Никогда еще мне не было так страшно.

По ночам в Ликосе темно, хоть глаза выколи. Освещение отключают, чтобы алые не спятили от круглосуточного дневного света. Рабочие ночной смены ткут шелка, разрабатывают шахты, но здесь, в широком тоннеле, все тихо и неподвижно, только на видеодисплее мелькают кадры старых записей терраформирования да где-то вдалеке жужжат аппараты проходчиков. Жутко потею, хотя тут прохладно.

Мустанг молча идет рядом. С тех пор как мы, надев гравиботы и плащи-невидимки, спустились в зал Общины и пошли среди заснувших прямо на столах и ступеньках эшафота пьяных, она не произнесла ни слова. Чувствую ее напряжение и пытаюсь угадать, о чем она думает.

Сердце бешено колотится в груди, когда мы входим в поселок Лямбда, где прошла моя юность. Здесь все будто стало меньше, потолки ниже. Веревочные мосты и подъемные блоки кажутся похожими на детские игрушки. Видеоэкран допотопной модели, с которого когда-то на меня смотрело лицо Октавии Луны, уже дает сбои. Мустанг озирается по сторонам и выключает плащ-невидимку. Она разглядывает мосты и дома, как будто оказалась в сказочной стране. Мне и в голову не приходило, что золотых могут заинтересовать такие простые вещи.

Поднимаюсь по каменным ступеням лестницы, ведущей в дом моего детства. Вот только теперь у меня слишком большие ступни, совсем забыл про гравиботы. Мустанг свои уже отключила и шагает за мной следом, отряхивая с рук пыль. Мы останавливаемся у тонкой железной двери перед выдолбленным в стене помещением, которое когда-то было моим домом.

– Дэрроу, – едва слышно шепчет она, – откуда ты знаешь, куда идти?

– Ты просила впустить тебя. – Я смотрю на нее, чувствуя, как дрожат руки.

– Да, просила, но…

– Ты готова пойти со мной до конца?

Она явно предчувствует, что будет дальше, а может быть, уже давно догадалась. Догадалась, почему я такой странный. Почему иногда использую непонятные ей выражения. Почему моя душа всегда витает где-то далеко.

– Готова, – отвечает она, глядя на ладони, покрытые красноватой пылью.

– Если ты и правда готова, то просмотри эту запись, – говорю я, протягивая ей видеокуб, – и приходи, когда досмотришь до конца. Если ты решишь уйти, я пойму тебя.

– Дэрроу…

Крепко целую ее на прощание. Она цепляется за меня, наверное, чувствует, что при нашей следующей встрече все изменится. Мягко отстраняю ее, глажу по щеке. Ресницы Виргинии начинают трепетать, она вот-вот откроет глаза, и тогда я делаю шаг в сторону, поворачиваюсь к двери и замираю на пороге.

Мне приходится наклониться, чтобы войти в дом. Здесь все такое маленькое. На первом этаже ничего не изменилось: все тот же крошечный железный столик, пластиковые стулья, маленькая раковина, в сушилке сохнет глиняная посуда, на плите стоит мамин любимый заварочный чайник. На полу лежит новый коврик. Явно работа неопытного ученика. На месте отцовских ботинок, у самой лестницы, там где когда-то стояли и мои, вижу чьи-то чужие. Секунду, нет же, это и есть мои ботинки! Потертые и изношенные! Неужели у меня и правда были такие маленькие ноги?!

В доме совершенно тихо. Все спят, кроме нее.

Чайник с шипением закипает, вскоре начинает булькать вода. Раздаются шаркающие шаги по каменному полу. Я едва сдерживаюсь, чтобы не убежать, но ужас сковывает меня, и я в страхе наблюдаю, как она приближается ко мне. Вот она уже в соседней комнате, ненадолго остановилась на последней ступеньке. Смотрит мне в глаза, ни на секунду не отводя взгляда. Словно не замечает моего золотого тела. Молчит. Меня охватывает паника. Проходит секунда. Три секунды. Десять секунд. Она не узнает меня. Я – убийца, проникший в ее дом, мне не следовало приходить. Я – заблудившийся золотой, заглянул сюда из любопытства! Сейчас еще можно уйти, убежать отсюда! Моя мать не должна знать, в кого превратился ее сын!

И тут она спускается с последней ступеньки и медленно подходит ко мне. Прошло четыре года, а она постарела лет на двадцать. Тонкие губы, обвисшая, испещренная морщинами кожа, припорошенные сединой волосы, крепкие, но узловатые, словно корень имбиря, пальцы. Протягивает правую руку к моему лицу, не сводя с меня затуманенных слезами глаз, и мне приходится встать на колени. На плите истошно свистит чайник. Мама пытается дотронуться до моего лица второй рукой, но не может раскрыть ладонь. Рука остается искривленной, пальцы сжаты в кулак – так же сжимается сейчас мое сердце.

– Это ты, – тихо произносит она, словно боясь спугнуть меня: вдруг я окажусь ночным видением. – Это ты, – невнятно бормочет она изменившимся голосом.

– Ты меня узнала? – хрипло спрашиваю я.

– Ну как же я могу тебя не узнать? – улыбается она, но левая половина лица ее не слушается.

Жизнь жестоко обошлась с ней в отличие от меня. Она перенесла инсульт. Сердце разрывается, когда я вижу ее дряхлое, измученное болезнью тело и думаю о том, что меня не было с ней рядом, когда ее сердце разбивалось на тысячи осколков.

– Я всегда узнаю тебя, повсюду, – шепчет она, целуя меня в лоб. – Мой мальчик, малыш Дэрроу!

– Мама! – протягиваю к ней руки, по щекам струятся горячие слезы, и я вытираю их рукавом.

Стоя на коленях, я обнимаю ее и молча плачу. Очень долго мы не произносим ни слова. От мамы пахнет жиром, ржавчиной и пряным ароматом гемантуса. Она целует меня в макушку, совсем как раньше, гладит по широкой мускулистой спине, будто не замечая, что я изменился.

– Надо снять с плиты чайник, – вдруг говорит она, – а то кто-нибудь проснется и увидит тебя.

– Да-да, конечно!

– Тогда отпусти меня, сынок!

– Ой, прости, – смеюсь над собственной глупостью я.

– Но как это возможно? – спрашивает она, глядя на золотые знаки на моих руках. – Что произошло с тобой? Ты совсем как они, даже акцент…

– Ваятели потрудились. Дядя Нэрол спас меня.

– Присаживайся, – качает головой она, едва заметно дрожа.

Думает, что я не замечаю ее волнения. Отворачивается к плите, снимает чайник, ставит на стол две кружки. Одну достает с верхней полки – я ее помню, это кружка моего отца. Керамическая поверхность покрыта толстым слоем пыли. Некоторое время мама прижимает ее к груди, и ее мысли уносятся далеко отсюда, далеко от меня – вспоминает, как раньше мы начинали каждый день всей семьей. Тяжело вздохнув, мама кидает в кружки заварку и заливает кипятком.

– Чем тебя угостить? У нас есть твое любимое печенье, хочешь?

– Нет, спасибо.

– А еще я забрала со вчерашнего пира свою порцию! Изысканная золотая еда! Это все ты устроил?

– Я не золотой.

– Еще есть фасоль. Из огорода Леоры, только что с грядки. Помнишь Леору?

Украдкой бросаю взгляд на планшет. Мустанг досмотрела видеозапись и идет на корабль – этого я и боялся. Мне приходит сообщение от Севро: «Задержать ее?» У меня есть два варианта: приказать Севро и Рагнару поймать ее и продержать до моего возвращения или довериться ей и позволить сделать выбор самостоятельно. Если выберу второй вариант, она может улететь, рассказать отцу, кто я такой, и все будет кончено. Но возможно, ей просто нужно время, чтобы переварить все, что я вывалил на нее. Если Рагнар и Севро вмешаются слишком рано, она может разозлиться на меня. Хуже того, они могут устроить самодеятельность и убить ее!

Чертыхаясь сквозь зубы, быстро набираю ответ, отрываюсь от планшета и говорю маме:

– Я всех прекрасно помню. Ничего не изменилось. Это и правда я.

Мама стоит у плиты, а потом оборачивается, и на ее искалеченном инсультом лице снова возникает кривая улыбка. Неловко пытается взять обе кружки, и в конце концов ей это удается.

– Ты что-то имеешь против стульев? – резко спрашивает она, заметив, что я смотрю на ее парализованную руку.

– Боюсь, скорее, они что-то имеют против меня… – усмехаюсь я, одной рукой легко приподнимая стул.

Такие стулья больше подошли бы детям золотых, а не нобилю со шрамом, ростом более двух метров и весом, равным весу трех алых. Мама хихикает. В детстве мне казалось: этот смешок означает, что она сделала какую-нибудь пакость. Грациозно скрестив ноги, она усаживается на пол. Следую ее примеру, чувствуя себя как слон в посудной лавке. Мама ставит между нами дымящиеся кружки с чаем.

– Кажется, ты не очень удивлена моим появлением, – начинаю я.

– Ты теперь так забавно говоришь, – отзывается она и надолго умолкает, даже не знаю, добавит ли она что-то еще. – Нэрол сказал мне, что ты жив, но забыл сообщить, что ты теперь золотой. – Она делает глоток чая. – У тебя наверняка куча вопросов.

– А я-то думал, что у тебя! – смеюсь я.

– Конечно! Но я слишком хорошо знаю своего сына, – отвечает она, глядя на знаки на моих руках. – Мне терпения не занимать. Давай спрашивай!

– Дядя Нэрол… Он…

– Умер? Да, умер.

– Давно? – выдавливаю я.

– Два года назад, – хихикает она. – Они с Лораном упали в шахту. Тела так и не нашли.

– Какого черта, мама? Что тут смешного?

– Брат твоего отца всегда был темной лошадкой! – Она прихлебывает обжигающе горячий чай, к которому я пока что не решаюсь прикоснуться. – Черта с два он умрет, он же живучий, как таракан! Я поверю, что он умер, только если увижу его в Долине собственными глазами! Этот засранец тот еще пройдоха! – медленно, как и все алые, говорит мама, сейчас последствия инсульта едва заметны. – Думаю, он унес отсюда ноги и прихватил с собой Лорана.

Судя по всему, она понимает, что под шахтами что-то происходит. Может, она и не знает всей правды, но кое о чем догадывается. Вероятно, мой дядя и двоюродный брат действительно живы и ушли к Сынам Ареса.

– А как там Киран? Лианна? Дио?

– Твоя сестра снова вышла замуж, они живут с его семьей в поселке Гамма.

– Гамма? – скривившись, переспрашиваю я. – И ты позволила ей… – резко умолкаю, заметив, как кривится ее рот. Может, я теперь с виду и золотой, но это не дает мне права указывать матери, как поступать с собственной дочерью, так что лучше мне заткнуться.

– У них две девочки, которые больше похожи на тебя, чем на твою сестру или на любого из Гаммы. У Кирана все хорошо, – улыбается она. – Можешь им гордиться! Он уже не тот пугливый малыш, который боялся засыпать наверху один! Настоящий хозяин в доме! После ухода Нэрола стал бригадиром.

Бедный братец…

– А что с Дио? Как родители Эо?

– Их отец умер. Покончил с собой вскоре после того, как ты попытался сделать то же самое.

– Как много смертей! – хватаюсь за голову я.

– Такова жизнь, сынок. – Мама кладет ладонь мне на колено.

– От этого не легче…

– Нам всем пришлось нелегко, когда вы с Эо покинули нас. Но у Дио все хорошо. Кстати, она наверху.

– Наверху?! В смысле? Погоди, она что, вышла замуж за Кирана?

– Да-да, они ждут ребенка! Надеюсь, будет девочка, но обычно мне не везет… Наверное, снова родится парень, который станет воевать с гадюками и приходить домой с жуткими ожогами! Если, конечно, у него будет выбор…

– В каком смысле?

– Жизнь тут стала тяжелая, сынок. Все изменилось. Выработки упали. Ходят слухи, что наше месторождение истощилось. Люди боятся. Что станет с шахтерами, когда добывать будет нечего? Надеются, что терраформирование закончится раньше, чем иссякнут залежи гелия.

– С вами все будет в порядке. Эта шахта находится под моей защитой, не волнуйся.

– Под твоей защитой?

– Да.

– Моя очередь задавать вопросы, – пристально смотрит на меня мама. – Малыш, где тебя черти носили?

– Я… я даже не знаю, с чего начать…

– Начни со смерти Эо, – и глазом не моргнув, предлагает мама.

Она всегда предпочитала говорить начистоту. Кирану в детстве от нее доставалось на орехи. Но такая прямота помогает ранам зарубцеваться, поэтому я должен все ей рассказать. Начиная с казни Эо и вплоть до обещания, данного лорду-губернатору.

Чай в наших кружках заканчивается куда быстрее, чем мой рассказ.

– Вот это байка, – произносит мама.

– Байка?! Это чистая правда!

– Тебе никто не поверит.

– Но ты-то веришь?

– Я твоя мать, – говорит она, берет меня за руку, проводит скрюченными пальцами по знакам, покрывающим мои руки до локтя, и усмехается, дотрагиваясь до металлических крыльев на предплечьях. – Эо мне никогда не нравилась, – тихо добавляет она, и я пораженно смотрю на нее. – Эта девушка была не для тебя. Она многое от тебя скрывала…

– Я знаю про ребенка, – шепчу я, – знаю, что она сказала Дио перед смертью…

Мама придвигается ко мне, хватает за руки и подносит их к губам. Она никогда не умела нас утешать, и сейчас ей тоже неловко, но мне все равно. Отец полюбил ее не за это, а за искренность и честность по отношению к близким. Она физически не способна на ложь и обман. Если мама говорит, что любит меня, значит это действительно так. По-настоящему.

– Эо была хорошей девушкой, ты же знаешь, – отстраняется она, заглядывая мне в глаза. – Она любила тебя всем сердцем, и я любила ее за это, но всегда боялась, что она заставит тебя поступать так, как ей хочется. Я переживала оттого, что ей была нужна война.

Я помню Эо совсем другой, но в словах моей матери есть доля истины. Просто она видит все по-своему.

– Но в результате Эо оказалась права, мама. Насчет золотых.

– Я твоя мать. Мне не важно, кто прав, кто виноват, я просто хочу, чтобы ты был счастлив, малыш…

– Кто-то должен остановить это, – говорю я, – кто-то должен разбить цепи!

– И этот кто-то – ты?

– Да, я, – отвечаю я, не понимая, почему она сомневается во мне. – Это все серьезно, мама. Я могу вывести вас отсюда, освободить от рабства!

– Вывести куда? На поверхность? – спрашивает она как ни в чем не бывало, будто правда о Марсе ей известна уже много лет, а не каких-то несколько минут – кто знает, может, так и есть. – И что мы там будем делать? Мы не знаем ничего, кроме шахт, умеем только рыть землю да ткать шелк. Если все, что ты рассказал мне, правда и на Марсе сотни миллионов алых, хватит ли на всех домов на поверхности? Хватит ли всем работы? Большинство алых не захотят покидать шахты, даже если узнают правду, вот увидишь. Они шахтеры, и этим все сказано. Их дети будут шахтерами, и дети их детей – тоже, вот только у них уже не будет высокой цели, ради которой они станут работать. Об этом ты подумал?

– Конечно.

– И нашел ответ?

– Нет.

– Ох уж эти мужчины, – сетует она, потирая правый висок. – Вот и твой отец всегда был готов броситься в неизвестность очертя голову! – Мама недовольно качает головой. – Все проходчики думают, что существование кланов зависит только от них. Нет, мальчик, все зависит от женщин! Посмотри вокруг, – делает она широкий жест руками, – все, что ты здесь видишь, создано женщинами. А ты утверждаешь, что знаешь, каким должен быть мир…

– Нет, конечно, – возражаю я, думая, что ответ наверняка был известен Эо, Виргинии, моей матери. – Ни один мужчина и ни одна женщина не знают этого. Потребуются тысячи, а может, и миллионы гениальных умов, чтобы найти ответы на вопросы, которые ты задаешь мне. В этом-то и смысл! Моя задача делать то, что у меня хорошо получается, – сражаться с людьми, которые не дают этим гениальным умам проявить себя! Поэтому я здесь, поэтому я жив!

– Ты изменился, – произносит она.

– Знаю. – Поднимаю с пола пригоршню пыли и растираю ее своими большими ладонями – ощущение странное. – Мама, как ты думаешь… можно любить двоих людей?

Мама не успевает ответить, на лестнице раздаются шаги, и она резко оборачивается.

– Бабуля? – шелестит сонный тоненький голосок. – Бабуля, а Данлоу нет в постели!

На ступеньках стоит маленькая девочка в ночной рубашке до пят. Дочка Кирана. Ей года три-четыре. Родилась вскоре после моего ухода. У нее милое личико в форме сердечка. Густые рыжие волосы, совсем как у моей жены. Мама в панике оборачивается, не зная, как объяснить мое присутствие, но я уже активировал плащ-невидимку.

– Наверное, решил пошалить и поискать неприятностей на свою голову, – говорит мама.

Двигаюсь в сторону двери, но успеваю на ходу сжать ее руку. Мое время истекло, но мне никак не уйти. Малышка топает вниз по лестнице, потирая сонные глаза кулачками, и спрашивает у бабушки:

– А с кем ты разговаривала?

– Я молилась, малышка.

– За кого?

– За душу человека, который очень сильно тебя любит, – дотрагивается мама до ее носика.

– За папу?

– Нет, за твоего дядю.

– За дядю Дэрроу? Но он же умер!

– Мертвые могут слышать нас, Эо, – говорит мама, беря малышку на руки. – Как ты думаешь, зачем мы поем? Нам хочется, чтобы они знали, что даже в разлуке с ними мы можем обрести радость! – Укачивая девочку, мама оборачивается и смотрит на меня, прежде чем подняться по лестнице. – Снова обрести радость – вот чего они желают всем нам!