Магда не умерла через три дня, как обещал доктор. Она тихо лежала все в той же узкой палате на высокой койке с поднятым изголовьем, изредка приходила в себя, смотрела на Илону, Соню, Рыську. Узнавала ли?.. Душа ее превратилась в крохотную точку и время от времени светилась в помутившихся глазах, выглядывала оттуда, ища выхода. Жизнь тела все не иссякала, хотя едва теплилась. Кузьма вместе с Соней и Блюхером несколько раз заходил в больничку. Говорить Магда не могла, есть не могла – кормилась из капельницы. Умерла 21 октября, просто перестала дышать.

Отпевали двадцать третьего, днем в костеле святого Людовика на Малой Лубянке, а похороны назначили на семь вечера, на дальнем и бесконечно огромном Хованском кладбище. Но к семи могила была еще не готова. Пришлось ждать. Гроб опускали в кромешной темноте, часов в девять. До выхода с кладбища было далеко, фонари стояли редко. Чанов, Дада, Блюхер и Павел приотстали от небольшой процессии. Аллея пролегала между полями крестов, стел, пирамидок с серебряными звездочками и с полумесяцами, казалось, что давно стоит глубокая ночь, и аллея вела из тьмы во тьму, из вечности в вечность.

У Блюхера зазвонил мобильник.

– Слушаю!.. – сказал он и остановился. Соня с Илоной, Рыська с отцом и вся их родня вместе с ксендзами ушли вперед, а Дада, Паша и Чанов ждали Блюхера, который не говорил ни слова, только слушал.

– Час от часу не легче! – он сунул мобильник в карман.

– Что стряслось? – спросил Дада.

– Мишка позвонил, мой сокурсник. Он радист мюзикла «Норд-Ост», парень как бы трезвый. Говорит – только что все зрители в зале и вся труппа захвачены чеченцами…

– Какой Норд-Ост?.. – переспросил Павел.

– Тот самый, на который я вчера по твоей, Паша, просьбе контрамарку у Мишки доставал… для мамы некого Булатика.

Все посмотрели на Пашу, а он, постояв три секунды, натянул до бровей бурую свою шапку в белую крапинку и бросился бежать. Дада, Блюхер и Чанов побежали за ним. За поворотом аллеи они догнали тех, кто провожал Магдалену Рышардовну в последний путь, Павла же и след простыл. Переглянулись. Нельзя было сейчас бросать Соню… да и Рыську… да и Магду, которую только что схоронили, но она, казалось, где-то среди своих по привычке брела… Дада, Блюхер и Чанов пошли со всеми.

Поминки были устроены по причине позднего времени похорон здесь же, неподалеку от кладбища, в кафе, притулившемся в углу громоздкого, зашитого в темно-коричневый кафель здания крематория. С одной стороны в распахнутые ворота крематория подвозили покойников для предстоящих кремаций, а с другой стороны висела голубая вывеска «Последний привет». За общим столом кроме родственников уселись два ксендза из костела, они негромко переговаривались по-польски, время от времени один из них вставал и провозглашал что-то торжественное на латыни. Чанов понимал что. Это были короткие тексты из Библии, по смыслу никак не связанные ни друг с другом, ни с Магдой. Однако же, заметил Чанов, Библия и латынь – годились. Для всего годились… Кузьма сидел за столом прямо напротив Сони Розенблюм, не поднимая глаз. Он на нее смотреть не мог. И есть – тоже не мог. Зато пил алкогольный напиток малинового цвета. Запивал его жидким, малиновым же мутным киселем. Он смотрел на Рыську и на его дородного папу, Рыська был бледен и отрешен, а папа румян, и все время он что-то энергично сыну втолковывал по-немецки… И Кузьма вспомнил вдруг, как мама говорила про лица иностранцев, приезжавших в Москву в эпоху соцреализма… Блюхер, сидевший рядом с Чановым, раза два вставал из-за стола, чтобы с улицы позвонить, узнать новости про «Норд-Ост». Он ничего никому не говорил, но Дада и Чанов понимали, даже точно знали: новости хуже некуда.

Поминки наконец кончились, Соня с Илоной, как и вся родня, как и ксендзы, потянулись к черным машинам, на которых их, собственно, и привезли – машины заранее заказал для семьи Рыськин отец. А Чанов, Дада и Блюхер, добиравшиеся от костела до Хованского на такси, нашли остановку автобуса и стали ждать. К ночи пронзительный ветер подул, Блюхер достал фляжку из кармана куртки, выпили. Ветер еще и снежную крупку погнал. Через полчаса Чанов догадался, что автобуса не будет. И грузовик-то ни один не прошел. Местность была дикая, по ночам никому, кроме вурдалаков, не нужная. Сотрудники крематория и кафе «Последний привет» как-то разъехались, словно сгинули… Только мутный огонек светился возле закрытых ворот, за которыми, возможно, где-то в тепле спал сторож. Блюхер достал мобильник и позвонил, чтобы вызвать такси. Диспетчер отнесся к нему крайне подозрительно, стал подробно расспрашивать – что заказчик делает у крематория в полночь, да еще с друзьями?.. Пообещал перезвонить… Выпить больше было нечего, холод пробрал до костей. Подумали было идти пешком. Но в какую сторону? Низкие небеса от горизонта до горизонта мерцали отсветом городских огней, но все же если идти к метро, то направо или налево?.. Пошли к крематорию. Они долго ломились в железные ворота, пока сбоку от них не приоткрылась дверь.

– Чого надо? – спросил голос из темноты.

– Согреться. Мы больше часа такси ждем, – ответил Чанов.

Он вдруг почувствовал себя старшим. Да он и был старшим.

– С поминок? – спросил голос. – Проходьте.

В конце коридора горела тусклая лампа, за ней был поворот, и еще поворот, и снова поворот. Наконец, дверь. Проводник ее отворил, и яркий свет брызнул. Вошли. Комната была большая, посредине стоял высокий и длинный оцинкованный стол, над ним висела сильная лампа под металлическим колпаком. Пахло химией и смертью. За столом, спиною к вошедшим, стоял громоздкий дядька в солдатской ушанке и в клеенчатом фартуке до самого кафельного пола, он что-то делал на столе, с которого лилась вода.

– Вот, Петр, опять с поминок хлопцi… перебрали маленько.

Петр повернул голову и посмотрел на вошедших.

Был он велик, лицо имел бледное и небритое, глаза тусклые. Хлопцi разглядели, что дядька делал за столом, – чистил картошку. Брал он ее из большой алюминиевой кастрюли, в которую из шланга лилась вода, в кастрюлю же сбрасывал очищенную, да и шкурки тоже.

– Застряли? – дядька не оглянулся. – Ладно, мы вас покормим, согреем и до метро доставим, – голос у него был тусклый, но внятный.

– За деньги, – нашел нужным добавить проводник.

Он был тонок и юн, а также белобрыс, скуласт, светлоглаз и чернобров. Одет в адидасовский спортивный костюм. «Ангел смерти», – подумал Кузьма. И вдруг заметил в углу комнаты две больничные каталки с телами, накрытыми несвежими простынями. И почувствовал, будто два прозрачных энергетических столба бьют от этих простыней прямо в бетонный потолок комнаты.

– Нас можно не кормить, лучше просто доставить, – сказал Блюхер. И пояснил: – Метро могут закрыть.

– Та ни, успием, – сказал проводник.

Петр с ним согласился:

– Я картошку на вас почистил. Не получится сразу отправить.

– Мы-то с Петром тож не кушали, – снова встрял младший.

– Много говорим, пошли за мной, – сказал Петр. И, бросив нож, буркнул напарнику: – Разберись с картошкой!

Он провел гостей из прозекторской, или как она там называлась, через белую дверь в небольшую комнату с двумя продавленными диванами и столом между ними.

– Садитесь, – сказал Петр, снял ушанку, повесил на гвоздь фартук и полез в шкаф. Делал он все медленно, как бы с трудом. «Не так уж он и велик, поменьше Блюхера», – подумал Кузьма о Петре. Дядька был еще крепок, но лицом дряхл. Когда он и халат снял, то оказался в двубортном, бывшем дорогом, пиджаке, и брюки еще хранили тень складки от утюга. Плечи пиджака на Петре обвисали, должно быть, раньше он был и вправду огромен и могуч. В комнате было тепло и даже душно. На столе хозяин расставил стаканы и тарелки, наполнил водой и включил электрический чайник, нарезал хлеб на дощечке. Затем достал из белого шкафчика медицинскую склянку грамм на четыреста и разлил по стаканам содержимое. Стаканов было не пять, а шесть. Кузьма подумал: «Кто-то еще придет».

– Ну, что возишься?! – крикнул Петр.

Из прозекторской откликнулся молодой:

– Щас!! Уже кипит!

Петр открыл две консервных банки сайры и сообщил:

– Лук кончился. Если кому надо – вот, – он бросил на стол пригоршню чесночных зубков. Затем отодвинул на угол стола один из стаканов, положил на него кусок хлеба, а сверху зубок чеснока. Поднял свой стакан и сказал:

– Чистый спирт. Принимаем стоя, на выдохе, за всех усопших и за нас с вами, все там будем. Не чокаясь и молча.

«Да это рецепт! – подумал Кузьма. – А Петр врач».

Петр замахнул полдозы, занюхал хлебом и сел.

Все последовали его примеру. И некоторое время молчали, как бы потрясенные.

Молодой внес кастрюлю с картошкой, из которой торчал кипятильник.

– Я сейчас тебе этим кипятильником в лоб дам, – пообещал Петр.

Молодой кипятильник из кастрюли вынул, убежал с ним в прозекторскую и забулькал водой. Помыл.

Картошка была рассыпчатой, сайра вкусной, чеснок согревал крепче спирта. Дада, Блюхер и Чанов отогрелись до донышка. Петр достал вторую склянку и налил по второй.

– А молодой что же не пьет? – спросил Блюхер.

– Он вас повезет. Потом выпьет… – Петр повернулся к ангелу смерти: – Что сидишь, чай поставь. Чай будете?

– Спасибо, не будем. Мы согрелись, – за всех сказал Кузьма.

Петр встал, и все за ним. Выпили стоя.

– Ну, с богом, – сказал Петр. – А я лягу.

Он действительно сразу лег на диван, только пиджак снял, а молодой накинул на него шерстяной, неожиданный здесь, клетчатый и уютный плед.

Чанов, Блюхер, Дада поблагодарили и попрощались, Петр не ответил.

Они вышли за молодым проводником. Парень посадил их в пузатый автобус с надписью «Ритуальные услуги», открыл ворота, выкатился под звезды, со скрежетом закрыл ворота и повез, сказав:

– В Москву, в Москву, в Москву!..

– Это кто так говорил? – спросил Дада, словно очнувшись от анабиоза.

– Я так говорил, когда из Ужгорода в Москву собрался. А заховався – на Хованском кладби€щще! – он засмеялся.

Они ехали молча минут десять. Потом, когда выбрались из тьмы на освещенные улицы, поняли, что едут к метро Юго-Западному, Дада спросил:

– Что вы там, в крематории, делаете?

– Та усе. Я покойников таскаю, обмываю, бабульки-божедоми – одевают. Бывает и гримерша для усопших приходит по особым заказам.

– А Петр? – спросил Кузьма.

– То же ж, с нами… Только он вроде Бога… Бывает, «Скорая» с свежаком приезжает… а Петр, эт-самое, органы эксгумирует у свежих трупов, для пересадки больным… Только не подумайте чого. Он, Петр-то, строго по закону… Еще бомжей лечит, та и усих, кто приидэт. Он же прохфессор. А если бомжи помирают, он их с почетом, как людей, на обжиг отправляет. Говорит, прах к праху. Он святой.

– В крематории и живет?

– Вместе живэм. Была у него жинка – вмерла. Была квартира – продал… А може, и отдал. Жаль, что ни менэ… Но он ничого задарма ни брать, ни отдавать не велит. Говорит: грешно человекам как нищим подавать… разврат, говорит… а я думав – и для кармана вредно… – парень опять рассмеялся. – А сам-то, сам лечит всих, кто ни приидэт, задарма всих, и кормит тож…

Они остановились. Блюхер посмотрел на часы – без четверти час, успели.

– Сколько мы тебе должны? – спросил Чанов.

– Сколько есть. Я жениться хочу. Деньги собираю.

Кузьма достал стодолларовую бумажку. Проводник был очень доволен, помахал ею на прощание и сунул за пазуху…

Ночью, уже дома, по радиоприемнику на кухне Кузьма прослушал официальное сообщение о теракте на Дубровке. И вдруг представил: Янька и мама сейчас там, в том зале… Волосы на его голове встали ежиком. «Вот, значит, как…» – подумал он, вышел из кухни и приоткрыл дверь к Яньке.

– Ты дома? – спросил он.

– Дома, – отозвалась Янька. – Сплю уже. И мама спит давно. А чего?

– Да так. Спите, – сказал он. И подумал: не буди спящего.

Пошел в свою комнату, улегся и не мог уснуть. Пока не пришла бабушка Тася. Она склонилась к нему, посмотрела в глаза. С тем и уснул…

На следующее утро мама, Янька и Кузьма сидели в гостиной у телевизора и смотрели новости про Норд-Ост. Кузьма досмотрел и пошел на кухню, звонить Блюхеру. Который тоже сидел у телевизора.

– Дада сказал, что он в толпе Павла увидел, – сообщил Блюхер.

Они договорились встретиться на Дубровке в полдень.

Темен был этот полдень. По дороге Кузьма купил мобильник – для Паши.

Они нашли Асланяна вместе с его Чеченом, у которого было совершенно серое лицо и синие губы, а глаза закатывались.

– Он контуженый, – объяснил про Булатика Паша.

Они всю ночь провели здесь, внесли имя Розы Муслимовны Радуевой в список заложников, который перевалил уже за семьсот человек. Всех родственников записывали и настоятельно просили уйти от греха. Булат не уходил, а Паша не мог оставить его здесь одного. Чтоб большей беды не наделал. Потому что он уже рвался через ограждения, кричал, что среди заложниц его мама, что он хочет сдаться террористам, чтоб мать за него отпустили, или хотя бы хочет быть с нею, там, в зале… И другие кричали. Одна женщина прорвалась через ограждение, почти добежала до служебного входа. Там ее пристрелили. Тело дали вытащить и увезти… Тогда Булат стал говорить, что он чеченец, что он хочет поговорить с главарем террористов по-чеченски, и Паша уже видел, как серьезные штатские люди, снующие в толпе, стали интересоваться Булатом и со значением переглядываться. «Что ж ты орешь, закатают тебя фээсбэшники, если чеченцы не пристрелят, так что ни мама твоя, ни я тебя не сыщем!» – убеждал Павел Булата. Тот словно не слышал, а может, и правда не слышал. Его не держали ноги, он уже висел на Павле, который и сам едва стоял. С ночи на Дубровке дежурили психологи, бригады МЧС и «Скорой помощи», народу привалило тьма, кроме родственников к утру понаехали зеваки, начальство, телекомпании, фотографы, свежие омоновцы… так что Паша не мог ни до одного врача дотолкаться. Пристроил Булата на крыльцо какого-то продовольственного магазина, тот покорно сидел, скрючившись и обхватив голову руками. Когда рассвело и магазин открылся, Асланян купил кефира и хлеба. Булат есть не стал.

В полдень, выслушав Павла, Блюхер пошел за врачом. Он как атомный ледокол раздвигал торосы из людей, оцеплений и техники. И привел врача, молодую строгую женщину со стетоскопом и тонометром. Булат позволил Паше стащить с него куртку для медосмотра. Однако врачиха, поглядев на съежившегося Булата, пощупав пульс, даже давление ему мерить не стала. Просто сказала в рацию:

– Подозрение на инфаркт. Санитаров ко мне!

Через пять минут Булатика унесли на носилках к карете «Скорой помощи». Сопротивляться он не мог. Василий внес в список заложников в графе «родственники» фамилии Блюхер, Асланян, Чанов и Дадашидзе, в следующую графу номера телефонов, узнал, к кому обращаться за информацией, и вместе с Давидом они поволокли Асланяна из толпы. Тот едва на ногах стоял и все повторял: «Там его мама… Надо дождаться…». Чанов остался дежурить.

Так они и сменяли друг друга 24-го и 25-го. Перезванивались. В ночь на 26 октября дежурил сменивший Давида Чанов. Его позабытое свойство неизвестно зачем видеть картину всемирных связей как раз пригодилось. С полночи он отчетливо разглядел, что грядет штурм и что кто уж будет необходим, так это Блюхер. В четыре утра позвонил ему, Василий успел к той самой минуте, когда от здания дворца культуры всех оттеснял ОМОН. Выстрелы где-то затрещали, на автостоянке включились сигналки машин, верещали долго, безнадежно. Потом тишина. И два глухих взрыва в здании театрального центра. И выстрелы короткими очередями. Так начались газовая атака и штурм.

Блюхер в самом деле оказался необходим. Его многие начальники запомнили и считали если не за своего, то за безымянного коллегу из параллельного ведомства. Блюхер остался внутри ограждения, втащил Кузьму, нахлобучил на него и на себя белые каски спасателей, а на предплечья натянул повязки с красным крестом. И они побежали в здание вслед за санитарами. В зал их не пустили, там работали люди в противогазах, а Блюхер с Чановым стали носить народ из фойе на улицу.

И настал, как вспышка, миг ослепительного счастья. Чанов бежал, держа на руках девочку-подростка. Его осенило: «ВСЕ! Взрыва не будет… вот ОНА – жива! И будет жить, и ВСЕ будут жить, всегда будут жить свою жизнь!» Он смотрел в лицо девочки, на размазанный макияж, на острый носик и белый лоб. Глаза ее были закрыты, она была холодной, а все-таки – теплой…

Была у Кусеньки лет в пять такая фарфоровая любимая птичка, холодная, но теплая, для него совершенно живая, светящаяся жизнью. Однажды она разбилась. И он ревел безутешно.

Но эта девочка была совсем целая. Живая. Но на грани смерти. Кузьма бежал, бешено перебирая ногами, голова его была как будто вовсе неподвижна, он смотрел на девочку и чувствовал – не в ней, а в себе острую – страшную грань – трещину. И в трещине – бездну. Смерть. Чтобы не рухнуть туда вместе с этой девочкой, он еще сильней заспешил, помчался, и весь мир с ним помчался! Он передал свою живую ношу кому-то на руки, тому, кто ждал… и побежал обратно…

Потом он увидел, как люди, которых вывели и вытащили из смерти, снова, снова теряли сознание, их выворачивало, они захлебывались поодиночке, синели лицами, гасли, их не успевали отвозить. Их утягивало в смерть. К ним рвались родственники. Стоял разрывающий сознание вой.

Блюхера и Чанова в утренних сумерках подхватила на опустевшей Дубровке последняя «Скорая помощь» и отвезла в неведомую больницу.

В приемном покое две тетки велели им все с себя снять и отправили в душ. Выдали пижамы и тапки. Молоденький дежурный фельдшер померил давление, вколол на всякий случай каждому по уколу. Потом тетки поили крепким горячим чаем, заглядывали в глаза, но ни о чем не спрашивали, а фельдшер, тоже попивая чай, опросил их, как пострадавших и обработанных, и записал в книгу имя, фамилию, адрес, телефон. Пришел дежурный врач, сказал, что класть их в больничку, слава богу, незачем, да и некуда, за ночь с Дубровки привезли шестнадцать полумертвых, не им чета. Одна из теток, сестра-хозяйка, задумчиво поглядела в окно и сказала:

– Койко-мест нет. А если еще что случится – куда их класть?..

Она же объяснила, что их личная одежда проходит санобработку.

– Ботинки только вернуть и сможем, – сказала вторая тетка, постарше. – А одежа… после санобработки навряд ли она сможет хоть кому сгодиться.

Через час им выдали два новых синих ватника, они надели их на синие линялые пижамы, тетка все казенное записала, включая бумажные носки, сатиновые трусы и голубые майки, вернула, какие нашлись по карманам, документы, мобильники и деньги, а также «полуобработанные», влажные изнутри ботинки. Велела казенное имущество вернуть в три дня.

Вот и все.

Блюхер заказал такси, и они с Чановым уехали.

Отсыпались, каждый у себя. Потом все начали перезваниваться. Асланян отыскал маму Булатика в госпитале ФСБ, она попала в реанимацию, уже приходила в сознание, сейчас из сознания опять ушла, но состояние стабильное. Павел рассказал, что пытался расспросить: «Стабильно-хорошее или стабильно-плохое?». Хмурый голос повторил: «Стабильное, – и велел неделю не беспокоиться. Еще добавил: – Если что – вам сообщат». Нашелся и Булат в кардиоцентре, Асланян навестил и сообщил, что его мама жива…

Чанов сказал себе: «Обошлось». Но что-то в нем, он чувствовал, изменилось непоправимо. «Жизнь содержит смерть. Мы здесь живы не полностью, в нас трещина». Это была не догадка, а твердое знание. Реальность. С этим чувством он и жил, дышал потихоньку и не делал резких движений.

Через несколько дней Кузьме позвонил Блюхер и, как ни в чем не бывало, сказал, что они с Давидом не имеют ничего против путешествия в Швейцарию всем вместе. Чанов не ожидал. Даже не сразу понял, о чем это. Василий так сказал, будто после отъезда Вольфа ничего не случилось, просто ночь прошла, и настало утро. «Путешествие всем вместе»… Значит, с Вольфом, с Асланяном. И с Соней Розенблюм. Кузьма промычал что-то, не найдя внятных слов. Он, в общем-то, был согласен. Но понял, что Соню в дни Норд-Оста не вспомнил ни разу. Кузьма почувствовал холод, от которого он и не мерз вроде, но был им пропитан насквозь. Рядом со смертью и с этим холодом, оказывается, не было места для Сони Розенблюм.

Однако же настала ночь, и Соня не просто вернулась, она обрушилась, как горячий водопад, заполнив и сознание, и подсознание, и ожившую кровь. Он помнил Соню до галлюцинаций, а смерть не помнил, и мучился до утра тем, что не расспросил Блюхера подробно – что Соня? Где она?.. Но утром холод вернулся, и Чанов не стал звонить ни ей, ни ему. Он, пожалуй, хотел, чтоб она сама… Сама его нашла. Она не позвонила. В конце концов он все-таки набрал номер телефона, который сам же ей подарил – давным давно, на Ленинградском вокзале, когда они вместе искали подарок для Вольфа… Он позвонил, но даже зуммер не раздался… И Чанов набрал номер Блюхера. Осторожно, буднично обсудив с ним поездку, Кузьма как бы вскользь спросил о Соне, где она. И Блюхер, тоже как бы вскользь, сообщил, что Соня сразу после похорон уехала с родней в Мюнхен. Но теперь, скорее всего, она уже в Риге, у матери, у Илоны.

Время потекло странное. Вроде бы жизнь прервалась, но и смерть не случилась. Кузьма редко выходил из дому, читал, что под руку попадет, автоматически, не вникая, просто перебирая слова. В детективах путался и не дочитывал до конца. Однажды снял с полки толстый том, знакомый, но не читаный. Открыл и начал читать.

прочел он и… проник в текст. Строка зацепила, как ветка колючкой – узнаванием. Сумрачный лес… Местность была такая знакомая… И Кузьма отправился вслед за автором в самый первый круг ада.

Текст занимал его не слишком, не более, чем тропинка в лесу, но и не прерывался, вел куда-то. На третьем круге Кузьма остановился, потому что забрел, наконец, в свое… в свое воспоминание, в догадку… Он отложил Данте, заглянул под кровать, вытащил «эсэсовский бункер», открыл замочек, откинул крышку и достал отцовскую дерматиновую тетрадь. Она легко открылась на последней главе, озаглавленной «ПЛОСКИЙ ЧЕЛОВЕК». Почему отец зашифровал текст? Этот простой вопрос странным образом уже имел для Чанова-младшего простой ответ. У Кузьмы опять не было зеркала, так что пришлось снова читать зеркальный текст как есть, справа налево. На этот раз Кузьма прочел первую фразу сразу, потому что вот с чего начал отец свой тайный дневник:

Строка эта, догадался Кузьма, была им еще в первый раз в дневнике распознана. Вот она, колючка, за которую он зацепился и вошел в текст Данте. Как все просто… Но каким образом? Все так просто – почему?..

Голова у Кузьмы стала какая-то тяжелая и ленивая, вообще нехорошо ему стало. Он попытался читать дневник дальше, но разобрал, ломая мозги и с огромным трудом только: «Кузьма, читать не обязательно, только если и когда очень тебе понадобится. Потому я и зашифровал. Нечего попусту умножать сущности».

Никакой объективной надобности читать Кузьма в самом деле обнаружить не смог. Чисто физически не смог – в висках стучало, и темное пятно замаячило перед глазами. Он встал с отцовского кресла, голова его кружилась. Однако он аккуратно и памятливо положил дневник рядом с голубой книжкой «Нелинейность времени». Потом он услышал голос матери – зовущий обедать – и послушно пошел на зов. В коридоре его шатало, а когда он увидел на столе кухни размытый белый блин тарелки с красным пятном борща, Кузьма очень осторожно, держась за стул, опустился на пол кухни и прилег, как бы отдохнуть. Потом он увидел над собой лицо матери и услышал свой собственный голос:

– Мама осторожно. Здесь трещина…

Так он заболел ангиной, и длилось это несколько недель.

В первой декаде декабря его разбудило морозное солнечное утро. Чанов понял, что в трещину не провалился, а как-то перелетел. И оказался в одиночестве на незнакомом материке. Главной загадкой на этой terra incognita был для него снова он сам.