Четырнадцатого октября в час пополуночи, так и не поняв, зачем пришел домой, Кузьма залез под свое верблюжье одеяло. Он не волновался и по Соне не тосковал. Он просто спал без задних ног сном убегавшегося щенка.

На следующий день выдал маме денег впрок, как бы неурочных, «с премии», оставил под плеером две тыщщи «на булавки» убежавшей учиться Яньке. И не спеша отправился к «Марко Поло», просто так, поболтать с тетей Марусей, заглянуть в каморку Марко и подразнить Поло. Оттуда было совсем недалеко до Крука, Чанов и туда пошел с той же целью – повидаться с Лизкой, услышать от нее о Давиде Луарсабовиче Дадашидзе, идет ли на поправку… Все это он постепенно проделал и часам к двум преспокойно соскучился по Соне. Как о чем-то окончательно ему принадлежащем. Он вышел из Крука и позвонил по мобильнику прямо из грязного, размокшего под холодным дождиком двора. Кузьма совсем еще не привык к беспроводной свободе общения, он, как недавно начали говорить, – балдел. Балдел от мобилы… У Сони никто не ответил.

«Спит твоя Соня, как ты сам спал сегодня, без задних ног», – сказал он себе. И стало ему горячо и томно. Однако при этом очень уж как-то спокойно, самоуверенно до наглости. Он оглянулся по сторонам. И вдруг понял, что идти-то – некуда. И даже думать – куда пойти – неохота. И он пошел в сторону Сретенки, очень неспешно, чтобы дать Соне еще поспать.

«Не буди спящего, – вспомнил он. И еще: – Не буди лиха… На самом деле это ведь не про собаку, не про полицейского и не про выхухоль сказано, – Кузьма продолжал лениво думать на заданную тему. – Кажется, японцы придумали не будить спящего. Или древние китайцы догадались шесть тысяч лет тому… Что-то они про это знали… А вот мама в детстве меня по утрам расталкивала… Будила… Это ведь для будущего. И новорожденных иногда будят, даже по попе шлепают. Чтоб жизнь не проспали… Интересно, меня будили, когда я родился?.. Все равно я кемарю пожизненно. Но своих детей… наших с Соней детей – я буду будить, тормошить, в глазки заглядывать и расспрашивать – что во сне видели…»

С такими вот рассуждениями, скорее даже сновидениями, Кузьма дошел до дома на Сретенке. Вернее – до известной решетчатой дверцы, запертой на замок с неизвестным кодом. «Придется разбудить», – подумал Кузьма и набрал номер в мобильнике.

Он стоял и слушал длинные гудки. Потом снова набрал и снова слушал, простоял за этим занятием полчаса и медленно пошел обратно в Крук.

В подвале он застал Павла и просидел с ним долго. Павел говорил без умолку о неизвестных Кузьме людях, больше всего про Чечена, у которого в детстве была контузия, и еще он, как и пообещал намедни, читал Чанову вслух стихи, свои и чужие, хорошие и очень хорошие, но и… никакие. Чанов его не перебивал. Да вдруг сам неожиданно прочел стихотворение Вольфа – про тальяночку и смысл жизни. Паша удивился, как это он этих стихов не знает…

– Я и сам не знал, что знаю, – объяснил Чанов. – Вчера только прочел. Это последнее из трех новых, которые Вольф здесь, в Москве написал… у Сони Розенблюм…

– А-а, это он, наверно, когда пропал в ихней квартирище, – догадался Паша. – Там всякий сгинуть – может…

Потом они некоторое время сидели практически молча. Просто ждали своих. Ни Блюхер, ни Соня не появились. Раненый Дада тем более появиться не мог.

Выйдя из Крука уже в сумерках, Кузьма снова позвонил Соне домой. Никто не подошел, не взял трубку. Тогда впервые, возможно именно из-за сумерек, Чанова охватила тревога. Не то чтоб он разволновался за Соню, нет. Его, скорее, задело то, что Соня могла без него обходиться. А ведь он без нее, оказывается, – нет, не мог. Он стал думать: какое событие могло его настолько отвлечь от Сони, что он бы о ней позабыл? И тут же вспомнил: «Ну как же, ведь я же ушел вчера от нее, как только позвонила Янька, как только сказала, что с мамой что-то случилось… не разбери-пойми что… Я ведь тогда просто рванул наутек!» И Кузьма стал перебирать, какое «не разбери-пойми» случилось у Сони. Может, с Рыськой, может, его карт взорвался?.. Нет, вряд ли бы пан Рышард на ночь глядя стал возиться со своей машинкой, да хоть с чем не стал бы возиться, он носом клевал, когда ужинали. Рыська все-таки почти каждое утро в школу ходит… И Соня ничего, кроме как поспать, в тот вечер не хотела… Значит – Магда? И он вспомнил ее тревожные глаза и как она сказала: «Что-то мне нехорошо». Может, это была не фигура речи, может, ей правда было нехорошо…

В этот миг, опять застав Чанова врасплох, зазвонил мобильник в кармане. Кузьма глянул, звонили с Сониного домашнего. «Наконец-то!» Он прижал телефон к уху, почти крикнул:

– Соня, что с Магдой?

И услышал в трубке голос… не Сонин:

– С Магдой все о’кей, она в больнице пришла в себя.

«Рыська!» – догадался Кузьма. Но голос у Рыськи был вовсе не о’кей, отчаянный и детский был голосок.

– Пан Рышард, – обратился к мальчику Чанов (все-таки не мог он звать его, как Магда, просто Рыськой), – скажите толком, что с Магдаленой Рышардовной? Я весь день вам звоню.

– Я знаю. У нас телефон с определителем, ваш номер определился восемь раз. Только никто определять по определителю не умеет, кроме меня… Да и не было никого дома. Я один из больницы вернулся, а Соня там осталась. – Рыська остановился, чтоб перевести дух перед главной новостью, которой сам боялся. – После того как вы ушли, ночью у Магды сделался приступ. Она позвала меня, она всегда меня зовет, я позвонил в «Скорую».

– А Соня?

– Она вначале спала, я не мог разбудить. Вылил на нее воду из графина. И она проснулась. Очень сердилась.

– За что? За воду?

– Нет, за то, что у Магды инфаркт и инсульт сразу.

– О, Господи… А что теперь?

– Она все время плачет. Из нее ведро слез вылилось.

– Я про Магду. Ты сказал, что она пришла в себя.

– Пришла. Но врач сказал, это ненадолго… Чанов, ОНА УМИРАЕТ! Врач сказал, что завтра… или послезавтра… она умрет… – голос у Рыськи сорвался. – Я не думал, что все умирают.

Чанов вдруг замерз.

– Как же не думал? Что ли, не знал?

– Знал… но не думал. Магда так давно живет, просто всегда!.. И мне казалось… мне казалось…

Кузьма услышал, как Рыська заплакал. Представить себе маленького, плачущего пана Рышарда Чанов не смог, он просто крикнул:

– Через десять минут буду!

Он несся бегом по залитой жидкой снежной кашей Москве с Потаповского к Сретенке, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. Мир рушился! Мир, такой живой, только что и навсегда народившийся в его судьбе, вдруг зашатался, почернел и поплыл, как вчерашний сугроб.

«Вот оно! – думал Кузьма, – вот о чем Вольф предупредил!»

И зазвучало. Шлепающие по снежной жиже ботинки Кузьмы отбивали ритм:

Слова звучали, как из громкоговорителя, спрятанного за мороком то ли дождя, то ли снега. Так, должно быть, звучало в России объявление войны 22 июня сорок первого года. Или в Японии сообщение о бомбардировках Хиросимы и Нагасаки. Или в Нью-Йорке – известие об атаке башен Торгового центра.

У чугунной кованой дверцы, знакомой уже до каждой ржавой царапины, Кузьма снова затормозил. И тут же, прямо у верхней петли, он увидел мелко, но отчетливо накорябанный по штукатурке набор цифр и букв. В эту секунду Кузьма запомнил этот код навсегда. Он немедленно вскрыл калитку, пролетел двор, промчался по лестнице, позвонил в дверь. И снова никто не отвечал, не подходил, не открывал. Он стал барабанить в глухую, дерматином обитую дверь, так что столетняя табличка «Д-ръ Розенблюмъ» чуть не отвалилась. Послышались торопливые шаги, Рыська открыл и сразу побежал по коридору.

– Я папе в Вену звоню, нас сейчас должны соединить, – объяснил он на бегу и исчез в арке кухни.

Чанов скинул куртку и пошел за Рыськой.

В кухне на полу валялся старый большой кувшин с отбитой эмалью, и пол под ним был еще влажный. В остальном все было как всегда. «Всегда, – подумал Кузьма. – Где теперь это всегда?»

На столе стояла пепельница с окурками, той ночью, значит, Магда еще курила. Рыська сидел на высокой табуретке, отвернувшись к окну, и разговаривал с кем-то по-немецки, требовательно и даже сварливо. Кузьма только и понял, что «фатер» да «гросс-мутер». А ведь до девятого класса учил немецкий…

Пан Рышард прошипел «дойтче швайн» (это Кузьма тоже понял) и с треском повесил трубку на рычаги телефона.

Чанов вопроса не задал, Рыська сам сказал:

– Это отцовская секретарша. Она не свинья, она рыба. Толстая, пучеглазая немецкая рыба. Не хочет меня соединить с отцом. А его домашний телефон не отвечает. Но у него есть мобильный, а Эльза его не дает! Говорит – дорого!

– А мама? Если ей позвонить?

– Мама!! Моя мама – она же Сонина сестра, Магдина внучка! Ни Соня, ни ее мама, ни моя мама, ни Магда – никогда не звонят по телефону. И трубку сами не берут, разве что их заставят. И телеграмм не шлют и не отвечают… Хотя телеграммы иногда читают. Соня только раз в жизни при мне позвонила – Блюхеру… и то я ей номер набрал. Они все все теряют, не знают, как билет покупать, их надо за руку водить, спички им искать, знать, чего они хотят… Я-то могу. Но кто же еще?! Даже Блюхер – все время, всегда – так не сможет! Вот и мой отец маму бросил. А меня бросил, потому что я им нужнее, чем ему, из жалости к ним… Он у меня, можно сказать, добрый.

– И Соню бросил? – вдруг спросил Кузьма.

– Нет. – Рыська успокоился. – У Сони же другой отец. Но и мой Соню не бросил. Он из-за Сони когда-то и на ее сестре, на моей маме, женился. На Соне-то нельзя было, она была, как я, маловата. Она вообще лет до десяти вроде меня была, отец ее называл Mein strenger Engel. Она ему что-то посоветовала по бизнесу, представляете! И он разбогател… А потом с Соней что-то случилось, и наследственность по женской линии в ней победила. Но отец, в смысле, мой, этого не знает. Он ее лет семь не видел. И деньги присылает на ее имя. А распоряжаюсь деньгами на самом деле я. Они в моей тумбочке хранятся…

Куьма смотрел на пана Рышарда, и ему казалось, что он про все про это где-то читал… У Ивлина Во? Или у Капоте?

– Где же сейчас твоя мама? И где Сонин отец, Сонина мама… которая… тебе – бабушка?..

– В данный момент неизвестно. – Рыська задумался. – Время от времени они объявляются. Сонин отец раза три был. Сонина мама… тетя моей мамы… – тут он задумался, чтоб не заблудиться в родстве, – ее мама снова вышла замуж за каталонского писателя. Потом развелась. Но до этого привезла меня, Соню и Магду из Барселоны сюда. Это же квартира Сониного прадеда, доктора Розенблюма…

– Я запутался, – сказал Кузьма.

– Ничего удивительного, – согласился пан Рышард.

«Я же знал, что она сирота!.. Сирота и есть, – думал Чанов. – Но если Магды не станет, а Рыська уедет к отцу – с кем и где останется Соня Розенблюм?..»

(Кузьма еще не раз вспомнит эту свою тупую мысль, и ужаснется, и чуть волком не взвоет – как это ему в голову не пришло, что она просто будет жить у него и с ним?!) Однако, подумав в тот миг до странности практичную и холодную, чтоб не сказать подлую, мысль, Чанов все-таки решительно и сразу встал.

– Я поеду в больницу. Куда ехать и что привезти им?

– Ехать на Пироговку. А возить ничего не надо. – Рыська задумался. – Разве что для Сони банку шпротов и консервный ножик, чтоб открыть. Шпроты она, может, и поест. А я должен звонить отцу.

Кузьма не заметил и впоследствии никогда не смог вспомнить дорогу на Пироговку. И как вошел – не знал. Только и сохранилось в сознании, что запахло советской больничной тоской, что было поздно и посетителей не пускали. И как он проник?.. Возможно, взятку дал. Или взятки… А может, и даже наверное – не давал… Ведь в самый, в окончательно безвыходный момент всегда должен кто-то найтись, чтобы открыть нужный вход или выход. Только надо этого кого-то дождаться, не слинять, дотерпеть… Кузьма и кардиологию нашел, и даже кто-то его вел по коридору, почему-то через подвал. В реанимационном отделении дежурная сестра его только и спросила:

– Вы сын?

– Внук, – ответил Кузьма.

– Внук уже был сегодня.

– Такой беленький, на ангела похож?… – сестра заулыбалась, вспомнив.

– То был правнук. А я внук. Была еще внучка, Соня. Она в боксе?

– С полчаса как из ординаторской от доктора ушла. А ваша бабушка, она уже в палате. В бокс только в исключительных случаях, совсем уж попрощаться самых прямых родичей пускаем. А в палату доктор велел всех пускать в любое время. Времени-то мало осталось… Идемте.

Сестра открыла белую дверь и затворила ее за Чановым. Палата была похожа на белый пенал. Там стояла металлическая высокая кровать, на колесиках и с приподнятым изголовьем. На ней под простыней лежала совсем, совсем маленькая Магда. Глаза были открыты, но вчерашняя тревога из них исчезла, они были не то чтоб спокойные, скорее – строгие. Было похоже, что Магда все уже про себя знает и не боится. Она смотрела на Кузьму долго, потом сморгнула сухими глазами и чуть заметно пошевелила рукой, Кузьма подошел и нагнулся к ней. И услыхал сухое частое дыхание, через которое явственно пробился голос:

– Она полюбила вас, а не того. Тот красивее. Но ей виднее.

Она приподняла с простыни не руку, только ладонь, правую, и, как-то странно сложив веснушчатые пальцы, поводила ими из стороны в сторону. Кузьма догадался – перекрестила. Она очень устала. И не отвернулась, на это сил не было, но отвела глаза. Кузьма понял и вышел из палаты.

После этого он снова ничего, хоть убей, не помнил – говорил ли с дежурной сестрой, сразу ли вышел из больницы?.. Смог вспомнить только, что на улице под каким-то фонарем много раз пытался дозвониться Соне на мобильный и Рыське домой, Сонин не отвечал, у Рыськи все время было занято. И, в конце концов, догадался позвонить Блюхеру.

Блюхер сразу взял трубку и сразу сказал:

– Кузьма Андреич, я все знаю.

– Соня позвонила?

– Нет, Рышард. Я съездил за Соней в больницу и отвез ее в аэропорт Внуково.

– Как это?.. Зачем?

– Она поехала за матерью, хочет привезти Илону Адольфовну попрощаться с Магдаленой Рышардовной. Надеемся, что успеет.

– Они все-таки созвонились… – догадался Кузьма.

– Нет… Соня телефон матери не знает… да и есть ли он?.. А где живет – знает. Даже я знаю: Рига, улица Луны, 2. Я послал в Ригу телеграмму, а Соне посоветовал за Илоной съездить. И билеты один туда и два обратно сразу заказал, завтра вечером они вернутся. Соня перестанет там плакать, Илону соберет и сама соберется.

– Значит, надежды нет?

– Нет. День или два. Вряд ли три…

Потом Чанов снова оказался на Сретенке. Рыська, как и в первый раз, открыл не сразу, он продолжал разговаривать со всей Европой от Барселоны до Риги.

– Кое-что удалось. Завтра наши начнут съезжаться. Соня приедет с Илоной. И старая Марго… и Вилли… – Рыська всех называл просто по имени, чтоб не путаться со степенями родства.

Кузьма позвонил по мобильному Яньке, буркнул сестре, что сегодня не придет, и понял, что хочет есть. Он вскипятил чайник, сделал бутерброды с котлетами себе и Рыське. Он жевал холодные котлеты, приготовленные Магдой, запивал их сладким горячим чаем и слушал, как белокурый ангел разговаривал по-немецки и по-русски с потомками маленькой умирающей женщины, с которой Кузьма познакомился накануне утром. Последнему пан Рышард позвонил ксендзу, договорился, чтоб завтра утром пан Витольд пришел в больницу со святыми дарами и причастил Магду. Было далеко за полночь, когда Рыська освободился, окончательно повесил трубку и налил себе чаю. Напившись и съев бутерброд, он спросил:

– Вы видели Магду? Вас пустили?

– Да, она уже в палате. В сознании… Она говорила со мной.

Пан Рышард не стал спрашивать – о чем, помолчал с минуту, сонно хлопая вполне еще детскими глазами, сказал: «Спасибо и спокойной ночи!» и пошел спать. Чанов тоже почти сразу отправился в Сонину спальню, бросил на пол все ту же перину – не мог он лезть в альков без Сони, – рухнул на нее и уснул. Что происходило до следующего вечера, Чанов опять не помнил. Помнил только, что был все время чем-то занят. А вечером, узнав у Блюхера, во сколько и куда прилетают Соня и ее мама, поехал во Внуково встречать.

В аэропорту, в зале прилетов, когда объявили прибытие рейса из Риги, Кузьма стоял, вытянув шею среди полусотни встречающих. Он навсегда запомнил, как напряжена была шея, как он тянулся, пока не увидел Соню. Она шла одна, сунув руки в карманы своей шинели, и красные утиные лапки мотались на веревочках. «Господи, я ее люблю!» – только и успел подумать Кузьма, а она кого-то увидела в первом ряду встречающих. И этот кто-то большой схватил и обнял ее… Конечно, это был Блюхер! Чанов рванулся, напоролся на парапет и перемахнул чрез него… Но тут в Кузьму бульдожьей хваткой вцепился маленький мужчина в синей униформе.

– Паа-пра-шу… паа-пра-шууу… – повторял он металлическим голосом, как заведенный. Второй мужчина раздвинул секции заграждения и попытался засунуть провинившегося обратно за парапет. Как тупо, как по-идиотски врал Чанов! И как же ему не верили эти двое в синем!

– Блюхер! – крикнул наконец Кузьма.

И Блюхер оглянулся. Он что-то сказал Соне, и она, так и не разглядев, не узнав Кузьму, поплелась обратно навстречу толпе прибывших из Риги господ. Ее толкали! Чанов увидел, и от этого вовсе потеряв рассудок, попытался залепить своему стражнику в ухо. Тот увернулся и свистнул в свисток… А Соня все удалялась, все брела против потока, натыкаясь на чемоданы… Как будто она снова собирается улететь в Ригу… Она так и не оглянулась на Кузьму. «И слава Богу! – думал Кузьма. – Еще бы она это видела!..» Мужчины в синей форме дружно и успешно закручивали ему руки за спину.

Тут возник Блюхер. Совершенно спокойный, на голову выше окружающих.

– Минуточку, – сказал он и подсунул каждому из служивых какую-то книжечку прямо под нос. – Немедленно освободите нашего сотрудника.

– Товарищ полковник, он нарушааал! – пропел первый синий мундир.

– Мы при исполнении, мы по инструкции! – вторил ему на октаву ниже второй.

«Как в опере!» – подумал Кузьма.

– Вы не поняли? Это – наш сотрудник, – веско повторил Блюхер. – Товарищ Чанов, покажите им удостоверение.

– Так руки же у меня…

– Товарищи! – полковник Блюхер еще не разгневался, просто чуть потемнел лицом. – Вы срываете операцию. Не-мед-лен-но!.. – И он зыркнул на них так серьезно, что у товарищей руки сами вытянулись по швам. Даже Чанов поверил в легенду Блюхера, кто его знает, этого правнука командарма…

– Вы потеряли объект? – строго спросил Блюхер на этот раз у Кузьмы.

– Так вот же, Василий Василианович, – Чанов указал глазами на своих мучителей.

– За мной! – буркнул Блюхер, и, не оборачиваясь, полковник пошел сквозь авиапассажиров, глядя поверх голов вдаль, туда, где скрылась Соня Розенблюм. Кузьма следовал за ним. Объект нашелся в пустоватом зале выдачи багажа, где скрипели ленты фуникулеров, и на них, как дети на каруселях в провинциальном парке, молча и с важностью катались чемоданы и сумки. За ними внимательно и завороженно следили немногочисленные родители-пассажиры. Фуникулер рейса из Риги был уже пуст, если не считать одного длинного и плоского сундука, обмотанного серебристой упаковочной пленкой, он медленно плыл в направлении черного квадрата-окна или, точнее, люка, в который втекала лента. Две женщины провожали глазами его отплытие в мир иной, и видимо, уже не в первый раз. Одна женщина была Соня Розенблюм, а вторая, несомненно, ее мать. Они были очень друг на друга похожи, но и не похожи. Обе почти одного роста, с одинаково вытянутыми вперед шеями, чуть склоненными влево головами – они все же были дамами из разных миров. То есть дамой была только мать, а Соня – девочкой из приюта с болтающимися на тесемках перчатками. Мать при внимательном рассмотрении показалась бы тоже не самой благополучной дамой, но Чанов ее внимательно не рассматривал. Не мог, потому что смотрел на Соню, и ему казалось, что они с Соней расстались давным-давно, что это он бросил ее, и теперь готов умереть, только чтоб она посмотрела на него и помахала рукой. Чтоб узнала. Но она не смотрела и не узнавала.

Кузьма заметил, что стоит, в то время как Блюхер по-прежнему не быстро, не медленно, спокойно движется к намеченной цели. Чанов опомнился и зашагал за ним. Блюхер подошел к даме, она подала ему руку в перчатке, и он, совершенно непринужденно, склонился и как бы поцеловал ей руку, впрочем, не касаясь губами перчатки. Она что-то ему сказала, окинув холодноватым взглядом и улыбнувшись.

А Чанов, на полном ходу миновав даму, затормозил возле Сони, взял ее за плечи, глянул в глаза и поцеловал. Она не ожидала! Она никак его не ждала, не думала о нем, не знала – не помнила… Такой у нее был взгляд. Но что-то в ней все-таки дрогнуло. Кузьма же смотрел на Соню серыми своими, все твердеющими глазами, с каждым мгновением возвращая себе непрошибаемую, тупую уверенность, что она – его. И никуда не денется.

– А вот и Кузьма Андреевич, – услышал Чанов за своей спиной голос Блюхера и оглянулся. Блюхер приглашал познакомиться.

Чанов прочно взял Соню за руку и сделал три шага к даме в тирольской шляпке. С фазаньим перышком.

– Познакомьтесь, Илона, это… мой старинный друг Чанов Кузьма Андреевич…

А что еще он мог сказать? «Если бы позавчера я сказал Соне, что мы должны как можно скорее пожениться, он сказал бы – это Кузьма, жених Сони», – мелькнуло у Кузьмы в голове. Между тем дама, точно так же, как минуту назад Блюхеру, протянула Чанову руку, быстро оглядела его с головы до ног и отвернулась к фуникулеру, устремив взгляд к дальнему черному квадрату, из которого ждала появления своего багажа. Кузьма коротко пожал холодную перчатку, немедленно отпустив… и неожиданно для себя – улетел.

Он увидел, откуда-то сверху, себя и Соню, держащихся за руки, они стоят в светлом, без начала и конца, зале. Рядом с ними плывет лента Мебиуса – полотно фуникулера, и по нему движется блистающий и странно вытянутый предмет, как ладья. «Что за гроб?..» – подумал Чанов и очнулся.

– Негабаритный багаж, – услышал он голос Блюхера.

– В Риге его не принимали в самолет, – как бы согласилась дама, – но я убедила таможенников. Это… для мамы. Я так и сказала.

Чанов с Блюхером переглянулись, как будто очутились в общем на двоих бредовом сне – Блюхер несомненно тоже подумал про гроб. Илона и Соня молчали и смотрели в разные стороны. Мать смотрела на люк фуникулера, из которого выплыл груз. А Соня смотрела в себя.

«Разные… очень похожие…» – снова подумал Чанов. Но в то же время: «Зачем же гроб… из Риги!» Он вспомнил Магду, увидел, как она лежит полуживая, но ведь живая, в палате, похожей на пенал, и ждет свою дочь… и ужаснулся: «Они сошли с ума! И Соня тоже!» Тут он почувствовал, как Сонина рука похолодела и напряглась. Чанов сжал и тряхнул эту узкую, с длинными пальцами, закоченевшую руку. «Боль пронзила ему сердце…» – пронеслась в мозгу чужая и дурацкая, но сейчас безоговорочно присвоенная им фраза, и он прижал холодную ладонь Сони к своей груди, туда, где и впрямь ныло его пронзенное сердце, и не желало ничего понимать. Ему показалось, что Соня вот-вот потеряет сознание. «Или это я сейчас грохнусь», – подумал он.

Ничуть не бывало, ни он, ни она не потеряли сознания. Соня повернула голову к Блюхеру и сказала негромко, но слышно:

– Надо это забрать и унести.

И Чанов вспомнил, что отец Рыськи слушался Сониных советов и называл ее «мой строгий ангел»… Тут как раз новая толпа стала заполнять зал, заскрипели соседние фуникулеры, пассажиры поволокли свои чемоданы. Блюхер и Чанов, собравшись с духом, подхватили с торцов то, что неумолимо ползло по ленте. И чуть не упали. Не от тяжести, а от внезапной легкости груза. То, что Чанов, а возможно, и Блюхер, по странному наваждению приняли за гроб – неожиданно оказался просто… ну, невесомым чем-то!

– Что это? – спросил растерявшийся Блюхер.

Илона обратила на него прозрачный взгляд:

– Два платья, костюм для Рышарда, туфли и аксес-суары… Ну и цикламены. Их на таможне не хотели пропускать.

Она говорила по-русски с легким акцентом, но не Сониным бредовым, а вполне натуральным, возможно, польским… или латышским.

Блюхер на секунду замер, затем перехватил у Чанова длиннющую, запаянную в плексиглас картонную коробку, легко и бережно водрузил ее себе на плечо и двинулся к выходу. За ним Илона, за Илоной Чанов – с Розовым Цветком. Они вышли под тихое небо, на заснеженную площадь. Кузьма вел Соню за руку, как индеец свою скво, и чувствовал, как в его горячей руке с каждым шагом теплеет ее холодная.

«Как странно, – думал Чанов. – Стоит ей появиться, стоит мне взять ее за руку, и все – покой и счастье! Несмотря ни на что… Она не может этого не знать. Но она-то, она-то сама – счастлива вместе со мной? Даже когда она рядом, и я держу ее за руку, даже тогда – не знаю. Вот тайна…»