Одинокое пятнышко света замерцало сквозь бурю, и, как спущенная с поводка гончая, что уже хлебнула крови, Рэйт ринулся вперед.

Он стремглав летел по мокрой траве со щитом и секирой, до боли в костяшках сжимал топорище под краем лезвия.

Разумеется, меч красивее топора, но красивое оружие, подобно симпатичным людям, любит попривередничать.

Меч требует осмысленной ловкости, а когда Рэйта охватывало ликование боя, церемониться невмоготу. Был случай, он клинком плашмя охаживал воина по голове, пока не свернул и голову и меч так, что после ни то ни то совсем уже ни на что не годилось. Топоры куда менее ранимы.

Небо опять озарила молния. Могучий Мыс Бейла черным пятном завис над морем, гонимые ветром дождинки застыли, прежде чем их заслонила ночь. Тот, Кто Разговаривает Громом изрыгнул миру свою досаду – так близко, что у Рэйта подскочило сердце.

Во рту до сих пор стоял вкус съеденного хлебца. Каравай из муки с кровью солонил язык. Ванстерцы считали, что это приносит удачу в сражении, однако Рэйт был убежден: ярость в бою важнее удачи. Он крепко, до ломоты, впился зубами в деревянный колышек во рту. Однажды в неистовстве схватки он чуть не отгрыз себе язык, и с тех пор, когда надвигался бой, всовывал меж челюстей надежную перемычку.

То чувство, когда бросаешься в бой, не сравнимо ни с чем. Нет подобия ощущению в миг, когда ты рискуешь всем, сделав ставку на свое мастерство, свою силу и волю. Пускаешься в пляс на пороге Последней двери. Плюешь в лицо самой Смерти.

В горячечном порыве он оторвался и от Гром-гиль-Горма с Сориорном, и даже от своего брата Рэкки. Облитые дождем эльфийские стены и огонек у их подножия мчались ему навстречу.

– Я здесь.

Пацан отца Ярви – и тени собрались на его лице – поднял повыше фонарь, указывая на проход, сокрытый в углу башни.

Рэйт рванул туда, отталкиваясь от стен, перескакивая ступени по три за раз, заполняя узкий туннель рычащими вздохами: ноги горят, в груди горит, мысли горят, звонкий лязг, ругань, вопли вытеснили все из головы, когда он выбежал наверх, на площадку.

Не останавливаясь, он выкроил взглядом сплетенные в схватке тела, высверки оружия, брызги и щепу, засек смоляной оскал Колючки Бату, пронесся мимо нее и всей мощью врезался в сердце боя.

Щит хрустнул о зубы противника – тот отлетел, выронив меч. Шатаясь, подался назад другой – копье, что нацеливалось ударить Колючку, по широкой дуге ушло в сторону.

Рэйт кого-то рубанул, и тот заорал – надломленно, надрывно, с металлическим призвуком. Вот следующий: удар щитом, скрежет о чужой щит. Шипя и мусоля во рту слюнявый колышек, Рэйт дико, безудержно напирал, теснил этого мужика. Сцепился вплотную, прямо можно поцеловаться, лицо орошало вражьей кровавой слюной. Рэйт снова его пересилил, добавил коленом, заставил потерять равновесие. Раскатистый шлепок – в шею противника мясисто вклинился меч Колючки, клинок защемило, пока тот падал. Девушка отпустила рукоять и пнула от себя льющее кровь тело.

Кто-то рухнул, весь опутанный развевающимся холщовым навесом. Кто-то кричал у Рэйта над ухом. Что-то звякнуло по шлему, и все стало белым, слишком ярким, не разглядеть – однако он и вслепую сек наотмашь поверх щита, хрипел, кашлял.

Некто обхватил его, и Рэйт врезал ему в лоб торцом топорища, врезал еще – тот уже заваливался, втоптал его стиснутую ладонь, поскользнулся и чуть не сверзился – булыжники заплыли дождевой водой пополам с кровью.

Внезапно он потерялся – в каком направлении враг? Двор крепости подбрасывало и трясло, как корабль в разгар шторма. Он увидел Рэкки, кровь на белесых прядях, меч, которым тот колол, и злость полыхнула внутри него снова, и Рэйт вклинился туда, сомкнул свой щит со щитом брата, толкался, бодался, рубил. Что-то шарахнуло его в бок, он пошатнулся, напнулся на костер и протопал сквозь огонь, взметая искры.

Вспыхнула сталь, он резко уклонился, лицо ожгло, что-то царапнуло по шлему, скособочив его от удара. Рэйт нырнул вдоль древка этого копья и попытался вогнать щит в лохматую харю, застрял и тут понял, что щиту конец – две досточки болтались на гнутом ободе.

– Сдохни, сука! – брызгал он словами – бессвязно отплевывался через колышек, лупцуя с размаху вражий шлем, пока тот не потерял форму от вмятин. В сознании забрезжило, что он попадал по стене: серые щербины полосовали камень, рука отваливалась от ударов.

Кто-то его потянул за плечо. Колючка с краповой россыпью на черном лице. Она показывала куда-то алым ножом, и ее алые губы складывали слова, но Рэйт их не слышал.

Преогромный меч рассек дождевую морось, расколол щит, а щитоносца швырнул на стену в кровавом ливне. Рэйт узнал этот клинок. Ибо три года таскал его, прижимал к себе во тьме, как возлюбленную, слушал его песнь под точильным камнем.

Гром-гиль-Горм выступил вперед, высок, как гора. Дюжины золоченых, инкрустированных наверший сияли на длинной цепи, щит черен, как ночь, а меч светел, как Отче Месяц.

– Вам смерть пришла! – взревел он так зычно, что казалось, сотряс в недрах земли самые кости Мыса Бейла.

Храбрость бывает хрупкой. Стоит панике охватить одного, и она разойдется быстрее оспы. Быстрее пожара. Ратники Верховного короля благополучно грелись за укрепленными стенами, не ожидая напасти страшней, чем промозглый ветер. И вот средь бури восстал Крушитель Мечей во всей боевой мощи и славе – и все они разом дрогнули и побежали.

Одного Колючка зарубила секирой, Горм схватил другого за шкирку и саданул головой о стену. Рэйт рванул с пояса нож, прыгнул на спину бросившемуся в бегство воину и колол: получай, получай! Бросился на другого, но ноги разъехались, и, провихляв шаг, другой, он наскочил на стену и рухнул.

Все расплывалось. Он попробовал встать, но колени решили по-своему, поэтому только сел. Колышек вывалился, щипало ободранное небо. Во рту привкус железа и дерева. Человек рядом с ним лежал и смеялся. Смеялся над ним. Мимо протопали башмаки, нога ненароком перекатила лежавшего. Мертвец ни над кем не смеялся. Разве только сразу над всеми.

Рэйт зажмурился крепко-крепко, потом открыл глаза.

Сориорн добивал раненых. Тыкал копьем деловито, словно опускал в лунки саженцы. Сквозь калитку до сих пор прибывали воины: с лязгом извлекали клинки, переступали через убитых.

– Брат, тебе вечно надо первым лезть в бой? – спросил Рэкки. Он разомкнул застежку и стянул с Рэйта шлем, а потом наклонил ему голову, чтоб осмотреть порез. – Неймется обеспечить мне славу более красивого брата?

Слова казались чужеродными на ободранном языке Рэйта:

– Самому-то тебе явно не справиться. – Он подвинул брата и вступил в бой с непослушным телом, пытаясь подняться, стрясти с руки обломки щита, а из головы вытряхнуть серую муть.

Просторен был Мыс Бейла. Под высью эльфийских стен кишели соломенные и сланцевые крыши. И везде – треск, грохот, крики. Ванстерцы с гетландцами, как хорьки в кроличьей клетке, прочесывали крепость и вытаскивали людей Верховного короля из укрытий, растекались по длинному скату, ведущему в бухту, строились полукольцом у двойных дверей, покрытых резными рисунками. Король Горм и король Атиль стояли средь них.

– Коль надо, мы тебя выкурим дымом! – проорал дверным доскам отец Ярви. Точно вороны, служители слетаются сразу, как кончится бой, чтобы всласть поковыряться в еще теплой изнанке победы. – Что ж ты сразу-то не вышел сражаться?

Из-за дверей послышалось глухое ворчание:

– Доспехи долго надевал. У них застежек невпроворот.

– Сия мелочь умеет дурачить персты крупного мужа, – согласился Горм.

– Но теперь доспехи на мне! – отозвался голос. – Среди вас есть именитые бойцы?

Отец Ярви устало вздохнул.

– Здесь Колючка Бату, Атиль, Железный Король, Гром-гиль-Горм, Крушитель Мечей.

За дверью довольно хрюкнули:

– От столь громких имен и поражение не горько. Соблаговолит ли кто из них сразиться со мной?

Колючка сидела на ступенях неподалеку, морщась от того, что мать Скейр сдавила ей рану, чтобы выпустить кровь.

– За вечер я насражалась с лихвой.

– И я. – Горм передал Рэкки свой щит. – Да пусть огонь пожрет этого неподготовленного дурня с его мелкими пряжками на доспехах.

Ноги Рэйта шагнули вперед. Ладонь его поднялась кверху. Его рот проговорил:

– Я выйду против…

Рэкки обхватил его руку и силой ее опустил.

– Не выйдешь, брат.

– Единственное, что в жизни верно, – так это смерть. – Король Атиль пожал плечами. – Я буду биться с тобой.

Отца Ярви поразил ужас:

– Государь…

Атиль оборвал служителя одним взглядом, глаза его ярко блеснули.

– Прыткие бегуны сграбастали себе всю славу. Теперь я заберу свою долю.

– Уговор! – прозвучал голос. – Я выхожу!

Загремел засов, и двери широко распахнулись. Лязгнули щиты – полукруг воинов изготовился принять натиск атаки. Но на крепостной двор ступил лишь один человек.

Он был могуч. На мускулистой, плотной шее сбоку витая наколка. Крепкая кольчуга с травлеными пластинами наплечников, на бугристых предплечьях множество золотых браслетов. Рэйт одобрительно буркнул, ибо, судя по виду, с таким не зазорно сразиться. Большие пальцы воин непринужденно сунул за пояс и осклабился на полумесяц неприятельских щитов. Презрительно, как и подобает герою.

– Ты король Атиль? – засопел боец, выдувая струйку пара из широкого, приплюснутого носа. – Ты старше, чем утверждают песни.

– Эти песни складывали какое-то время назад, – проскрипел Железный Король. – Тогда я был помоложе.

Кто-то рассмеялся, но только не этот воин.

– Я – Дунверк, – взрычал он. – Быком прозвали меня люди. Верен Единому Богу, предан Верховному королю, Сподвижник Йиллинга Яркого.

– Что подтверждает одно – ты не умеешь выбирать ни друзей, ни королей, ни богов, – сказал отец Ярви. На этот раз смех был погромче, и даже Рэйту пришлось признать шутку достойной.

Однако поражение надежно гробит веселье, и Дунверк стоял, как каменный.

– Поглядим, когда Йиллинг вернется и напустит на вас, клятвопреступников, Смерть.

– Мы поглядим, – бросила Колючка с ухмылкой, хоть в этот миг мать Скейр проталкивала иглу сквозь мышцу на ее плече. – Ты-то умрешь и больше ничего не увидишь.

Дунверк не спеша вытащил меч – вдоль кровостока протянулись выгравированные руны, рукоять исполнена в виде золотой головы оленя, ветвистые рога составляли крестовину.

– Если я одержу победу, вы пощадите остальных моих людей?

Против горы мышц Дунверка Атиль выглядел старой костлявой курицей, однако вовсе не выказывал страха.

– Не одержишь.

– Ты слишком самонадеян.

– Коли сотня, да с лишним моих мертвых противников могли б говорить, то сказали бы, что самонадеян не зря.

– Надо мне предупредить тебя, старче, что бился я по всему Нижнеземью и не нашлось там того, кто устоял бы со мной в поединке.

По искаженному шрамами лицу Атиля пробежала судорога улыбки.

– Надо было тебе в Нижнеземье и оставаться.

Дунверк бросился вперед с высоким и твердым замахом, но Атиль, проворный, как ветерок, увернулся – до сих пор баюкая меч на сгибе локтя. Дунверк сделал мощнейший выпад, и король с презрительным высокомерием шагнул в сторону, свободно свесив оружие вдоль тела.

– Бык! – подняла хохот Колючка. – И то правда, дерется, как бешеная корова.

Дунверк взревел, рубя направо-налево, от орудования таким тяжелым клинком на лбу выступил пот. Воины потихоньку пятились, укрываясь щитами: вдруг какой сбившийся с пути противовзмах заденет их – и толкнет прямиком в Последнюю дверь. А король Гетланда отпорхнул от первого удара, пригнулся под вторым – меч Дунверка полоснул лишь его седые волосы – и под высверк стали вынырнул на открытое место.

– Дерись со мной! – с ревом повернулся Дунверк.

– Уже, – молвил Атиль и, подхватив край плаща, вытер лезвие, а затем бережно пристроил меч обратно на предплечье согнутой руки.

Дунверк выругался и прянул к нему, но нога воина подвернулась, и он упал на колено. Кровь хлынула через верх голенища, разлилась по булыжной площадке. Вот тогда до Рэйта дошло, что Атиль рассек под бедром Дунверка главную вену.

Со всех сторон зазвучал шелест благоговейного придыхания, и Рэйт ахнул, не выделяясь среди прочих столпившихся воинов.

– Слава Железного Короля взошла не на голом месте, – шепнул Рэкки.

– Надеюсь, Яркий Йиллинг владеет мечом получше тебя, Дунверк Бык, – сказал Атиль. – Ты старика попотеть не заставил.

И вот тогда Дунверк улыбнулся, блуждая остекленелым взглядом где-то не здесь.

– Все вы увидите, как владеет мечом Яркий Йиллинг, – прошептал он с лицом бледным, как воск. – Все до одного.

И повалился набок, на блесткую гладь собственной крови.

Все согласились, что это была великолепная смерть.