Он шел с Соней Розенблюм к ней домой, на Сретенку. То есть он не знал, куда она его ведет… Хотя и вел вроде бы сам.

Машин почти не было, им хорошо дышалось и впервые легко разговаривалось под снегопадом, сухим и пушистым. Они переходили улицы, не дожидаясь светофора, да почти никаких светофоров и не замечая, так, мигало что-то… Дойдя до Садового кольца как до кольца Сатурна, они решили и его перебежать. Внешнюю четырехполоску, взявшись за руки, проскочили легко, но посередине застряли. Череда черных машин с синими мигалками пулеметной очередью прошила пелену снегопада. А через краткий промежуток понеслись разнокалиберные тачки горожан, долго пережидавших правительственный кортеж… На какое-то время снег, сбитый с толку мчащимися машинами, превратился в метель, Чанов заслонил Соню от этой метели, обнял за плечи и прижал к себе. Она была худой, но гибкой, и сильной, и живой, настоящей… страшно близкой. Когда ветер стих и Садовое кольцо опять опустело, они все еще стояли обнявшись.

Диффузия… Такое вот странное, просто даже нелепое слово из навек позабытой средней школы возникло у Чанова в голове. Он ее-то, диффузию, и чувствовал, она-то и происходила. Соня, которую он обнимал, как будто лучилась и каждой, каждой молекулой, каждым своим атомом, всеми фотонами – проникала в него.

Соня пошевелилась, подняла лицо. Лицо было узким, а глаза широкими. Нет, не растерянные они были, а очень даже серьезные и неожиданно светлые. И все приближались, он падал в них. Соня закрыла глаза, запрокинула лицо. И он ее поцеловал. Мало того, что она вошла в каждую клетку его тела, он выпил все ее тайны, страхи, надежды. Освободил ее от сомнений и себя тоже отпустил на божью волю.

Они с трудом очнулись, схватились за руки и перебежали совсем опустевшее Кольцо. Шагали уже по Сретенке в ногу и быстро, молчали и даже не пытались припомнить, о чем это они так легко и радостно разговаривали, когда шли от вокзала к Садовому. Им уже не о чем было говорить, они знали друг друга не три дня, а тридцать лет… только все эти тридцать лет помещались в их будущем. И это вовсе не было странно.

Со Сретенки они свернули в полутемный переулок, заваленный снегом, оказались возле арки с решетчатой чугунной калиткой, Соня набрала код. Теперь по тихому двору большого и старого, незнакомого дома Кузьма уже шел не рядом с ней, а следом, именно попадая ботинками в ее узкий след. Он уже точно знал – она ведет его к себе, туда, где живет… Неработающий лифт, прекрасная плавная лестница с широкими перилами, высокая дверь с медной табличкой «Д-ръ Розенблюмъ». Соня открывает ее своим ключом… и вот отворился темный и теплый, жилой коридор, в бескрайней глубине которого светится полуоткрытая дверь, там горит то ли ночник, то ли настольная лампа, и оттуда же слабый старческий голос пытается громко кричать:

– Соня, это ты?

И Соня отвечает:

– Я! Магда, чего ты не спишь?

– Я сплю… Закрой дверь на цепочку. Поешь котлет.

Соня гремит цепочкой, стаскивает с себя ботинки, снимает влажную от снега шинель, свет в дальней комнате гаснет. И вот они остаются в кромешной тьме. Чанов пытается обнять Соню, но она уже не там, где только что была, она прошла вперед, что-то такое скрипит, и слева приоткрываются какие-то врата, комната за ними светит сквозь щель розовым теплом. В темном коридоре Чанов в мареве этого тепла видит Сонины растопыренные пальцы, Соня ищет его, находит, берет за руку, и они вместе оказываются в спальне. В глубине стоит огромная, высокая кровать под пологом… нет, это даже балдахин!.. как в замке средневековом. Два тусклых светильника в изголовье просвечивают розовый шелк балдахина… «Смерть короля Артура!..» – думает Куся и весь как-то предсмертно ослабевает, его так и тащит к этому ложу, и он говорит себе, как это было написано у Томаса Мелори: «Сер Ланселот сжалился над прекрасной королевой Гвеневрой и возлег с нею…»

Куся не шевелится, но скашивает глаза на Соню, стоящую рядом… Точно так он смотрел на нее третьего дня, утром, на мосту. Себя-то он в этот миг и увидел – идущим мимо Сони, распластавшись, как египетский фараон… Но понимает вдруг: то время уже прошло, ахнулось в бездну. Что она, как она сейчас?

А она ничего. Она ничего… Просто девочка. Смотрит на розовый свет. Поворачивает голову. У нее зрачки больше глаз и сердце колотится. Бедная, глупая девочка… Это ведь не ее он видел там, на мосту, «без шляпы, без калош»… Но сердце его бухает, как тогда, или даже еще…

Он не хватает ее, не целует страстно, не уносит на руках в розовый альков с балдахином… Странная, угрюмая грусть опускается на него, почти безысходность. Он, как бы по-товарищески, ища поддержки, но и поддерживая, обнимает ее одною рукой, сжимает худенькое плечо, отвечает ее детскому, девочкиному взгляду, проникая в самую страшную, влажную, напуганную и пугающую глубину ее глаз, и говорит негромко:

– Ну, что… поехали…

«Поехали. Так Гагарин сказал, улетая в космос… – подумал он. – Вот это как – планету девственности лишить… все изменить… навсегда».

И действительно, сам улетел.

Странным было то место, в котором они оказались. Был ли там воздух?.. Нет, пожалуй, вода. Темная. Они были частью жидкого, тяжкого кристалла, были каждый сам по себе, но любое движение одного передавалось через водную горячую тьму другому, становилось общим движением, одной волной… Это был новый, небывалый, и единственно возможный, совершенный и естественный способ жить – превращаться из разного – нет, не в одинаковое, но – в ОДНО.

Они засыпали и просыпались, радовались друг другу до дрожи, целовались как после бесконечной разлуки и снова медленно погружались во тьму, трудясь друг над другом, как над главным делом всей жизни, проникая в это невозможное, немыслимое единство… Они не разговаривали. Только одно слово повторяла она: Кузь-ма. Он не сразу понял, что оно значит. А когда понял, то как будто был позван впервые. За ночь она произнесла его имя тысячу раз.

Они проснулись в полдень с ударом колокола. Их руки и ноги так переплелись, что пришлось призадуматься, как бы расплестись. Получилось. Расставшись, сразу вышли в коридор, причем Кузьма догадался натянуть трусы, а Соня впереди шла, в чем мама родила. И была она очень… очень… Просто прекрасна была. Как Ева до грехопадения… Вот!.. Выходило, что грехопадения и не было. А было – как быть должно. Прошли мимо арки кухни, там что-то журчало и брякало, и свет оттуда проникал в коридор, тусклый, дневной и холодный. Но они туда не заглянули, ни он, ни она. Соня впихнула Кузьму в туалет, а сама отправилась в ванную. Потом и он зашел в ванную, посмотреть, как там она… О, она была в порядке. Она стояла под потоком воды спиною к Кузьме, ее кудрявые волосы намокли и почти что выпрямились, они сами были как струи темной воды, той самой, что объединяла их ночью. Кузьма подумал, скинул трусы и влез к Соне в ванну, прижался к ней, обнял, и они стояли вдвоем под душем, опять оказавшись одним существом.

После душа, уже в спальне, Кузьма сказал Соне, что хочет есть. А Соня сказала, что она хочет спать, и чтоб он шел на кухню, там где-то какие-то котлеты, Магда велела ими сегодня питаться.

Кто такая Магда, Кузьма спросить не успел, Соня уже спала.

Он оделся целиком полностью и пошел на кухню питаться котлетами.

В арке, что вела на кухню, Кузьма стукнулся головой о корабельную рынду – название предмета мигом всплыло в его начитанной голове вместе со звоном, и почти сразу вчерашний ночной голос за спиной прозвучал:

– А что, Соня Розенблюм завтракать не собирается?

– Здравствуйте, – сказал Кузьма и повернулся к голосу, едва снова не брякнувшись о колокол, но вовремя за него схватившись.

Перед ним стояла старуха с большими тревожными глазами и с папиросой во рту. Папироса не горела.

– У вас есть спички? – спросила она. – В отсутствие пана Рышарда я никогда ничего не могу найти.

– И где же пан Рышард? – с опаской глядя в тревожные старухины глаза, спросил Кузьма, доставая зажигалку из кармана.

– Вы и с ним знакомы? – она удивилась и раскурила папиросу.

– Нет.

– Рышард в школе, если не врет… – она глубоко затянулась. – Он мой правнук. – Ее глаза так ни разу и не сморгнули и начали слезиться. – Я Магдалена Рышардовна, бабушка Сони. Ее друзья зовут меня Магда…

Она наконец сморгнула, отвела взгляд и даже повернулась спиной к Кузьме.

– Вы тоже можете представиться, – сказала она, величественно отплывая в глубину кухни.

«Вряд ли она была такой величественной всю жизнь. Старики придумывают свое величие… от одиночества, возможно…» – подумал Кузьма, следуя за Магдой. Когда она снова повернулась к нему, он сказал с почтительностью, зеркальной ее величию:

– Простите, что, будучи не знаком, оказался вашим гостем.

Особенно это «будучи» поразило самого гостя, он как в позапрошлый век мигом переехал; хотя Магда, пусть и прабабушка, была родом из прошлого, двадцатого столетия, никак не девятнадцатого.

– Вы не первый, – снисходительно ответила Магда на почтительность молодого человека.

Ее слова неприятно резанули Кузьму, он вспомнил перину и подушку, брошенные на полу Сониной спальни, утром Кузьма ее заприметил. Для кого она была брошена? Что за незнакомец был гостем первее его? Хотя… Магда, возможно, вообще не знала про перину, а имела в виду нечто другое.

Он представился:

– Меня зовут Кузьма. Я Сонин друг.

– Друг? – переспросила Магда.

Кузьма смутился. «Видела ли она, как мы вышли из спальни, как шли обратно из ванной?..» Но ответил он строго по протоколу:

– Надеюсь, что друг.

– А знаете ли вы Вольфа? – спросила старуха и снова посмотрела на Кузьму своими большими и темными глазами. Теперь они мерцали не тревогой, не любопытством, а чем-то живым, чем-то вроде надежды.

Чанов не ожидал. Ну, никак не ожидал. «Может, Вольф-то и ночевал там, у Сони?» – с облегчением подумал он. И даже как-то просиял.

– Он что, был у вас?!

– Был, с поэтом! – Магда просияла в ответ. – Да он и сам – поэт…

– Да уж, и сам… – согласился Кузьма.

С этой минуты с Магды слетело ее величие, а с Кузьмы почтение. Они разговорились по-человечески, Магда накормила Чанова котлетами, которыми накануне кормила Вольфа и Пашу, сокрушаясь, что разогретое – и пюре не пюре, и котлеты не котлеты. Зато она достала из холодильника моченую бруснику, о которой вчера забыла.

После того как Кузьма и горячего чаю, и холодного абрикосового компоту напился, Магда его отпустила:

– Ну, ступайте к своей Соне Розенблюм… – и вдруг рассердилась: – Когда проснется, пусть приходит завтракать! Она уже тенью забытых предков стала… – и добавила, отвернувшись от Кузьмы: – Пусть не поленится одеться. Рыська скоро вернется. Да и Бог знает кого еще принесет…

И он подумал: «Она догадалась… и разрешила».

Кузьма вернулся к своей спящей Соне, он не стал ее будить, только посмотрел долго и внимательно, как она это делает – спит… Потом почувствовал, что ведь впервые оказался в Сониной спальне как бы один, как бы без хозяйки, и огляделся. Он увидел то же, что вчера видел Вольф. На полу валялся пюпитр, и ноты разлетелись… Кузьма поднял несколько листков и сел на стул, тот самый, на котором сидел Вольф. Действительно, просто ноты. Но один из поднятых листков был исписан по чистому нотному стану черными, брызгающими чернилами.

– Господи… – Кузьма вспомнил На-все-гда! на титуле своего «Розовощекого павлина», узнал и чернила, и вечное перо, и почерк.

Он прочел, не раздумывая ни секунды, как будто это именно ему и написано:

Кузьма остановился. «Конечно!.. это действительно мне и про меня… хотя и про всех про нас… – растерянно думал он. – Про то, что с нами было накануне, позавчера. Со мною было! Не как бы, а на самом деле. Это про мою больную душу, там, в Круке, в подвале! Всего-то и хотелось – подробно рассмотреть… увидеть реальность. Совпасть с собой. И с зимой – тоже». Он глянул в окно, в серое московское небо.

– Кузь-ма… ты фернулся… – позвал голос. – Иди сюда.

«Это Соня. Она проснулась», – подумал Кузьма и вспомнил ежика, который в тумане… Но тут же, словно со стороны, Чанов услышал свой прежний, уже чужой, двухдневной давности, совсем из другого мультфильма, отвратительный голос:

– Подожди.

Неужели это он сам и сейчас сказал?.. Голос был какой-то жлобский. Начальственный. Он сразу же спохватился, испугался даже и стал обратно собой теперешним. Медведем, зовущим ежика из тумана…

Кузьма сунул голову в альков и попросил:

– Соня, проснись!.. Вылезай. Посмотри…

Они вместе сидели на перине, лежащей по-прежнему на полу, Кузьма держал листок, а Соня медленно, с трудом разбирая почерк, читала вслух, делая чудовищные ошибки. К ней не просто фефект речи, но вся ее тарабарская дурь вернулась. Кузьма терпеливо поправлял, а последнюю строфу вообще прочел сам:

– Нет. Не прафда! – сказала Соня, посмотрев на Кузьму прекрасными сонными глазами. – Про СОСУЛЮ… только Фольф… только мне!.. Как ты знаешь?..

Кузьма долго смотрел на нее и наконец понял, что она решила, будто это он, Кузьма Чанов, сейчас, пока она спала, сочинил про сосулю. Она так подумала и сама же не поверила. Вот дурочка! Конечно, не так трудно было бы написать такой простой стишок… Нетрудно. Но – невозможно. Потому что это же – стихи. Не гладкие и совсем простенькие. Но настоящие. Такое пишут только поэты, Кузьма это знал. Вот поэт Вольф и написал. Потому что он и про сосулю знает, и про все, что случилось в Круке, и до Крука, и после Крука – в 2002 году, в октябре месяце… Кузьма объяснил Соне все это, добавив, что Вольф написал стихи здесь, у Сони в спальне сутки назад. На ее нотных листах. Она не поверила. Она замотала головой и даже в отчаянии каком-то повторила:

– Нет. Никогда.

Кузьма разглядывал подушку, лежащую на перине, она все еще хранила вмятину от головы Вольфа. Или не Вольфа?..

– Кто же здесь был?! – крикнул Кузьма, ткнув пальцем в подушку.

– Фольф – нет! Не был! – крикнула Соня.

– А кто был?! Кто про сосулю здесь сочинял, вот на этом самом месте?!

Они ссорились и орали, и орали, и снова орали друг на друга.

Пока не раздался стук в дверь.

Дверь не была плотно прикрыта, щель расширилась, и в нее заглянула Магда. Она держалась за сердце.

– Что ж вы так кричите, дети? – сказала она и протиснулась в спальню.

– Магда! Скажи ЕМУ! ФОЛЬФ ЗДЕСЬ НЕ БЫЛ! – Соня смотрела на Магду глазами, полными слез.

– Вольф?.. Был. Я же говорила вот этому Кузьме… Вольф приходил с поэтом, с Павлушей… Что у вас творится?.. Почему моя внучка – плачет?! – Магда смотрела на Кузьму с гневом и ужасом.

– Да я так и сказал, что Вольф – был!

– В чем же дело, Соня?.. Вольф тебе кактус принес, вон на окошке стоит…

Соня, подвывая, юркнула в альков и там затихла.

Магда тяжело опустилась на стул, тоже на тот самый, на котором накануне сидел Вольф, а только что – вот этот Кузьма.

«Никто. Ничего. Не знает», – совершенно спокойно и тупо повторял про себя Чанов. Наконец он встал и сказал:

– Магда, я бы еще раз чаю попил. Пойдемте на кухню.

И они пошли, причем Магда опиралась на руку Кузьмы.

Тут пришел из школы голодный и румяный пан Рышард, познакомился с Кузьмой и сообщил, что из времен года больше всего любит зиму, разумеется, в России. Поев, продемонстрировал свой карт без глушителя. Тем временем как-то неожиданно вплотную надвинулись сумерки, уже и не ранние, Кузьма пошел вытаскивать из алькова Соню, сам застрял в спальне, и только когда уж совсем придвинулась ночь и рында требовательно пробила трижды, он привел ее чего-нибудь поесть. Все собрались на кухне…

Вот тогда, в тепле и уюте, под светящимся над круглым столом абажуром сам собой возник в голове Кузьмы такой вопрос: оставаться ли ему здесь ночевать?..

Кузьма заглянул в глаза Магды и заметил какую-то невысказанную мысль. Рыська, отужинав, с независимым и сонным видом пошел к себе, а Магда встала и сообщила:

– Что-то мне нехорошо. Пойду. Спокойной ночи.

«Он что, здесь живет?» – возможно, подумала Магда.

«Я что, здесь живу?» – спросил себя Кузьма, не смог ответить и посмотрел на Соню. Она как будто отсутствовала, ковыряя вилкой длинную золотую шпротину, любимую свою еду.

И в эту смутную минуту у него в кармане зазвонил телефон. Звонила Янька. Голос у сестры был какой-то придушенный, и еще вода там, у нее, журчала.

– Привет, это я.

– Привет.

– Ты собираешься сегодня домой?

– Еще не знаю. А что?

– Лучше бы пришел.

– Да что случилось?..

– Мама что-то нашла в отцовском кабинете. Ну, в общем, у тебя…

– Что нашла?

– Не знаю. Только ясно, что на нее сильно подействовало. Я из ванной звоню. По-моему, маме плохо. Ты бы пришел…

– Ладно… Пока.

«Ну, вот я и не живу здесь, – подумал Кузьма, оглядывая большую и подробную кухню Магды. – Я живу дома». Он посмотрел на Соню и увидел ее взгляд. Такой, как перед прошлой ее гордой уходкой. Кузьма испугался, тут же стремительно обошел круглый стол и, совершенно легко и свободно опустившись перед Соней на пол, уткнулся лицом ей в колени.

– Я вернусь, – сказал он. – Завтра. Просто узнаю, что с мамой, и вернусь. – Он глянул ей в глаза, снова чего-то испугался и добавил: – Бога ради, никуда не исчезай.

И он ушел.

Перед уходом записал на листке со стихами Вольфа свои телефоны – домашний и мобильный. А в своем мобильном сохранил домашний телефон Сони. То есть он сделал все, как должно, так ему тогда показалось…

Но когда шел от Сони Розенблюм к себе домой, то все твердил одну берестяную грамотку из века тринадцатого, застрявшую в нем: «От Микиты к Анне. Пойди за меня – я тебя хощу, а ты меня».

Вернувшись домой на Ленинский проспект, Кузьма увидел, что мама и впрямь на взводе, но она ничего ему не сказала и не спросила ни о чем, а уж Янька и подавно молчала. Не принято у них было… Кузьма вошел в свою комнату – бывший папин кабинет – и внимательно все оглядел. Эсэсовский бункер был закрыт и покойно стоял под кроватью. «Розовощекий павлин» с надписью на титуле «На-все-гда!» спал под подушкой. Никаких подозрительных и новых для мамы предметов в комнате не было. Разве что книжка «Нелинейность времени» лежала на отцовском столе, голубея своей скучной тетрадной обложкой. Рядом с книжкой сверкала куда более занятная и волнующая вещь – небольшое стеклянное яйцо с впаянной в него двойной спиралью ДНК. Его подарил отцу на шестидесятилетие сам Кузьма. Он купил яйцо на Арбате, у конкурентов, и на отца оно произвело впечатление. «Из такого что-нибудь да вылупится! – сказал отец. – Небольшой динозаврик. Или зеленый пришелец. Или унитарная теория поля…» Подержал его в ладони, да на своем столе и оставил. Но мать тогда яйцо пропустила, внимания не обратила. Вряд ли заметила и сегодня. Стекляшка, игрушка…