Кузьма плотно опустил жалюзи, чтоб свет не мешал. Он снова уперся ступнями в спинку, почувствовал, как полая его душа заполняется Соней, и, наконец, он снова совершенно легко оказался в октябрьской Москве, но уже в ее спальне. Он погрузился в ту темную тяжкую и блаженную воду, в среду реальнейшего, сосредоточенного, немого счастья… «Так вот как это бывает!.. – изумлялся Чанов. – Как она это сделала?!» Он догадывался, что не она и не он это сделали, что так было, и есть, и будет, но для этого надо быть ВМЕСТЕ и ВСЕГДА… Лучше – вообще исключить ВРЕМЯ… Он смотрел в потолок, потом медленно поворачивал голову и опускал взгляд к своей, то есть чужой, выданной ему в гостинице CERN подушке, и на ней совершенно близко видел Сонино лицо, ее глаза. «Где же она, когда я – с нею здесь?!.» – в то же время думал он. Это была самая простая, тупая и самая ужасная тайна. Одна была надежда, что где-то и именно сейчас – Соня все-таки есть, и она все равно с ним, как он с нею сейчас, как в ту ночь, когда они были – одно. Слезы наворачивались на глаза, он пугался слез, они вмиг высыхали, но лучше уж слезы, чем эта окончательная беда отсутствия не то чтоб твоей половины, но тебя самого. «Она говорила: Кузь… ма. Тысячу раз… Она вернула мне имя…» – думал Чанов. И сразу же в ответ раздавался вопль: «Что с того! Зачем мне мое имя, когда меня – нет?!» В том-то и дело. Он должен был всегда существовать в однажды и навек дарованном, безраздельном единстве с нею. Ему что же, не оставили другого способа жить?!

На этой догадке он и уснул снова и совершенно внезапно, как будто сознание потеряв. Так от энергетического коллапса засыпают лемуры Мадагаскара, когда начинается сухой сезон, кончается вода и еда, питающие жизнь…

Ему снилась ссора, да, он ссорился со своей половиной, с собою самим дрался, потому что Соня не хотела сказать, кто и когда валялся в ее спальне на перине возле двери, почему и что он тут делал. И она дралась с Кузьмой, потому что не понимала – почему это она должна отвечать! Они страстно хотели обратно распасться надвое, разделиться, разорваться! Но – не получалось!.. И снова темная вода их накрывала, они забывали о ссоре, они даже еще не знали, не думали, мир ли это, любовь ли это, просто снова были друг другом… То есть почти незнакомыми людьми и беспредельной новостью, которую открывали изнутри, воюя, восхищаясь, наслаждаясь…

Но когда Кузьма проснулся в страшном возбуждении, первой его мыслью было: «Это чересчур! Это болезнь. Надо вылезать». Он встал и пошел в душ.

В тесной, рассчитанной на одного поджарого господина кабинке, под горячим водопадом Кузьму снова накрыла та ночь, ночь любви, он заорал, как будто его ошпарило, и круто повернул кран. Полилась ледяная вода. Кузьма стоял под нею долго, замерз насквозь и закрыл воду. Вытираясь, он рассматривал себя с изумлением, как будто впервые. Это тело принадлежало не ему. Оно делало, что хотело. А хотело оно – Соню Розенблюм. Тело вопило, а душа, как подбитая птица, в отчаянии бестолково махала одним крылом.

«Вот тебе и обошлось, вот и расстались!..»

Чанов быстро оделся, бриться не стал и выскочил из шкатулки. Слава богу, ужасно хотелось есть. Именно ему самому, одному, без Сони – хотелось жрать! Он бы сейчас быка съел. И морковкой закусил!