Гостиница преображалась на глазах. Еще две-три недели – и мы сможем торжественно отпраздновать ее открытие. У меня была на примете одна знакомая, которая отменно справлялась с такими делами. Она привлечет пресс-атташе, чтобы мероприятие осветили в печати. Василис как будто не понимал, к чему вся эта шумиха, но верил мне на слово. Я чувствовал его смятение: разумеется, он искренне радовался наметившимся переменам, но временами взгляд его затуманивался, и видно было, что ему жаль своей ледащей гостинички. Передо мной был человек, который вплотную подошел к своей мечте и вдруг осознал, что годы, якобы проведенные в горьком недовольстве, таили в себе какую-то благостную простоту. Но большей частью он расхаживал гордый как петух. Преображение его гостиницы – это как если бы его чадо поступало в высшую школу. По вечерам он усаживался в холле и завороженно всматривался в новенький холл.

Мне пришло в голову сделать из “Пирамид” литературный отель. Мысль не нова, но не пропадать же втуне моим литературным чаяниям. Устроить из гостиницы пантеон словесности – это своего рода приобщение к писательству.

Как-то раз мы с Василисом прохаживались по коридорам, и я изложил ему свою теорию:

– Туристы обожают, когда за границей им встречается уголок родины. Они любят, когда им подмигивают.

– И что?

– Назовем все номера в честь писателей. И тогда испанцы будут ночевать в гостях у Сервантеса. Немцы – у Музиля. Ирландцы – у Джойса. Итальянцы – у Кальвино. Русские – у Гоголя или Чехова.

– Ага, кажется, я понял. Греков можно будет размещать в номере Аристотеля… или Платона… или Сократа… Поди еще выбери… у нас в Греции гениев море.

– Это точно, – подтвердил я, чтобы поддержать его в этом внезапном приливе философского патриотизма.

Так, слово за слово, мы подошли к тому самому, нашему с Полиной номеру.

– А здесь будет номер Гомбровича, – негромко сказал я.

– Кого? Какого еще Бобровича?

– Это польский писатель.

– Ну тогда ладно… у нас и в самом деле иногда бывают поляки. По большей части приятнейшие люди.

Спускаясь в холл, Василис выдал еще пару глубокомысленных суждений о поляках. Мне показалось, он произнес: “У меня гостиница международного уровня”, – или что-то в этом духе.

А я остался стоять перед польским номером.

После того раза Полина ответила на мое сообщение только под вечер. Я весь извелся.

“Мне хорошо с тобой”, – написала она. Она медлила с ответом, словно чтобы распробовать счастье на вкус. Как и мне, ей было не по себе от давешней нашей раскованности. Это один из бесчисленных парадоксов блаженства – и довод в пользу того, что человеческое существо имеет врожденную тягу к пассивной неврастении. Не знаю почему, но нам обоим было как-то жутковато. Последние годы мы оба жили, не подвергаясь ни малейшей опасности: сердце билось ровно, бестрепетно. Я до сих пор не понимал, чего ждать от Полины, она до сих не понимала, чего ждать от меня. Я ничего не мог сделать просто так. Часами думал, прежде чем настрочить ей два-три слова. Все не мог опомниться от того, какое безумное счастье выпало на мою долю, и страшно боялся нарушить его беспредельную хрупкость. Мы оттягивали момент встречи, а встретившись, поняли, что нам не нужно слов. Выходные мы провели у Полины и два дня не отрывались друг от друга. Тело избавляло от всех сомнений и страхов. В постели нам было легко и просто. Я словно заново открывал для себя любовь.

Между нами все с самого начала было очень серьезно. Очень скоро мы стали поговаривать о планах на будущее. “Мне не терпится увидеть твоих детей”, – сказала она. Я выбрал вечер, чтобы познакомить ее с Алисой, но та не смогла. Дочь постоянно находила предлоги, чтобы увильнуть от встречи с Полиной – можно подумать, хотела отыграться, показать мне, каково было ей. Но я знал, что это она не со зла. Ей тоже было не по себе от того, как стремительно появилась в моей жизни новая женщина. Кроме того, ее я посвятил в свою тайну, а Элизе ничего не сказал. И это усугубляло неловкость. Я до сих пор не знал, как себя вести. Старался не усложнять, но развязаться с целой эпохой своей жизни всегда непросто. С Элизой все шло гладко. Мы перезванивались два-три раза в неделю, но разговоров о личном всячески избегали. Обсуждали гостиницу, работу Элизы, дела детей, но не обмолвились ни единым словом о том, как устраиваемся друг без друга. Полина как-то заметила, что между мной и Элизой еще протянуты нити. Она не ревновала – знала, что между нами все кончено, но эти ее слова заставили меня понять, как крепко я все еще привязан к прошлому. Да и как иначе? Мы прожили вместе жизнь. Узы эти не были любовными, но и дружескими я бы тоже их не назвал. Я не терзался неопределенностью, все было ясней некуда, но все-таки что-то мешало. Понять, что же я чувствовал в глубине души, помог опять-таки разговор с Полиной. Однажды она сказала, что ее фотограф просит о встрече.

– И что ты ответила?

– Сказала “нет”, но он продолжает настаивать.

– Он все еще любит тебя, это естественно.

– Может быть, не знаю. Но по-моему, он скорее хочет поговорить о нас, о нашем разрыве. По правде говоря, я этого не ожидала.

– Почему?

– Не думала, что он такой чувствительный и что все это может так его задеть.

– По-моему, не стоит тебе с ним встречаться.

– Не знаю.

Я тоже не ревновал. Не боялся, что она вернется к нему, хотя, может, и зря. Мне казалось естественным, что любовные истории вот так налезают друг на друга. В сердце образуется своего рода смешанная зона. Из-за этого возникает сумятица, подчас довольно болезненная. В сущности, самое сложное в любом романе – суметь поставить точку. Я понял это из слов Полины о фотографе.