Глава 9
Летний эпилог

Было уже больше девяти, когда ему позвонили, и Делглиш вышел из здания Ярда. Он пересек Виктория-стрит, окутанную ранней утренней дымкой, явной предвестницей еще одного жаркого августовского дня. Он нашел адрес без затруднений. Это было большое здание из красного кирпича, расположенное между Виктория-стрит и Хорсферри-роуд, не особенно грязное, но подавляюще скучное, функционально продолговатое, с фронтоном, отмеченным пунктиром не вполне пропорциональных окон. Лифта там не было, и никто не помешал ему подняться на три пролета ступенек, покрытых линолеумом, на верхний этаж.

На лестничной клетке стоял кислый запах пота. Стоящая у двери квартиры неимоверно тучная женщина в цветастом фартуке что-то излагала полицейскому констеблю аденоидным подвывающим голосом. Когда Делглиш приблизился, она повернулась к нему, излив на него поток протестов и обвинений. Что теперь скажет мистер Голдстайн? В сущности, она не имела права сдавать комнату в субаренду. Она это сделала только из уважения к даме. И теперь вот это. Люди совершенно ни с кем не считаются.

Он прошел мимо нее, не сказав ни слова, и направился в комнату. Это была квадратная коробка, душная и пахнущая мебельной политурой, перегруженная тяжеловесной мебелью — символами престижа предыдущего десятилетия. Окно было открыто, и кружевные занавески раздвинуты, но воздуха все равно не хватало. Полицейский врач и помощник констебля, оба крупные мужчины, казалось, использовали его весь.

Надо осмотреть еще один труп; только на этот раз это не было его обязанностью. Ему достаточно было бросить один взгляд, будоражающий воспоминания, на застывающее тело на кровати, и он отметил с отстраненным интересом, что левая рука свободно свисает, длинные пальцы согнуты и шприц все еще держится в сгибе руки — металлическое насекомое с жалом, глубоко вонзенным в мягкую плоть. Смерть не отняла у нее индивидуальности, пока еще не отняла, во всяком случае. Это довольно скоро произойдет и будет сопровождаться всеми гротескными и недостойными признаками распада.

Полицейский врач, в рубашке с короткими рукавами и потный, вел себя виновато, словно беспокоясь, что сделал что-то не так. Когда врач отвернулся от постели, Делглиш осознал, что тот говорит;

— И поскольку Новый Скотленд-Ярд так близко и вторая записка была адресована лично вам… — Он сделал неуверенную паузу. — Она ввела себе эвипан. Первая записка вполне все объясняет. Это очевидный случай самоубийства. Вот почему констебль не хотел вам звонить. Он думал, что не стоит затруднять вас и просить сюда прийти. В самом деле, здесь действительно нет ничего интересного.

Делглиш сказал:

— Я рад, что вы все же позвонили. Ничего затруднительного.

Там было два белых конверта, один запечатанный и адресованный ему; другой незапечатанный и с надписью: «Тем, к кому это может иметь отношение». Он подумал, улыбнулась ли она, когда написала эту фразу? Под взглядами полицейского врача и констебля Делглиш открыл письмо. Почерк был совершенно твердый, ровный и угловатый. Он с чувством жалости осознал, что видит ее почерк впервые.

«Они не поверят вам, по вы были правы. Я убила Этель Брамфет. Это было в первый раз, когда я совершала убийство; мне кажется важным, чтобы вы знали об этом. Я сделала ей инъекцию эвипаиа, то же самое я скоро сделаю и с собой. Она думала, что я даю ей успокоительное. Бедпая доверчивая Брамфет! Оиа легко приняла бы из моих рук никотин, и это было бы также естественно.

Я думала, что для меня может быть возможна какая-то полезная жизнь. Это оказалось не так, и у меня не тот характер, чтобы я могла продолжать жить после провала. Я не сожалею о том, что сделала. Это было лучше всего для больницы, лучше всего для нее, лучше всего для меня. Меня вряд ли можно было бы запугать тем, что Адам Делглиш видит свою работу как воплощение морального закона».

Она ошиблась, подумал он. Не то чтобы они не поверили ему, они просто потребовали, вполне разумно, чтобы ои нашел какие-то доказательства. Он не нашел ни одного, ни тогда, ни позже, хотя он занимался делом так, словно это была личная вендетта, ненавидя при этом себя и ее. И она ничего не признала; ни на одно мгновение она не чувствовала себя под угрозой и не паниковала.

Очень немногое осталось без объяснений во время возобновленного дознания по делу Хитер Пирс и по делу Джозефипы Фоллон и Этель Брамфет. Вероятно, коронер чувствовал, что слухов и спекуляций было достаточно. Он сидел вместе с жюри и не делал попыток запретить им задавать вопросы свидетелям или хотя бы просто контролировать слушания. Всплыла история Ирмгард Гробель и Института Штайнхофф, и сэр Маркус Коухен сидел рядом с Делглишем и слушал с лицом, застывшим от боли. После дознания Мэри Тейлор подошла к нему через зал, протянула свое заявление об отставке и, повернувшись, ушла, так и не сказав ни единого слова. В тот же день оиа покинула больницу. Это был конец больницы Джона Карпендера. Больше никто ничего не узнал. Мэри Тейлор ушла свободной; ушла, чтобы найти эту комнату и эту смерть.

Делглиш прошел к камину. На маленькой решетке, покрашенной в желчно-зеленый цвет, лежали пыльный веер и сухие листья в баночке из-под джема. Он осторожно отодвинул их в сторону. Он знал, что полицейский врач и констебль, одетый в униформу, бесстрастно наблюдают за ним. Что они думали о том, что он делает? Уничтожает улики? О чем им беспокоиться? У них уже имеется их листочек бумаги, который будет приобщен к делу, предъявлен в качестве доказательства, подшит в папку и забыт. Это касалось только его одного.

Он положил раскрытое письмо в углубление трубы, чиркнул спичкой, поджег один из уголков. Но поддувало слабо, а бумага была плотная. Ему пришлось взять ее в руки, и он стал легонько встряхивать ее, пока ему не обожгло кончики пальцев, перед тем как потемневший листок выпал из его рук, исчезая в черном углублении трубы, и его унесло вверх к летнему небу.