, как выяснилось, она ошибалась.

И хотя на церемонии бракосочетания (где они, собственно, впервые увидели друг друга), а также непосредственно после он поразил ее манерностью и позерством – его, видимо, дурно учили тому, как следует держать себя принцам (выше голову, нет, подбородок не надо так задирать; говорите властным тоном… нет, не так, я не просил вас орать…) – он, вопреки ее ожиданиям, имел вполне реалистичное представление о собственных умениях и достоинствах. Он был красив, гораздо красивее ее, но какой-то молочной, мимолетной, бледной и прозрачной красотой; он был из тех нежных юношей, у которых, когда им исполняется пятьдесят, люди азартно шепчутся за спиной: «Вы не поверите, но в свое время он был само очарование».

Что еще неожиданней, он был так робок, так неуверен в себе, что совершенно не мог представить себя на престоле, который ему предстояло занять с той же неизбежностью, с какой всех живущих ожидает смерть. Он признался ей в этом немедленно, в их первую брачную ночь. Ему, судя по всему, даже в голову не приходило, что можно скрывать страх и маскировать тревогу.

Принцесса его тоже на первых порах разочаровала, а потом начала удивлять.

Когда она впервые предстала перед ним в день свадьбы, даже несмотря на искусно сшитое подвенечное платье в глаза бросались ее грузная полнота, выпирающий бугром лоб и крошечная запятая носа. Отец с суровой решимостью купца, готового пойти до конца, лишь бы не упустить сделку, волок ее, как баржу на буксире, к соборному алтарю. И вот это лицо, эти мужественные плечи и широченные бедра принцу предстояло видеть изо дня в день всю оставшуюся жизнь.

А потом, в первую брачную ночь, когда они наконец уединились в королевской опочивальне… Ей, скажем так, при ее образе жизни непросто было бы сохранить девственность, требуемую обычаем и приличиями. А богатство ее репертуара говорило о богатом опыте. Кто считал, скольких юных конюхов и пажей успела она повалить в стог или на уединенную лужайку?

Ему понравилась и плотская новизна – девственность ожидалась от нее, но девственником оказался он, – и явные признаки того, что она многое повидала. Она была первой женщиной, которую он увидел обнаженной, и этим зрелищем он остался доволен. Она была полной, но не рыхлой, все ее тело состояло из белых бугров и шелковистых, блестящих выпуклостей. В ту первую ночь, она, нисколько не смущаясь, объяснила ему, что делать, и он был только рад повиноваться – тот, кому вскорости предстояло повелевать, на кого станут вопрошающе смотреть подданные, ожидая его решения по любому мыслимому вопросу.

Король совсем скоро умер – погиб на охоте, затоптанный конем, которого считал лучшим и самым верным своим товарищем. За три недели до девятнадцатилетия принц, к своему ужасу, взошел на престол.

Она влюбилась в него со странной ей самой неотвратимостью, как будто оба они с мужем одновременно подхватили одну и ту же болезнь. По утрам она, не отрывая от него глаз, с нетерпением ждала, пока он проснется, похмельный, но нежный (он любил, прежде чем встать и приступить к исполнению королевских обязанностей, несколько минут понежиться в ее объятиях); вечерами, когда с обязанностями было покончено, она любила поговорить с ним о всякой всячине – хоть о том, как у него прошел день, хоть о его любви к недавно скончавшемуся поэту, чьи стихи король мог цитировать без конца. С удивлением (и как ни странно, мимолетным разочарованием) она обнаружила, что заблуждалась в отношении горничных и шлюх, что по вечерам он стремится поскорее добраться до супружеской постели, что ему не меньше прежнего нравится ее властная манера (подожди, расслабься, я знаю, это чуточку больно, но если не переборщить, это тоже приятно…)

В последовавшие за коронацией месяцы она избавилась от ощущения, будто он недооценивает ее умственные способности (а она на самом деле была умна). С каждым днем становилось все очевиднее, что ее мнение для него важнее того, что предлагают советники (и это при том, что ее официальным предназначением было сохранять мир и производить на свет наследников). Ко времени, когда ему исполнилось двадцать лет (а ей незадолго до того двадцать четыре), уже не могло быть сомнений, что втайне они правят сообща, что он (согласно обычаю) подает как свои решения, принятые ими обоими накануне вечером в уединении супружеской спальни.

Десятилетия шли за десятилетиями. У них родился сын, потом дочь, потом еще один сын.

Жизнь их и правление не были такими уж безоблачными. В королевстве случались грабежи, споры по контрактам, продолжались затянувшиеся на сотню лет тяжбы о недвижимости. Жена кузнеца, мастера по топорам, насмерть забила мужа бараньей костью и заявила схватившим ее полицейским, что просто не хотела пачкать о него новенькие, выкованные им топоры. В замке горничная забеременела от пажа и (хотя король с королевой и не подумали бы ее за это наказывать) утопилась в колодце. Повар пребывал в непрерывной сваре с экономкой, и оба они на протяжении тридцати лет исправно строчили еженедельные доносы, уличая друг друга в злоупотреблениях и проявлениях душевной черствости.

Дочь, их средний ребенок, унаследовавшая и вдвое превзошедшая материнскую склонность к полноте, в двенадцать лет выпрыгнула из окна, но – поскольку это было окно второго этажа – целой и невредимой приземлилась на куст гортензии. Продемонстрировав однажды готовность к подобным выходкам, больше она их не повторяла.

Младший из сыновей – зная, что ему никогда не быть королем, – в семнадцать сбежал из дома и попытался вести жизнь барда и трубадура в соседнем королевстве, но его скромный дар не вызвал интереса у тамошней публики. Меньше чем через год он вернулся, исхудалый и оборванный, и решил, что его вполне устроит существование принца, сочиняющего стихи и исполняющего песенки на домашних дворцовых представлениях.

Старший сын вел себя подозрительно ровно. Он вырос крепким и решительным, до самонадеянности самоуверенным, но ум его отнюдь нельзя было назвать ни тонким, ни проницательным, так что родители, бывало, сомневались в его способности в свое время сделаться королем.

И хотя родительское беспокойство так до конца и не оставляло короля с королевой, старший зарекомендовал себя верным и преданным сыном, а на третьем десятке и вовсе стал приобретать подобающие монарху черты. Младший женился на неказистой с виду, но тонко чувствующей принцессе из отдаленного королевства и посвящал ей тома стихотворных произведений, а она искренне считала его гением, не понятым современниками, но обреченным на славу в веках. Дочь замуж так и не вышла (при том что предложения получала), а зато мастерски овладела стрельбой из лука, искусством охоты и управления парусом и с огромным удовольствием посвящала себя тому, что так хорошо у нее получалось.

Самих короля с королевой не миновали скорби и испытания. Уже в очень зрелом возрасте король возомнил, что влюблен в одну нелепую, но неодолимо безмятежную, прозрачную, призрачно-бледную герцогиню, и лишь две недели спустя осознал, что опьянение ею приносит одну только тоску. Королева вскоре после эпизода с герцогиней возобновила обычай заваливать на сено и зеленую травку дворцовых пажей и конюхов; она предавалась ему до тех пор, пока беспомощная на-все-готовность этих мальчишек и надежды на повышение по службе, отчетливо слышавшиеся в их сладострастных стонах, не стали приносить ей больше унижения, чем отрады.

Король с королевой вернулись друг к другу потрепанными, присмиревшими и в некотором недоумении от собственных эскапад. К обоюдному удивлению, они лишь сильнее полюбили друг друга, увидев, что и в столь зрелые годы способны безоглядно отдаться на волю чувств.

Она временами говорила ему: Я становлюсь слабой и скрытной, я учусь плакать тайком, заслышав, как поет соловей.

Он временами говорил ей: Оседлав меня, ты выше не станешь, так что стоит ли это трудов?

И им обоим (к обоюдному удивлению) каждый раз делалось смешно.

Еще несколько десятилетий спустя, когда король умирал, королева вежливо выпроводила всех в коридор, заперла дверь королевской опочивальни и улеглась к мужу. Лежа с ним на кровати, она пела. Они смеялись. Его мучила одышка, но смеяться он еще мог. Они говорили друг другу: это же глупо, да? как-то… театрально? Но обоим при этом было понятно, что все слова, которые надо сейчас сказать, уже много раз сказаны и повторены за прожитые вместе годы. Поэтому король с легким сердцем позволил себе не изображать глубокомыслие и попросил ее спеть песенку, которую любил в детстве. Ему больше не надо было быть царственным, властным и величественным – особенно с ней. Они, по сути, умирали вместе, и оба это понимали. Она запела. В последний раз они вместе посмеялись – обоим казалось, что кошка, и та мяучит мелодичнее, чем она поет. И все равно она проводила его своей песней в мир иной.

Когда через несколько лет умирала королева, с ней в комнате было двадцать три человека, три кошки и две собаки. Люди – это дети, дети детей и дети детей детей, три горничных, двое пажей (постарше и помладше, ее давнишние любовники, о чем все знали, но свято хранили тайну), повар и экономка (лишь неделей раньше в последний раз написавшие жалобы друг на друга). Звери – и собаки, и кошки – лежали на королевской кровати. Люди держались чуть в стороне, кроме Софии, старшей горничной, которая прикладывала ко лбу королевы влажный платок.

Почтительной тишины не было и в помине. Капризничал младенец. Собака рычала на кошку. Но королева, лежавшая огромной молочно-бледной горой, смотрела на всех – и на людей, и на животных – с веским сочувствием, как будто это не она, а они умирали.

Совсем незадолго перед тем, как ей испустить последних вздох, один из внуков сказал другому:

– Правда, она похожа на какую-то планету?

А второй внук ответил:

– Нет, она похожа на старую больную бабушку.

Обоим понравилось, что другой оказался глупее. Когда бабушка впала в беспамятство, внуки думали о том, что их ожидает большое будущее: одного – потому что у него взгляд и сердце поэта, другого – как человека надежного и свободного от сантиментов. Когда бабушка умерла, оба думали, что многого достигнут в жизни.

Как показало будущее, оба они были правы.

После того как королевы не стало, у детей все складывалось наилучшим образом. Старший сын, по настоянию королевы взошедший на престол после кончины отца, правил все так же справедливо и милостиво, а его не заставивший себя ждать наследник с младых ногтей готовился стать таким же добрым королем. Замок стоял целехонек. Каждый новый прилив приносил новые косяки рыб. Сыновья и дети столяров мастерили еще более чудесные столы и стулья, чем те, что делали их родители; сыновья и дочери булочников поднимались чуть свет, чтобы напечь побольше булок и пирогов, побольше хлебов и пирожных.

В целом в королевстве царил покой, хотя грабежи и споры по контрактам по-прежнему имели место, сыновья и дочери, бывало, убегали из дома или сходили с ума, подолгу сдерживаемое взаимное раздражение, как и в старые времена, иногда выливалось в убийства.

Но, по большому счету, эпоха выдалась обильной и благодатной. Люди женились и проживали вместе всю жизнь. Случались праздники и похороны, трудились ремесленники и творили поэты. Изобретатели создавали разные полезные устройства: одни испускали ровный, яркий свет, другие безропотно выполняли самую монотонную работу, третьи сохраняли музыку, про которую все раньше думали, что она может звучать, только пока музыканты играют и певцы поют. Зайцы и фазаны время от времени по-прежнему замирали, прислушиваясь к долетавшим до леса звукам музыки, и им дела не было до того, исполняют ли ее живые музыканты или давно умершие. В городе дети – все они родились через много лет после того, как старые король с королевой упокоились рядышком в каменных саркофагах, – сквозь льющиеся из баров музыку и смех едва различали голоса родителей, зовущие их домой. Кто-то бежал по первому зову, кто-то шел неохотно, но все дети, все до единого, каждый вечер возвращались по домам.