Глава 5
Телефонный звонок от Рэя Келвина озадачил Уиндема-Мдтсена. Он никак не мог понять, в чем дело, то ли из-за торопливой манеры говорить, свойственной Рэю Келвину, то ли из-за того, что, когда звонил Келвин — а было это в половине двенадцатого вечера, — Уиндем-Матсен развлекался с посетительницей в своем номере в отеле «Муромачи».
— Поймите, мой друг, — сказал Келвин, — мы отсылаем вам последнюю партию товаров, полученных от ваших людей. Я отослал бы всю ту дрянь, которую вы подсунули раньше, но мы уже оплатили ее полностью, кроме этой последней партии. Присланный вами счет датируется восемнадцатым мая.
Разумеется, Уиндем-Матсен хотел знать причину.
— Вся партия состоит из паршивых подделок.
— Но вы же знали об этом.
Он был ошарашен.
— Я имею в виду то, Рэй, что вы всегда были осведомлены о положении дел.
Он окинул взглядом комнату: девушка куда-то исчезла, наверное, вышла в туалет.
— Я знал, что это подделки, — сказал Келвин. — Я говорю не об этом. Я имею в виду их вшивое качество. Меня на самом деле совсем не интересует, действительно ли каждый из присылаемых вами пистолетов применялся во время Гражданской войны. Все, что меня заботит, так это то, чтобы каждый предмет в вашем наборе, будь то кольт сорок четвертого калибра или что-то подобное, соответствовало определенным стандартам. Вам известно, кто такой Роберт Чилдан?
— Да.
Он что-то смутно помнил, хотя в это мгновение и не мог с уверенностью сказать, кому точно принадлежит эта фамилия. Наверное, какой-то шишке.
— Он был сегодня у меня в конторе. Я звоню из конторы, а не из дома: мы еще до сих пор разбираемся. Так вот, он пришел и долго бушевал по этому поводу. Он прямо-таки взбесился, его трясло. Будто бы какой-то его солидный клиент, какой-то японский адмирал зашел сам или велел зайти своему поверенному. Чилдан говорит о заказе на двадцать тысяч, но это скорее всего преувеличение. Во всяком случае, произошло то, и тут у меня нет причин сомневаться, что пришел японец, захотел совершить покупку, один лишь раз взглянул на экземпляр кольта сорок четвертого калибра, состряпанного вашими людьми, увидел, что это подделка, положил свои деньги в карман и удалился. Что вы скажете на это?
Уиндем-Матсен сразу не нашелся, что сказать, но про себя тут же отметил, что это Фринк или Мак-Карти. Они что-то пообещали, и вот результат. Но представить себе, что же именно они совершили, он так и не смог. Он никак не мог уразуметь, в чем суть рассказанного Келвином.
Его охватил какой-то суеверный ужас.
Эти двое — как они сумели откопать экземпляр, сделанный еще в прошлом феврале? Он допускал, что они могут пойти в полицию или в редакцию газеты или даже обратиться к марионеточному правительству этих «пинки» в Сакраменто, и, конечно, он сам породил все это. Жуть. Он не знал, что ответить Келвину, что-то лепетал, одно и то же, бессчетное число раз. В конце концов ему удалось закруглить разговор и положить трубку.
Тут только он понял, что и Рита уже давно вышла из спальни и слышала почти весь их разговор. Она нетерпеливо ходила туда-сюда в черной шелковой комбинации с распущенными длинными волосами, свободно падавшими на обнаженные, слегка тронутые веснушками плечи.
— Позвони в полицию, — сказала она.
«Что ж, — подумал он, — вероятно, дешевле будет предложить им тысячи две, может, чуть больше. Они возьмут, это, скорее всего, единственное, чего они добиваются. Мелкие людишки, вроде них, столь же мелко и мыслят. Для них это будет целым богатством. Они вложат его в свой новый бизнес, потратят и через месяц полностью прогорят».
— Нет, — ответил он.
— Почему нет? Вымогательство является преступлением.
Ей трудно было объяснить. Он привык платить людям, это было частью накладных расходов, чем-то вроде платы за услуги, оказываемые фирме. Если сумма была не очень велика. Но в чем-то она была права. Он погрузился в размышления.
«Я дам им эти две тысячи, однако я еще и свяжусь с одним знакомым в Отделе гражданства, одним инспектором полиции. Пусть они внимательно посмотрят досье на Фринка и Мак-Карти и попробуют обнаружить что-нибудь полезное. Так что если они вернутся и снова попытаются, я сумею как следует прибрать их к рукам. Например, — подумал он, — кто-то говорил мне, что Фринк изменил фамилию и форму носа. Все, что мне нужно сделать, это уведомить германское консульство в Сан-Франциско. Обычное дело. Консул потребует у японских властей его выдачи. Как только этого педераста переведут через демаркационную линию, его тут же отправят в душегубку или в один из тех лагерей в штате Нью-Йорк, которые, я думаю, еще сохранились. А там есть печи».
— Меня удивляет, — сказала девушка, — что кто-то смог шантажировать человека вашего положения.
Она взглянула на него.
— Что ж, вот что я тебе скажу. Весь этот проклятый бизнес, связанный с историей, — абсолютная чушь. Эти японцы — дубины. И я это докажу.
Он встал, прошел в свой кабинет и сейчас же вышел с двумя зажигалками, положив их на кофейный столик.
— Взгляни. Они кажутся совершенно одинаковыми, правда? Так вот, одна из них настоящая реликвия.
Он улыбнулся.
— Возьми их. Пойдем дальше. На рынке коллекционеров стоимость одной из них, возможно, тысяч сорок или пятьдесят.
Девушка осторожно взяла в руки обе зажигалки и принялась их рассматривать.
— Неужели ты не видишь этого?
Он шутливо ее подзадоривал.
— Историчности.
— Что такое историчность?
— Это когда вещь отмечена печатью времени. Послушай. Одна из этих зажигалок была в кармане Франклина Д. Рузвельта, когда на него было совершено покушение, а другая — нет. Одна имеет историческое значение, и еще черт знает какое. Такое же, как и другие вещи, бывшие при нем. Другая не имеет никакого значения. Чувствуешь историчность одной из них?
Он продолжал подзадоривать.
— Ты не можешь сказать, какая из них обладает историчностью. Вокруг нее нет никакого ореола или некоего духа ауры.
— Вот здорово, — сказала девушка.
Она вытаращила глаза.
— Это и в самом деле правда, что одна из них была у него в тот день?
— Конечно. И я знаю, какая именно. Теперь понимаешь суть того, что я говорю? Все это жуткое жульничество они надувают сами себя. Я имею в виду то, что пусть какой-то пистолет был в какой-то известной битве, ну скажем, при Геттисберге, но он остался точно таким же, как будто его там не было, если только не знать об этом. А это — здесь!
Он постучал себя по лбу.
— Это в мозгу, а не в пистолете. Когда-то я сам был коллекционером. Фактически из-за этого я и занялся этим бизнесом. Я собирал почтовые марки. Английских колоний.
Девушка стояла у окна, сложив на груди руки, и смотрела на огни центра Сан-Франциско.
— Мать и отец часто говорили, что мы бы не проиграли войну, если бы он был жив, — сказала она.
— О’кей, — продолжал Уиндем-Матсен. — Теперь предположим, что в прошлом году канадское правительство или кто-то там еще, не важно, находит матрицы, с которых делают старые марки, и хороший запас типографской краски…
— Я не верю, что какая-то из этих зажигалок принадлежала Франклину Рузвельту, — сказала девушка.
Уиндем-Матсен расхохотался.
— Так в этом-то как раз и весь смысл моих рассуждений! Я должен это тебе доказать с помощью каких-то допущений, бумаг, удостоверяющих подлинность. Поэтому-то все это и является надувательством, массовым самообманом. Ценность вещи доказывает бумага, а не сам предмет.
— Покажите мне эту бумагу.
— Пожалуйста.
Он вскочил и снова ушел в кабинет, где снял со стены взятый в рамку сертификат Смитсоновского института. Документ и зажигалка обошлись ему в целое состояние, но они стоили того, так как это давало ему возможность доказывать, что он прав, говоря, что слово «подделка», по сути, ничего не значит.
— Кольт сорок четвертого калибра есть кольт сорок четвертого калибра, — обратился он к девушке, выходя из кабинета. — Речь здесь идет о размере отверстия дула, о форме, об убийстве и меткости стрельбы, а не о том, когда он сделан. Речь идет о…
Она протянула руку. Он передал ей документ.
— Значит, вот эта подлинная, — сказала она наконец.
— Да, именно эта.
— Мне, пожалуй, пора уходить, — сказала девушка. — Мы еще встретимся с вами в другой раз.
Она положила на столик документ и зажигалку и пошла в спальню, где оставила одежду.
— Зачем? — вскричал он взволнованно. Он последовал за ней. — Ты же знаешь, что сейчас мы в полной безопасности: жена вернется через несколько недель. Я же объяснял тебе ситуацию. У нее отслоение сетчатки.
— Не в этом дело.
— Тогда в чем же?
— Пожалуйста, вызови мне педикеб, — сказала Рита, — пока я оденусь.
— Я отвезу тебя, — сердито сказал он.
Она оделась и, пока он доставал из шкафа пальто, стала молча бродить по номеру.
Она задумалась, погрузилась в себя, даже казалась несколько угнетенной. Он понял, что прошлое вызывает у людей печаль. «Ну и черт с ним. Зачем это я решил привести именно этот пример? Но ведь она такая молоденькая — я думал, что ей вряд ли известно это имя».
Возле книжного шкафа она остановилась.
— Вы читали это? — спросила она, вытаскивая книгу.
Прищурившись, он взглянул.
Мрачная обложка. Роман.
— Нет, — сказал он. — Это купила жена. Она много читает.
— Вам бы следовало прочитать эту книгу.
Все еще чувствуя разочарование, он взял книгу и посмотрел название. «Саранча садится тучей».
— Это одна из тех, запрещенных в Бостоне книг? — спросил он.
— Она запрещена всюду в Соединенных Штатах и, конечно, в Европе.
Она подошла к двери и остановилась, ожидая его.
— Я слышал об этом Готорне Абеденсене.
На самом деле он впервые столкнулся с этой фамилией. Единственное, что он знал об этой книге, это то, что сейчас она очень популярна. Еще одна причуда, еще один пункт массового помешательства. Он нагнулся и положил книгу на место.
— На беллетристику у меня нет времени. Я слишком занят работой.
«Секретарши, — подумал он язвительно, — читают эту дрянь, лежа дома в постели перед тем, как уснуть. Это их возбуждает. Вместо того, чтобы заняться чем-нибудь настоящим, чего они боятся, а на самом деле страстно желают».
— Одна из любовных историй? — спросил он, сердито открыв дверь в кабинет.
— Нет, — ответила она. — О войне.
Пока они шли по коридору к лифту, она сказала:
— Он пишет то же самое, что говорили мои родители.
— Кто? Этот Абеденсен?
— Его теория вот в чем: если бы Джо Зангара не попал в него, то он бы вытянул Америку из депрессии и вооружил бы ее так, что…
Она замолчала, так как они подошли к лифту, где в ожидании стояли люди.
Позже, когда они ехали по ночному городу в «мерседес-бенце» Уиндема-Матсена, она продолжила рассказ.
— Согласно теории Абеденсена, Рузвельт должен был быть ужасно сильным президентом, таким же сильным, как Линкольн. Он показал себя за тот год, когда был у власти, всеми своими действиями и делами. Книга, конечно, не документ. Я имею в виду то, что она написана как роман. Рузвельт не убит в Майами, он продолжает править страной, и в 1936 году его переизбирают, так что он президент до 1940 года, когда война уже началась. Не понимаете? Он все еще президент, когда Германия нападает на Англию, Францию и Польшу. И он все это видит. Он заставляет Америку стать сильной. Гарнер был на самом деле дрянным президентом. Во многом из того, что произошло, повинен именно он. А затем, в 1940 году, вместо избранного демократами Бриккера…
— Это согласно Абеденсену, — прервал ее Уиндем-Матсен. Он взглянул на сидевшую рядом девушку.
«Боже, — подумал он, — прочтут какую-то книжонку и вот разглагольствуют!»
— Его гипотеза в том, что в 1940 году вместо сторонников невмешательства Бриккера президентом стал Рексфорд Тагвелл.
Ее чистое хорошенькое лицо, освещенное уличными огнями, раскраснелось от волнения, глаза расширились, она говорила, размахивая руками.
— Он стал активно продолжать антифашистскую линию Рузвельта, поэтому Германия побоялась прийти на помощь Японии в 1941 году. Она не выполнила условия Договора. Понимаешь?
Повернувшись к нему, вцепившись в плечо, она почти что крикнула ему в ухо:
— Поэтому Германия и Япония войну проиграли!
Он рассмеялся.
Глядя на него, пытаясь отыскать что-то в его глазах — он не мог понять, что, да к тому же ему приходилось следить за дорогой, — она сказала:
— Это совсем не смешно. Могло же получиться так, что Соединенные Штаты расколотили бы японцев и…
— Как? — прервал он ее.
— Он как раз все это и изложил.
Она на мгновение замолчала.
— В форме романа. Естественно, там масса замечательного, иначе люди бы не читали эту книгу. Там есть и герой — очень интересный поворот; существуют двое молодых людей, парень служит в американской армии, девушка… Президент Тагвелл оказывается очень ловким политиком. Он прекрасно понимает, что замышляют японцы, — продолжала она взволнованно. — Об этом можно спокойно говорить: японцы не препятствуют распространению этой книги в ТША. Я где-то прочла, что многие из них ее читали. Она популярна на Родных Островах и вызвала кучу толков и пересудов.
— Послушай, а что он говорит о Пёрл-Харборе?
— Президент Тагвелл был настолько предусмотрителен, что велел всем кораблям выйти в море. Поэтому флот Соединенных Штатов не был уничтожен.
— Понятно.
— Поэтому никакого Пёрл-Харбора и не было. Они напали, но все, чего добились, — утопили несколько мелких суденышек.
— Она называется «Саранча…»— как там?
— «Саранча садится тучей». Это цитата из библии.
— Значит, Япония потерпела поражение, потому что не было Пёрл-Харбора. Но, послушай, — сказал Уиндем-Матсен, — никакие события, подобные тем, которые пригрезились этому парню, вроде города на Волге, смело названному Сталинградом, никакая оборона не смогла бы добиться большего, чем некоторой отсрочки окончательной развязки. Ничто не могло повлиять на нее. Слушай. Я встречался с Роммелем в Нью-Йорке, когда был там по делам в 1943 году.
Фактически он всего лишь раз, да и то издали, видел Военного Губернатора США на приеме в Белом Доме.
— Какой человек! Какое достоинство и выправка. Я знаю, что говорю, — заключил он.
— Да, было ужасно, — сказала Рита, — когда на место Роммеля пришел этот мерзавец Ламмерс. Вот тогда-то и начались эти повальные убийства и эти концентрационные лагеря.
Они существовали и тогда, когда губернатором был Роммель.
Она махнула рукой.
— Но это скрывалось. Может быть, эти бандиты из СС и тогда творили всякие беззакония, но он не был похож на остальных: он напоминал прежних прусских военных. Суровый…
— Я скажу тебе, кто на самом деле хорошо поработал в США, — сказал Уиндем-Матсен. — Кто больше всех сделал для возрождения экономики. Альберт Шпеер, а не Роммель и не организация Тодта. Шпеер был лучшим из тех, кого партия направила в Северную Америку. Это он добился, чтобы все эти заводы, тресты и корпорации — все-все — снова заработали, и притом эффективно. Мне хотелось бы, чтобы и у нас здесь было что-нибудь подобное, ведь сейчас в каждой отрасли экономики конкурируют не менее пяти фирм и при этом несут ужасные убытки. Нет ничего более глупого, чем конкуренция в экономике.
— Не знаю, я не смогла бы жить в этих жутких трудовых лагерях, этих поселках, которые были понастроены на востоке. Одна моя подруга там жила. Ее письма проверяла цензура, и поэтому она не могла рассказать обо всем, пока не переехала снова сюда. Она должна была подниматься в шесть тридцать утра под звуки духового оркестра.
— Ты бы к этому привыкла. У тебя было бы чистое белье, жилье, хорошая еда, отдых, медицинское обслуживание. Что еще нужно? Молочные реки?
Его большой немецкий автомобиль продолжал бесшумно прорезать холодный туман ночного Сан-Франциско.
* * *
Мистер Тагоми сидел на полу, поджав под себя ноги. В руках он держал пиалу с черным чаем, на которую сначала подул, а потом улыбнулся мистеру Бейнесу.
— У вас здесь прелестное место, — сказал Бейнес. — Здесь какое-то спокойствие, на Тихоокеанском побережье. Там у нас совсем не так. Уточнять ему не хотелось.
— Бог говорит с человеком под знаком Пробуждения.
— Простите?
— Эта цитата из Оракула. Реакция сознания на поспешные выводы.
«Вот он о чем», — подумал Бейнес рассеянно и улыбнулся про себя.
— Мы абсурдны, — сказал мистер Тагоми, — потому что живем по книге пятитысячелетней давности. Мы задаем ей вопросы, как будто она живая. Так же как и Библия христиан. Многие книги, по существу, живые. И это совсем не метафора. Дух оживляет их. Правда?
Он заглянул в лицо мистера Бейнеса, ожидая реакции.
Тщательно подбирая слова, Бейнес ответил:
— Я слабо разбираюсь в вопросах религии. Она вне поля моей деятельности. Я предпочитаю обсуждать такие вопросы, в которых хоть немного разбираюсь.
На самом же деле у него не было полной уверенности, что ему понятно, о чем говорит мистер Тагоми. «Должно быть, я устал, — подумал мистер Бейнес. — Все, с чем я столкнулся, приобретает какой-то нереальный оттенок. Все будто валяют дурака. Что это за книга пятитысячелетней давности? Эти часы Микки-Мауса, сам мистер Тагоми, хрупкая чашка в руке мистера Тагоми…» Со стены на мистера Бейнеса уставилась голова буйвола, грозная и уродливая.
— Что это за голова? — неожиданно спросил он.
— Это, — ответил мистер Тагоми, — не что иное, как создание, которое поддерживало жизнь туземного населения в былые дни.
— Понятно.
— Может быть, показать вам искусство забивания буйволов?
Мистер Тагоми поставил чашку на столик и поднялся. Здесь, дома, вечером, он был одет в шелковый халат, комнатные туфли и белый шарф.
— Вот я на железной лошадке.
Он слегка присел.
— На коленях у меня верный винчестер образца 1866 года из моей коллекции.
Он вопросительно взглянул на мистера Бейнеса.
— Вас, видимо, утомило путешествие, сэр?
— Боюсь, что да, — ответил Бейнес. — Все это как-то ошеломляет. Заботы о делах…
«И другие», — подумал он. У него болела голова. Узнать бы, можно здесь, на Тихоокеанском побережье, достать хорошие анальгетики, выпускаемые ИГ Фарбен? Он привык глотать их, когда болел затылок.
— Все мы должны во что-нибудь верить, — сказал мистер Тагоми. — Нам не дано знать все ответы. И вперед мы тоже заглянуть не в силах. Остается только полагаться на себя.
Мистер Бейнес кивнул.
— У моей жены, возможно, что-нибудь найдется от головной боли.
Он заметил, что Бейнес поднял очки и трет лоб.
— Боль причиняют глазные мышцы. Извините меня.
Поклонившись, Тагоми вышел из комнаты.
«Что мне сейчас нужно — так это сон, — подумал Бейнес. — Одна спокойная ночь. Или дело в том, что я не в состоянии смело смотреть в лицо возникшей ситуации, уклоняюсь от острых углов?»
Когда мистер Тагоми вернулся, неся стакан воды и что-то вроде пилюли, мистер Бейнес сказал:
— Мне действительно следует попрощаться и отправиться к себе в гостиницу, но вначале я хотел бы кое-что выяснить. Мы, конечно, можем поговорить о делах и завтра, если вас это устроит. Вам сказали о третьей стороне, которая должна присоединиться к нашим переговорам?
Лицо мистера Тагоми на мгновение выразило удивление. Затем удивление исчезло, и лицо его вновь стало спокойным.
— Мне ничего об этом не сказали. Однако это, конечно, интересно.
— С Родных Островов.
— О, — вымолвил мистер Тагоми.
На сей раз на его лице никакого удивления не отразилось, самообладание его было абсолютным.
— Пожилой бизнесмен, удалившийся от дел, — сказал мистер Бейнес. — Он плывет морем. На сегодняшний день он, вероятно, уже недели две в пути. У него предубеждение против воздушных путешествий.
— Человек с причудами, — заметил мистер Тагоми.
— Круг его интересов позволяет ему быть хорошо осведомленным о состоянии рынков на Родных Островах. Он сможет дать вам ценную информацию, а в Сан-Франциско он едет лечиться. Все это не так уж важно, но придаст большую точность нашим переговорам.
— Да, — сказал мистер Тагоми. — Он поможет избежать ошибки, связанной с рынком родины. Я не был там больше Двух лет.
— Вы хотели дать мне эту пилюлю?
Мистер Тагоми удивленно опустил глаза и увидел, что до сих пор держит в руках таблетку и стакан воды.
— Простите меня. Это очень сильное средство, называется заракаин и производится фармацевтической фирмой в провинции Китая.
Разжимая ладонь, он добавил:
— К нему не привыкнешь.
— Солидная реклама, — сказал мистер Бейнес.
Он приготовился взять пилюлю.
— Он появится, вероятно, непосредственно в вашем Торговом Представительстве. Я запишу фамилию, чтобы ваши люди его не завернули. Встречаться с ним я не встречался, но слышал, что он слегка глуховат и чудаковат. Хотелось бы быть уверенным, что он не разозлится.
Казалось, Тагоми понимает, о чем идет речь.
— Ему нравятся рододендроны. Счастье его будет полным, если вы сможете подсунуть кого-нибудь, кто смог бы поговорить с ним об этом в течение хотя бы получаса, пока мы будем договариваться о встрече. Да, фамилия. Сейчас я запишу.
Приняв пилюлю, он достал ручку и записал.
— Мистер Синиро Ятабе, — прочел мистер Тагоми на листке бумаги.
Он аккуратно вложил его в записную книжку.
— Еще один момент.
Мистер Тагоми медленно поднял чашку за край и изобразил на своем лице внимание.
— Несколько деликатный. Этот джентльмен в стесненном положении. У него почти ничего нет. Некоторые рискованные предприятия в конце его карьеры не привели к успеху. Понимаете?
— И теперь у него нет состояния, — продолжил мистер Тагоми, — а возможно, он вообще живет на пенсию.
— Вот именно. А пенсия чрезвычайно небольшая. Поэтому ему приходится время от времени ее чем-то подкреплять.
— В нарушение некоторых постановлений, — добавил мистер Тагоми, — правительства Метрополии и его раздутого бюрократического аппарата. Я понял ситуацию. Пожилой джентльмен получает вознаграждение за консультацию, проведенную у нас, не сообщая об этом в свой пенсионный отдел. Следовательно, мы должны держать его посещение в тайне. Им известно только то, что он проходит курс лечения.
— Вы искушены в делах житейских, — пробормотал Бейнес.
Он потер лоб. Пилюля подействовала, что ли? Его стало клонить ко сну.
— Будучи родом из Скандинавии, вы, несомненно, имеете тесный контакт с процветающей Европой. К слову: вы вылетели из Темпельхофа. Там тоже такое отношение? Вот вы нейтрал. Что вы об этом думаете?
— Я не понимаю, о каком отношении идет речь, — сказал мистер Бейнес.
— К старикам, больным, ущербным, умалишенным, лишним людям разного рода. «Какая польза от новорожденного ребенка?»— спросил один из известных англосаксонских философов. Я зафиксировал в памяти это высказывание и много раз задумывался над ним. Сэр, от него нет никакой пользы. В общем смысле.
Мистер Бейнес что-то пробормотал, что можно было бы расценить как проявление уклончивой вежливости.
— Разве не правда, — продолжал Тагоми, — что ни один человек не должен быть орудием в руках другого?
Он подался вперед.
— Пожалуйста, выскажите свое нейтральное мнение уроженца Скандинавии.
— Не знаю, — произнес мистер Бейнес.
— Во время войны я занимал небольшую должность в провинции Китая, в Шанхае. Там, в районе Хуанку было поселение евреев, интернированных императором и его правительством на неопределенный срок. Их жизнь поддерживалась Международным Красным Крестом. Советник консульства нацистов в Шанхае требовал, чтобы мы вырезали евреев. Я запомнил ответ моего начальника. Вот он: «Это не соответствует арийским представлениям о человечности». Требование было отвергнуто, как варварское. Это произвело на меня большое впечатление.
— Понимаю, — пробормотал Бейнес. Он спрашивал себя, куда этот человек пытается его загнать. Он насторожился: все его чувства обострились.
— Евреи, — сказал мистер Тагоми, — всегда трактовались нацистами как азиаты, не принадлежащие к белой расе. Сэр, смысл этих утверждений никогда не терялся из виду высокопоставленными лицами Японии, даже членами Военного кабинета. Я никогда не обсуждал этого вопроса с гражданами Рейха, с которыми встречался.
Мистер Бейнес прервал его:
— Что ж, я не немец и поэтому вряд ли могу говорить за Германию.
Он встал и направился к двери.
— Завтра мы возобновим этот разговор. Извините меня, пожалуйста. Я сейчас соображаю плохо.
На самом деле его мысли стали сейчас совершенно ясными. «Нужно убираться отсюда, — подумал он. — Этот человек слишком далеко меня затянул».
— Простите глупость фанатика, — сказал Тагоми.
Он тоже направился к двери.
— Философские затруднения ослепили меня так, что я перестал замечать, что происходит с ближним. Сюда.
Он позвал кого-то по-японски, и дверь отворилась. Появился молодой японец, слегка поклонился и воззрился на мистера Бейнеса.
«Мой водитель, — подумал Бейнес. — Вероятно, мои донкихотские выходки в полете с этим… как его… Лотце… каким-то образом дошли до японцев через неизвестные мне связи. Жаль, что я разболтался с этим Лотце. Да. Не запоздало ли мое раскаяние? Я вовсе не подхожу для этого, совсем напротив. Ничего общего».
Но потом он подумал, что швед, скорее всего, так бы и разговаривал с Лотце.
«Значит все правильно, ничего не случилось. Я что-то стал слишком осторожен, переношу образ жизни из другой обстановки в эту. Фактически здесь я могу очень вольно высказываться о многом, это факт. И я должен к этому привыкнуть».
И все же его воспитание и привычки восставали против этого. Кровь в венах, кости, все внутренности противились этому.
«Раскрой рот, — говорил он себе, — мели что-нибудь, что угодно, высказывай любое мнение. Ты должен, иначе нечего ждать успеха от операции».
И он сказал:
— Возможно, ими движут какие-то подсознательные внутренние побуждения, вроде тех, о которых говорил Юнг.
Мистер Тагоми кивнул.
— Да, я читал Юнга. И я понимаю вас.
Они пожали друг другу руки.
— Завтра утром я позвоню, — сказал мистер Бейнес. — Спокойной ночи, сэр.
Он поклонился, мистер Тагоми тоже поклонился в ответ.
Молодой улыбающийся японец вышел первым и что-то сказал мистеру Бейнесу, но он не разобрал, что.
— Да? — переспросил Бейнес.
Он снял с вешалки пальто и вышел на крыльцо.
— Он обратился к вам по-шведски, сэр, — объяснил Тагоми. — Он прослушал курс истории Тридцатилетней войны в Токийском университете и был очарован вашим великим героем Густавом II Адольфом.
Мистер Тагоми сочувственно улыбнулся.
— Однако совершенно ясно, что его попытки овладеть столь чуждым лингвистическим — языком безнадежны. Без сомнения, он пользовался одним из курсов, записанных на пластинки; он студент, а такие курсы обучения очень популярны среди студентов вследствие своей дешевизны.
Молодой японец, очевидно, не понял ничего по-английски, поклонился и улыбнулся.
— Понимаю. — пробормотал Бейнес. — Что ж, я желаю ему удачи.
«У меня собственные лингвистические проблемы, — подумал он. — Совершенно очевидно».
Боже мой, студент-японец по пути в гостиницу, конечно же, попытается заговорить с ним по-шведски. Бейнес едва понимал этот язык, и то только тогда, когда на нем говорили совершенно правильно, а не так, как будет пытаться говорить молодой японец, проходивший курс обучения с помощью грампластинки.
«Но от меня он так никогда и не сможет ничего добиться, — подумал он.:— Хотя все время будет пытаться, так как это его единственный шанс: вероятно, он больше никогда не встретится со шведом».
Мистер Бейнес тяжко вздохнул. Какие же муки предстоят для них обоих!
Глава 6
Ранним утром, наслаждаясь прохладой и ярким солнечным светом, Юлиана ходила по продовольственным магазинам. Она не спеша прогуливалась по тротуару с двумя бумажными коричневыми пакетами, останавливаясь возле каждой витрины и изучая ее содержимое. Торопиться ей было некуда.
А в аптеке ей что-нибудь нужно? Она задумалась. Ее смена в зале дзю-до начнется после полудня, утром у нее масса свободного времени. Устроившись на высоком стуле перед прилавком, она поставила сумку и принялась листать журналы.
В свежем «Лайфе» была статья, называвшаяся «Телевидение в Европе: взгляд в будущее». Она с интересом пробежала ее и увидела фотографию немецкой семьи, смотревшей у себя дома телепередачу. В статье говорилось, что теперь изображение из Берлина передается уже в течение четырех часов ежедневно, а когда-нибудь телевизионные станции будут во всех крупных городах Европы. К 1970 году одна такая станция будет построена и в Нью-Йорке.
На другом снимке были изображены инженеры по электронной технике из Рейха в одной из лабораторий Нью-Йорка, Они помогали местному персоналу разрешить возникающие перед ними проблемы. Очень легко было отличить немцев от остальных. У них был присущий только им здоровый, чистый, уверенный, энергичный вид. Американцы же выглядели как обыкновенные люди. Эти могли быть кем угодно.
Было видно, как один из немецких специалистов на что-то указывает, а американцы сосредоточенно пытаются вникнуть, что же именно он имеет в виду. «Похоже, что и зрение у них получше, чем у нас, — решила она, — да и питание получше, чем у нас за последние двадцать лет. Нам когда-то говорили, что они могут видеть такие вещи, которые никто другой видеть не может. Может, витамин «А»? Интересно все же — сидеть дома и видеть весь мир на экране маленькой серой трубки. Если эти наци могут летать туда-сюда между Землей и Марсом, почему бы им не завести у себя телевидение? Думаю, что мне бы больше нравилось смотреть на эти смешные представления, видеть, как на самом деле выглядит Боб Хоуп и Дюран, чем бродить по безжизненному Марсу. Может быть, в этом и вся загвоздка».
Она положила журнал обратно на стеллаж.
У наци совершенно отсутствует чувство юмора, так зачем же им обзаводиться телевидением? Как-никак, а они поубивали почти всех знаменитых комиков. Правда, все они были евреями. По сути они, как она себе представляла, уничтожили почти всю индустрию развлечений. Интересно, как это еще Хоупу сходит с рук то, что он говорит. Разумеется, он работает в Канаде, а там чуть посвободнее. Но ведь Хоуп действительно говорит слишком смело о некоторых вещах. Вроде этой шутки о Геринге, в которой тот покупает Рим и велит перевезти его в свою берлогу в горах и выстроить там заново, или же о том, что он возрождает христианство, чтобы его любимцы — львы — имели что-нибудь на…
— Вы хотите купить этот журнал, мисс?
Маленький высохший старичок, держащий аптеку, подозрительно обратился и к ней.
Она виновато положила на место номер «Ридерз дайджест», который начала перелистывать.
И снова Юлиана, прогуливаясь по тротуару со своими сумками, размышляла о том, что, возможно, Геринг будет новым фюрером, когда умрет Борман. Он чем-то отличался от остальных. Единственным, благодаря чему Борман выдвинулся на первый план, было раболепие, перед которым не устоял Гитлер, когда стало ясно, что он вот-вот начнет разлагаться, и только те, кто был в его непосредственном окружении, понимали, когда именно это начнется. Старый Геринг в это время был, как всегда, в своем дворце в горах.
Геринг должен был занять место Гитлера, потому что именно его Люфтваффе уничтожили сначала английские локационные станции, а затем покончили с Королевскими военно-воздушными силами. Гитлер вместо этого, скорее всего, приказал бы разбомбить Лондон, так же, как он разбомбил Роттердам.
Но место, скорее всего, достанется Геббельсу. Об этом говорят все. Так же, как и о том, что оно не должно достаться этому жуткому Гейдриху. «Он бы перебил всех нас. Это же настоящий мясник. Кто мне нравится, — подумала она, — так это Бальдур фон Ширах. Он единственный выглядит в какой-то степени нормальным. Но у него нет ни малейшего шанса».
Свернув к старому деревянному дому, где жила, она поднялась по ступенькам на крыльцо.
Когда она отперла дверь квартиры, то увидела Джо Чинаделла там, где оставила, — лежащим на животе посередине кровати, свесив руки. Он все еще спал.
«Нет, — подумала она. — Он же не может оставаться здесь вечно. Его грузовик ушел. Он отпустил его? Очевидно».
Войдя в кухню, она свалила сумки с едой на стол рядом с тарелками от завтрака.
«Но хотел ли он отпустить его?»— спросила она себя. Вот это ее интересовало.
Что за странный человек. Он тратил на нее столько энергии, не отпуская всю ночь, и все же это происходило так, будто его здесь и не было, будто он не осознавал, что делает. Мысли его были заняты чем-то другим.
Она принялась привычно перекладывать продукты в старый холодильник фирмы «Дженерал электрик» с дверцей наверху, потом взялась за стряпню.
«Может быть, он так часто этим занимается, что уже привык, — решила она, — это стало его второй натурой. Тело совершает движения так же автоматически, как мое, когда я сейчас кладу тарелки в раковину. Он мог бы делать это, даже если удалить три пятых его мозга, как лягушка— на уровне биологии, на уровне голых рефлексов».
— Эй, — позвала она, — просыпайся.
Джо пошевелился на кровати и засопел.
— Ты слышал, что отмочил Боб Хоуп по радио позапрошлым вечером? Он рассказал одну смешную историю о том, как немецкий майор допрашивает каких-то марсиан. Марсиане не могут предъявить документы, удостоверяющие, что их предки были арийцами. Слышал? Поэтому немецкий майор шлет донесение в Берлин, что Марс населен евреями.
Войдя в комнату, где лежал на кровати Джо, она добавила:
— И что они ростом полметра и имеют две головы. Ты знаешь, как это может подать Боб Хоуп.
Джо открыл глаза и молча, не мигая, смотрел на нее. Подбородок его почернел от щетины, темные глаза наполнились болью.
Она тоже притихла.
— Что с тобой? — наконец вымолвила она. — Ты боишься?
«Нет, — подумала она, — то Френк боится, а этот — не знаю».
— Старый плут уехал, — сказал Джо, приподнявшись.
— Что же ты собираешься делать?
Она присела на край кровати, вытирая руки посудным полотенцем.
— Я перехвачу его на обратном пути. Он ничего никому не скажет. Он знает, что я сделал бы для него то же самое.
— С тобой уже было так раньше? — спросила она.
Джо не ответил. «Значит, ты знал, что грузовик уходит, — сказала себе Юлиана. — Теперь я знаю это точно».
— А если он выберет другой маршрут?
— Он всегда ездит по шоссе номер пятьдесят и никогда по сороковому. Там у него как-то вышла авария. Несколь-к0 лошадей вышли на дорогу, и он в них врезался. В Скалистых горах.
Подобрав со стула одежду, он начал одеваться.
— Сколько тебе лет, Джо? — спросила она, когда он задумался, обнаженный.
— Тридцать четыре.
«Тогда, — подумала она, — ты должен был участвовать в войне». Она не видела явных физических дефектов: тело было стройным, ладным, длинноногим. Джо, заметив, как она внимательно изучает его, нахмурился и отвернулся.
— Я что, не могу посмотреть? — спросила она.
Она в самом деле удивилась. Ну почему бы и не посмотреть? Всю ночь она была с ним, а теперь такая стеснительность.
— Мы что — тараканы? — спросила она. — Мы не можем выдержать зрелище друг друга на свету и потому должны забираться в щели?
Раздраженно засопев, он прямо в трусах и носках направился в ванную, потирая подбородок.
«Ведь это мой дом, — размышляла Юлиана. — Я его сюда пустила, а он даже не разрешает посмотреть на себя. Зачем же он тогда хотел остаться?» Она последовала за ним в ванную. Он уже начал набирать горячую воду в чашку для бритья.
На руке она увидела татуировку, синюю букву «К».
— Что это? — спросила она. — Твоя жена? Конни? Корина?
Умываясь, Джо выговорил:
— Каир.
«Что это за экзотическое имя?»— подумала она с завистью, а потом почувствовала, что краснеет.
— Я действительно глупая.
Тридцатилетний итальянец из занятой нацистами части мира… Он участвовал в войне, все верно, но на стороне держав Оси. И он сражался под Каиром: татуировка была связующим звеном меж немцами и итальянцами, ветеранами кампании, — знаком победы над британо-австралийской армией, под командой генерала Готта, которой добился Роммель и его Африканский корпус.
Она вышла из ванной, вернулась в комнату и начала застилать постель. Руки не слушались ее.
Аккуратной стопкой на стуле лежало все имущество Джо: одежда, небольшой плоский чемодан, личные вещи. Среди них она заметила покрытую бархатом коробочку, похожую на футляр для очков. Взяв в руки, она открыла ее.
«Ты действительно сражался за Каир, — думала она, глядя на Железный крест второй степени с надписью и датой 10 июня 1945 года, выгравированной на планке, к которой крепился крест. — Не все из них получили такую награду, только самые доблестные. Интересно, что же ты совершил такого, ведь тогда тебе было всего семнадцать лет?»
Джо вернулся как раз в то мгновение, когда она вынула орден из обитой бархатом коробочки. Она почувствовала его присутствие и виновато вскочила на ноги, но он, казалось, не сердился на нее.
— Я только посмотрела, — сказала Юлиана. — Прежде я никогда не видела такого ордена. Роммель лично приколол его к твоему мундиру?
— Его вручил мне генерал Вайерлейн. К тому времени Роммеля уже перевели в Англию, чтобы завершить ее разгром.
Голос его был спокоен, рука непроизвольно потянулась к голове, и пальцы, как расческа, воткнулись в шевелюру, как бы расчесывая ее. Юлиана решила, что это хронический нервный шок.
— Расскажешь? — спросила Юлиана, когда он возвратился в ванную и продолжил бритье.
Однако, побрившись и приняв горячий душ, Джо Чинаделла совсем мало рассказал ей, во всяком случае ничего, что было бы похоже на тот рассказ, который ей хотелось услышать.
Два его старших брата участвовали еще в Эфиопской кампании, в то время как он, тринадцатилетний, был в фашистской молодежной организации в Милане, его родном городе. Позже братья служили в знаменитой артиллерийской батарее, которой командовал майор Рикардо Парди, а когда началась вторая мировая война, Джо уже был в состоянии присоединиться к ним.
Они сражались под командованием Грациани. Их техника, особенно танки, была ужасной. Англичане подбивали их, даже старших офицеров, как кроликов. Люки танков во время боя приходилось закрывать мешками с песком, чтобы они случайно не открылись.
Майор Парди подбирал выброшенные артиллерийские снаряды, чистил и смазывал их, а потом стрелял ими. Его батарея остановила отчаянное наступление генерала Пауэлла в 1943 году.
— А братья живы? — спросила Юлиана.
Братья были убиты в сорок четвертом, задушенные проволокой, которую употребляли английские десантники из специальной бригады, действовавшей за линией фронта, На территории, занятой державами Оси. Они стали особенно фанатичными на последних этапах войны, когда стало ясно, что союзники уже не смогут победить.
— А как ты теперь относишься к британцам? — спросила Юлиана, запинаясь.
— Мне бы хотелось посмотреть, как с ними в Англии поступают — так же, как они поступали в Африке?
Голос его отдавал железом.
— Но ведь это было восемнадцать лет назад, — сказала Юлиана. — Я знаю, что англичане творили особые жестокости, но…
— Говорят о зверствах, которые наци чинили над евреями, — сказал Джо. — Англичане поступали еще хуже. Во время битвы за Лондон.
Он помолчал.
— Эти огнеметы, струи горящего фосфора и нефти. Я видел потом кое-кого из немцев-десантников. Лодка за лодкой сгорали дотла, превращаясь в золу. Эти спрятанные под воду трубы прямо-таки поджигали море. А что они творили с гражданским населением во время массированных налетов бомбардировщиков, с помощью которых Черчилль рассчитывал спасти войну в самый последний момент! Эти ужасные налеты на Гамбург… Эссен…
— Давай не будем говорить об этом, — сказала Юлиана.
Она пошла на кухню и стала готовить ветчину. Она включила маленький белый радиоприемник фирмы «Эмерсон» в пластмассовом корпусе, который Френк подарил ей в день рождения.
— Я сейчас приготовлю что-нибудь поесть.
Она вертела ручку настройки, пытаясь поймать легкую, приятную музыку.
— Подойди ко мне, — позвал Джо.
Он сидел на кровати в комнате, положив свой чемоданчик рядом. Открыв его, он извлек потрепанную, обернутую в газету книгу, на которой отпечатались следы множества читателей. Он улыбнулся Юлиане.
— Вот взгляни. Ты знаешь, что говорит этот человек?
Он показал книгу.
— Сядь.
Он взял ее за руку, притянул к себе и усадил рядом.
— Я хочу тебе почитать. Предположим, что они победили бы. Что бы тогда было? Можешь не задумываться: этот человек все за нас продумал.
Открыв книгу, Джо начал медленно переворачивать страницы.
— Ну хотя бы вот: «Британская империя контролировала бы Европу, все Средиземноморье. Италии не было бы вообще, как и Германии. Бобби и эти смешные солдатики в высоких меховых шапках с королевством до самой Волги».
— А разве это было бы плохо? — спросила тихо Юлиана.
— Ты читала эту книгу?
— Нет, — призналась она, заглядывая на обложку под газетным листом.
Она слышала об этой книге, многие ее читали.
— Но Френк, мой бывший муж, и я — мы часто говорили о том, что было бы, если бы союзники выиграли войну.
Джо казалось не слушал ее. Он смотрел вниз, на экземпляр «Саранчи…».
— А здесь, — продолжал он, — ты можешь узнать, каким образом победила Англия, как она добила державы Оси.
Она покачала головой, чувствуя растущее внутреннее напряжение в человеке, сидевшем рядом с ней. Подбородок его подрагивал, он непрерывно облизывал губы, запуская пальцы в шевелюру. Когда он заговорил, голос его был хриплым.
— У него Италия предала интересы Оси, — сказал Джо. — Италия переметнулась к союзникам, присоединилась к англосаксам и открыла то, что называется «мягким подбрюшьем Европы». Но для писателя естественно так думать. Мы все знаем, что трусливая итальянская армия бежит каждый раз, едва завидит британцев. Дует вино. Умеет только гулять, а не драться. Этот парень…
Джо закрыл книгу и отогнул газету, чтобы взглянуть на обложку.
— Абеденсен. Я не виню его. Он написал эту утопию, вообразил, каким был бы мир, если бы державы Оси потерпели поражение. А как же еще они могли бы проиграть? Только благодаря предательству Италии.
Он заскрежетал зубами.
— Дуче — он был клоуном, мы все это знали.
— Нужно перевернуть бекон.
Она ускользнула на кухню.
Идя за ней с книжкой в руке, Джо продолжал:
— И США тоже выступили после того, как поколотили япошек. А после войны США и Англия разделили мир между собой точно так же, как это теперь сделали Германия и Япония.
— Германия, Япония и Италия, — поправила Юлиана.
Он взглянул на нее.
— Ты пропустил Италию.
Она спокойно встретила его взгляд.
«Маленькая империя на Ближнем Востоке, опереточный Новый Рим», — подумала она.
Он с аппетитом стал есть поданный ему на деревянной дощечке бекон с яичницей, поджаренные ломтики хлеба, кофе и мармелад.
— А чем тебя кормили в Северной Африке? — спросила она, усаживаясь за стол.
— Дохлой ослятиной, — ответил он.
— Но ведь это противно.
Криво усмехнувшись, Джо сказал:
— «Азимо Морте». Консервы из говядины с напечатанными на банке инициалами А. М. Немцы называли их «Альтер Манн». Старик.
Он вернулся к еде.
«Хотелось бы мне прочесть эту книгу, — подумала она, вытаскивая том из-под локтя Джо. — Долго ли он пробудет со мной? На книжке много жирных пятен, страницы порваны, всюду отпечатки пальцев. Водители грузовиков читали ее на долгих стоянках, в закусочных, вечерами. Держу пари, что он читает медленно. Могу поспорить, что он дотошно перечитывал ее несколько недель, если не месяцев…»
Наобум открыв книгу, она прочла:
«Теперь, в старости, он успокоенно взирал на свои владения, которых так жаждали, но не могли достичь древние: корабли из Крыма и Мадрида, и по всей империи одни и те же деньги, один язык, одно знамя. Старый великий Юнион Джек развевался от восхода до заката солнца. Наконец это свершилось, все, что касалось солнца, и все, что касалось флага».
— Единственная книга, которую я таскаю с собой, — указала Юлиана, — фактически даже не является книгой. Это Оракул, «Книга перемен». Меня приучил к ней Френк, и я всегда пользуюсь ею, когда нужно что-то решить. Я никогда не теряю ее из виду. Никогда.
Она открыла книжку.
— Хочешь взглянуть на Оракула, спросить у него совета?
— Нет, — ответил Джо.
Облокотившись о стол и упершись подбородком в кисти рук, она спросила:
— Ты, может быть, совсем переедешь сюда или у тебя есть еще что-то, что тебя держит?
«Будут пересуды, сплетни, — подумала она. — Ты поражаешь меня своей ненавистью к жизни, но в тебе что-то есть. Ты похож на маленькое животное, не слишком важное, но ловкое». Глядя на его резко очерченное, узкое, смуглое лицо, она подумала: «И как это я вообразила, что ты моложе меня? Но и тут есть правда — ты инфантилен, ты еще братишка, боготворящий своих старших братьев, майора Парди, генерала Роммеля, братишка, который все еще изо всех сил бьется над тем, чтобы удрать из дому и добить этих томми. Да и правда ли, что они придушили твоих братьев проволочной петлей? Мы, конечно, слышали об этом, все эти россказни о зверствах, мы видели снимки, опубликованные после войны». Она содрогнулась. Но британские парашютисты давным-давно преданы суду и понесли наказание.
Радио прекратило трансляцию музыки: похоже на то, что будут передавать последние известия, и, судя по количеству помех, — из Европы. Голос диктора захрипел и смолк.
Последовала длительная пауза, просто тишина. Затем раздался голос диктора из Денвера — очень четкий, казалось, что он звучит почти рядом. Юлиана протянула руку, чтобы приглушить звук, но Джо остановил ее.
— Известие о смерти канцлера Бормана, подтвержденное недавно, ошеломило и потрясло Германию, так же как и вчерашнее сообщение о том…
Они вскочили на ноги.
— Все радиостанции Рейха отменили назначенные прежде передачи, и слушатели внимают торжественным мелодиям, исполняемым хором дивизии «Рейх», звукам партийного гимна «Хорст Вессель». Позже, в Дрездене, где работает партийный секретариат и руководство СС, а также национальная служба безопасности, сменившая гестапо…
— Реорганизация правительства по инициативе бывшего рейхсфюрера Гиммлера, Альберта Шпеера и других… Была объявлена двухнедельная траурная национальная церемония, и уже, как сообщают, закрылись многие магазины и предприятия. До сих пор не поступало сведений об ожидаемой сессии Рейхстага, этого официального парламента Третьего Рейха, чье одобрение требуется для…
— Канцлером будет Гейдрих, — сказал Джо.
— А мне бы хотелось, чтобы им стал этот высокий блондин, Ширах. — Господи, наконец-то он умер. Как ты думаешь, у Шираха есть шансы?
— Нет, — кратко ответил Джо.
— А может быть, там теперь начнется гражданская война, — предположила она. — Но эти парни, все эти старые ребята из партии — Геринг и Геббельс, — они ведь уже старики.
Из радио неслось:
— …достигло его приюта в Альпах близ Бреннера…
— Это о толстяке Германе.
— …просто сказал, что он потрясен потерей не только солдата, патриота и преданного партийного вождя, но и, как он уже неоднократно заверял в этом, своего личного друга, которого, как все помнят, он поддерживал во времена безвластия, вскоре после окончания войны, когда выяснилось, что элементы, препятствующие восхождению герра Бормана к верховной власти…
Юлиана выключила радио.
— Они просто переливают из пустого в порожнее, — сказала Юлиана. — Зачем им словесный мусор? Эти мерзкие убийцы разглагольствуют так, будто они ничем не отличаются от обычных людей.
— Они такие же, как мы, — сказал Джо. — Из того, что они совершили, нет ничего такого, чего бы не сделали мы, будь на их месте. Они спасли мир от коммунистов. Если бы не Германия, нами всеми сейчас правили бы красные, и всем нам было бы намного хуже.
— Ты говоришь как радио.
— Я жил под властью наци, — сказал Джо, — и знаю, что это такое. Это совсем не пустая болтовня, когда проживешь там двенадцать — тринадцать лет, даже больше — пятнадцать лет! Я получил трудовую книжку от организации Тодта. Я работал в этой организации с 1947 года сначала в Северной Африке, а затем в США. Послушай…
Он ткнул в нее пальцем.
— У меня чисто итальянский талант к различным строительным специальностям. Доктор Тодт очень высоко ценил меня. Я не разгребал лопатой асфальт и не месил бетон для автотрасс: я помогал проектировать их, выполняя работу инженера. Однажды ко мне подошел доктор Тодт и проверил, как работает наша бригада. Он сказал мне: «У тебя хорошие руки». Это было великим моментом в моей жизни, Юлиана. Гордость за свой труд! Они не просто говорят слова. До них, до наци, все смотрели на физическую работу сверху вниз, и я не был исключением. Трудовой фронт положил конец такому отношению. Я впервые совсем иначе взглянул на свои собственные руки.
Он говорил очень быстро, и акцент чувствовался гораздо сильнее. Ей даже было трудно разобрать, о чем он говорил.
— Мы жили тогда в лесистой местности, в северной части Нью-Йорка, жили как братья: распевали песни, строем шли на работу. В нас жил воинский дух, но направленный на восстановление, а не на разрушение. Это были самые лучшие дни — восстановление после войны: аккуратные, бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом совершенно новая часть Нью-Йорка и Балтимора. Теперь-то эта работа уже в прошлом. Крупные картели, такие, как «Нью-Джерси Крупп и сыновья», завладели сценой. Но это не наци, это прежние европейские воротилы. Слыщйшь? Нацисты, подобные Роммелю или Тодту, в миллион раз лучше, чем промышленники, такие, как Крупп, и банкиры, все эти пруссаки. Их всех следовало бы загнать в душегубки. Всех этих фраеров в жилетках.
«Но, — подумала Юлиана, — теперь уже эти джентльмены в жилетках закрепились навечно, а вот твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они вышли на сцену сразу же после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины, построить автострады, запустить промышленность. Они даже позволили жить евреям, что было удивительно, но это была приманка, чтобы привлечь их к работе. Пока не наступил сорок девятый год… и тогда, гуд бай, Тодт и Роммель, на заслуженный отдых. Разве я не знаю всего этого, разве я не слышала всего этого от Френка? Ты ничего не можешь рассказать мне о жизни под властью наци: мой муж был и есть еврей. Я знаю, что доктор Тодт был скромнейшим и добрейшим из всех когда-либо живших людей. Мне известно, что все, что он хотел сделать, это обеспечить работой, честной, достойной уважения работой миллионы отчаявшихся американцев с потускневшим взором, мужчин и женщин, копошившихся после войны в развалинах. Я знаю, что он хотел увидеть приличное медицинское обслуживание, курорты, где можно было бы провести свой отпуск, и приличное жилище для всех, независимо от расы. Он был строитель, а не мыслитель, и в большинстве случаев ему удалось создать то, что он хотел, он фактически добился этого. Но…»
Какая-то беспокоившая ее мысль, раньше бывшая где-то в глубине сознания, теперь поднялась на поверхность.
— Джо, эта книга, «Саранча…», разве она не запрещена на восточном побережье?
Он кивнул.
— Так как же ты умудрился ее прочитать?
Что-то именно по этому поводу беспокоило ее.
— Они ведь до сих пор расстреливают людей за то, что они читают…
— Все зависит от социальной группы, от доброй армейской нарукавной повязки.
Значит, так оно и есть. Славяне, пуэрториканцы и всякие поляки ограничиваются в том, что им можно читать, делать, слушать. Положение англосаксов было намного лучше. Для их детей существовала даже система народного образования, они могли посещать библиотеки, музеи, концерты.
Но даже для них… «Саранча…» была не просто редкой книгой, она была запрещена — и для всех в равной степени.
— Я читал в уборной, прятал под подушкой. Да, я читал ее, потому что она запрещена.
— Ты очень смелый, — сказала она.
— Да? — отозвался он. — Ты, похоже, подтруниваешь надо мной.
— Нет.
Он чуть расслабился.
— Вам здесь, ребята, легко. У вас безопасная, бесцельная жизнь, вам нечего совершать, не о чем беспокоиться. Вы вдали от основного потока событий, вы — осколки былого, верно?
Он насмешливо посмотрел на нее.
— Ты сам убиваешь себя своим цинизмом. У тебя одного за другим забирали твоих идолов, и теперь у тебя нет ничего, чему бы ты мог посвятить свою любовь, — сказала она, протянув ему вилку.
«Ешь, — подумала она, — а то и от биологических процессов откажись».
— Этот Абеденсен живет где-то здесь, неподалеку, судя по надписи на обложке, в Майенне, — сказал Джо, кивнув на книгу. — Обозревает мир из такого безобидного места, что никому и в голову не придет. Прочти-ка о нем вслух.
Юлиана прочитала текст на задней стороне обложки.
— Он — демобилизованный солдат, служил сержантом в морской пехоте США во время второй мировой войны, ранен в Англии в бою с фашистским танком «тигр». Здесь говорится, что место, где он писал роман, он превратил, по существу, в крепость, расставив повсюду винтовки.
Она отложила книгу и добавила:
— И хоть здесь об этом и не говорится, я слышала, как кто-то рассказывал, что он почти параноик: свой дом он окружил колючей проволокой под напряжением, а ведь это где-то в горах. Подобраться к нему трудно.
— Возможно, он и прав, что стал жить так, написав эту книгу. Немецкие шишки от злости прыгали до потолка, прочтя ее.
— Он и прежде вел такую жизнь. Книга была написана там. Это место называется…
Она взглянула на обложку.
— «Высокий замок». Вот как он его называет.
— Очевидно, им до него не добраться. Он настороже и весьма предусмотрителен.
— Я уверена, — сказала Юлиана, — что для того, чтобы написать эту книгу, требовалось немало смелости. Если бы державы Оси проиграли войну, то мы могли бы говорить и писать все, что заблагорассудится, как это было когда-то. Мы бы снова были единой страной, и у нас была бы справедливая законная система, единая для всех.
К ее удивлению, он согласно кивнул.
— Не понимаю я тебя. Во что ты веришь? Чего ты хочешь? То ты защищаешь этих чудовищ, этих уродов, истребляющих евреев, а потом вдруг…
Она в отчаянии вцепилась ему в уши.
От удивления и боли он заморгал, когда она, поднявшись со стула, стала тащить его за голову вверх, к своему лицу.
Тяжело дыша, они смотрели друг на друга, не в силах заговорить. Первым нарушил молчание Джо.
— Дай мне доесть то, что ты мне приготовила.
— Ты не хочешь говорить? Ты не желаешь со мной разговаривать? Ты прекрасно понимаешь, о чем я веду речь, ты это понимаешь, а продолжаешь жрать, притворяешься, что не имеешь ни малейшего понятия о чем разговор.
Она отпустила уши, выкрутив их до такой степени, что они стали пунцово-красными.
— Это пустой разговор, — возразил Джо. — Он не имеет никакого смысла. Вроде того, что болтают по радио. Ты знаешь, как когда-то коричневорубашечники называли тех, кто плетет философские премудрости? Их называли яйцеголовыми из-за большого выпуклого черепа, который так легко разбить в уличной драке.
— Если это относится и ко мне, — сказала Юлиана, — почему же ты не уходишь? Для чего ты остался вообще?
Его загадочная гримаса остудила ее пыл.
«Жаль, что я позволила ему пойти со мной, — подумала она. — Сейчас уже слишком поздно. Теперь мне не избавиться от него, слишком уж он сильный. Происходит что-то ужасное, исходящее от него, и я, пожалуй, ему помогаю в этом».
— Так в чем же дело?
Он протянул руку, ласково потрепал ее по подбородку, погладил шею, сунул пальцы под рубашку и нежно прижал ее плечи к своей груди.
— Настроение. Твои проблемы меня сковывают.
— Тебя когда-нибудь назовут европейским психоаналитиком.
Она кисло улыбнулась.
— Тебе что — хочется закончить жизнь в печи?
— А ты боишься мужчин?
— Не знаю.
— Могла бы предупредить ночью. Только потому что я…
Он запнулся, строя фразу.
— Потому что я специально позаботился о том, чтобы заметить твое желание.
— Потому что ты валялся в постели с очень многими девками, — выпалила Юлиана. — Вот что ты хочешь сказать.
— Но я знаю, что прав. Послушай, я никогда не причиню тебе вреда, Юлиана, даю тебе слово, клянусь памятью матери. Я буду особенно нежным к тебе, и если тебе захочется воспользоваться моим опытом, я готов всегда тебе услужить. Все твои страхи пройдут. Я смогу уничтожить твои тревоги и поднять настроение, хотя и ненадолго. А раньше тебе просто везло.
Она кивнула, несколько приободрившись.
Но холод и тоска все еще не отпускали ее, и она не понимала, откуда они взялись.
* * *
Прежде чем начать трудовой день, мистер Нобусуке Тагоми улучил момент, когда остался один. Он сидел в своем кабинете в «Ниппон Таймс Билдинг» и размышлял.
Когда он собирался отправиться в контору, пришло сообщение Ито о мистере Бейнесе. У молодого аспиранта не было и тени сомнения, что мистер Бейнес не швед. По всей вероятности, мистер Бейнес — немец.
Но способности Ито к языкам германской группы никогда не производили впечатления ни на Торговое Представительство, ни на Токкоку — японскую тайную полицию.
«Может быть, этот дурак не разнюхал ничего стоящего, — подумал мистер Тагоми. — Неуклюжий энтузиазм, совмещенный с романтическими доктринами. Излишняя подозрительность».
В любом случае вскоре начнется совещание с мистером Бейнесом и пожилым человеком с Родных Островов, и это произойдет независимо от национальности мистера Тагоми. К тому же этот человек понравился мистеру Тагоми. Это предположительно и является главным талантом, решил он, людей, расположенных высоко. Таких, как он сам. Сразу же распознаешь при встрече хорошего человека.
Интуиция по отношению к людям. Отбросить все церемонии и внешние проявления, проникнуть в самую суть. «Мне он нравится, — сказал себе мистер Тагоми, — немец он или швед. Надеюсь, что заракаин помог ему от головной боли. Прежде всего нужно не забыть справиться об этом».
На столе зажужжал интерком.
— Нет, — сказал он резко в микрофон, — никаких обсуждений. Это момент постижения внутренне присущей истины.
Из крохотного динамика послышался голос мистера Рамсея:
— Сэр, только что сообщили из пресс-службы внизу. Рейхсканцлер мертв. Мартин Борман.
Наступила тишина.
«Отменить все дела на сегодня. — Мистер Тагоми поднялся из-за стола и начал быстро расхаживать по кабинету, сложив на груди руки. — Будем разбираться. Сразу же нужно отправить официальное послание рейхсконсулу. Это мелочь, можно оставить подчиненным. Глубокая скорбь и тому подобное. Вся Япония вместе с немецким народом… Зачем? Нужно быть особенно внимательным, чтобы незамедлительно принимать сообщения из Токио».
Нажав кнопку интеркома, он сказал:
— Мистер Рамсей, удостоверьтесь в надежности связи с Токио. Скажите девушкам-телефонисткам, чтобы были начеку. Мы не должны потерять связь.
— Есть, сэр, — ответил тот.
— Я буду все время у себя. Отложите все дела. Отваживайте всех, кто звонит по обычным делам.
— Сэр?
— У меня должны быть свободными руки на случай, если понадобится вдруг мое вмешательство.
— Да, сэр.
Через полчаса, в девять, пришла телефонограмма от самого высокопоставленного представителя Имперского правительства на западном побережье, от посла Японии в ТША достопочтенного барона Л. Б. Калемакуле. Министерство иностранных дел созывало чрезвычайную сессию в здании посольства на Зуттер-стрит. И каждое из Торговых Представительств должно послать самое ответственное лицо на эту сессию. В данном случае это означало, что посетить сессию должен мистер Тагоми лично.
Времени на переодевание не было. Мистер Тагоми поспешил к экспресс-лифту, спустился на первый этаж и через мгновение был уже в пути, сидя в лимузине Представительства, черном «кадиллаке» выпуска 1940 года, который вел опытный шофер-китаец, одетый в специальную форму.
Возле здания посольства стояло не менее дюжины машин других сановников. Высокопоставленные знаменитости — со многими он был знаком, некоторые были ему совершенно не известны — поднимались по широким ступенькам в здание посольства, заполняя его вестибюль. Шофер мистера Тагоми распахнул перед ним дверцу, и он быстро вышел из машины, сжимая ручку портфеля, который был, конечно, пустым, потому что никаких бумаг приносить сюда было не нужно, но играл существенную роль; чтобы не сложилось впечатление, будто мистер Тагоми просто наблюдатель. Большими спокойными шагами он поднялся по ступеням. Весь его вид говорил о значимости происходящего, хотя ему даже не удосужились сообщить, о чем будет идти речь.
Влиятельные лица собирались группками, в вестибюле стоял размеренный ропот переговаривающихся. Тагоми присоединился к группе знакомых ему людей, то и дело кивая и стараясь при этом выглядеть, как и все остальные, очень торжественно.
Появился служащий посольства и проводил их в большой зал, где стояли кресла с откидными сиденьями. Все вошли и молча расселись по местам. Разговоры прекратились, было слышно только покашливание и сморкание.
К столу на небольшом возвышении подошел джентльмен с небольшой пачкой бумаг. Полосатые брюки — представитель министерства иностранных дел.
Пронесся легкий шумок, и все стихло.
— Господа, — произнес он зычным, командирским голосом.
Все глаза устремились на него.
— Как вам известно, получено подтверждение, что рейхсканцлер умер. Официальное заявление Берлина. Эта встреча, которая не затянется — вы скоро сможете вернуться в свои учреждения, — имеет целью проинформировать вас о нашей оценке положения нескольких соперничающих фракций в политике Германии, которые к настоящему моменту могут выйти на авансцену и вступить в ничем не сдерживаемый спор за место, освобожденное герром Борманом. Коротко о самых значительных. Прежде всего Герман Геринг, «живой боров», как его называют за его размеры, когда-то храбрый воздушный ас времен первой мировой войны, основатель гестапо. Он занимал пост, наделенный обширной властью в послевоенном правительстве Пруссии. Один из самых безжалостных первых нацистов, хотя впоследствии чувственные излишества привели к возникновению ложной, вводящей в заблуждение картины этакого добродушного любителя вин и искусства. Наше правительство настоятельно рекомендует вам отбросить подобные представления. Несмотря на то, что, как говорят, у этого человека нездоровые аппетиты, он больше всего похож на самопрославляющих древнеримских императоров, чья тяга к власти с возрастом не уменьшалась, а даже увеличивалась. Без сомнения, точнее было бы представить этого типа в тоге, окруженного любимыми львами, владельца гигантского замка, набитого награбленными трофеями и произведениями искусства. Тяжело груженные поезда с ценностями направлялись в его личные поместья в первую очередь, не пропуская даже в военное время поезда с военными грузами. Наша оценка: этот человек жаждет неограниченной власти и способен добиться ее. Из всех нацистов он больше всех потворствует своим слабостям и в этом отношении резко контрастирует с поздним Гиммлером, который жил в нужде на сравнительно невысокое жалованье. Герр Геринг — представитель людей с извращенным складом ума, использующий власть как средство приобретения излишних благ и богатства. У него примитивный интеллект, даже вульгарный, но тем не менее это весьма разумный человек, пожалуй, даже самый умный среди всех нацистских главарей. Предмет его вожделений — самовозвеличивание в стиле древнеримских императоров.
Следующий — герр Геббельс. В детстве он перенес полиомиелит, происходит из католической семьи, блестящий оратор, писатель, космополитический характер, изысканные манеры, очень активен с дамами, элегантен, образован, недюжинные способности, очень много работает: почти бешеное увлечение администрированием. Говорят, что он никогда не отдыхает. Весьма уважаемая особа. Может быть очарователен, но, говорят, имеет неистовый характер, не имеющий равных среди других наци. Предположительная идеологическая ориентация — иезуитское средневековое мировоззрение, обостренное позднеромантическим немецким нигилизмом. Считается единственным настоящим интеллектуальным человеком фашистской партии. В молодости мечтал стать драматургом. Друзей немного, но пользуется любовью подчиненных. Тем не менее в высшей степени отшлифованный продукт многих лучших элементов европейской культуры. В основе его честолюбия лежит не самовосхваление, а власть ради самой власти. Организаторские способности в классическом смысле прусского государства.
Герр Р. Гейдрих. Гораздо моложе всех вышеперечисленных, принимал участие еще в перевороте 1932 года. Карьерист из элиты СС. Будучи подчиненным Гиммлера, возможно, сыграл определенную роль еще в не до конца объяснимой смерти Гиммлера в 1948 году. Официально устранил других соперников из полицейского аппарата, таких, как Эйхман, Шелленберг и другие. Говорят, что многие члены национал-социалистской партии боятся этого человека. Ответственный за надзор над вермахтом после прекращения военных действий и известной стычки между полицией и армией, что привело к реорганизации правительства, когда власть партийного аппарата еще больше возросла. Поддерживал Мартина Бормана. Продукт исключительного воспитания, которое предшествовало так называемой замкнутой системе. Говорят, что в традиционном смысле его характер лишен эмоциональности. Его побуждения составляют тайну. Вероятно, можно было бы сказать, что ему видится общество, в котором борьба между людьми сводится к последовательности игр. В некоторых технократических кругах находят, что ему присуща особая квазинаучная отрешенность. В идеологических дискуссиях участия не принимает. Вывод: является типичным для времени, последовавшего за веком просвещения; свободен от так называемых неизбежных иллюзий, как-то: вера в Бога и тому подобное. Значение термина «так называемый реалистический склад ума» так и не было понято нашими учеными-социологами в Токио, поэтому этот человек должен расцениваться знаком вопроса. Тем не менее следует взять на заметку распад эмоциональности, присущий патологической шизофрении.
Бальдур фон Ширах, бывший руководитель гитлеровской молодежи. Считается идеалистом. Привлекательная внешность. Особенно опытным или компетентным его не считают. Искренне предан целям нацистской партии. В заслугу ему вменяется осушение Средиземного моря и мелиорация огромных площадей с целью создания сельскохозяйственных угодий. Принял некоторые меры для смягчения ужасов политики расового искоренения на захваченной территории славянских народов в начале пятидесятых. Апеллировал непосредственно к населению Германии, чтобы остатки славян могли существовать в закрытых районах-резервациях как на территории метрополии, так и на окраинах, призывал к прекращению определенных форм убийства «из сострадания» и медицинских экспериментов, но потерпел неудачу.
Доктор Зейсс-Инкварт, нынешний управляющий колониальными владениями Рейха, отвечающий за политику по отношению к окраинам. Наверное, его больше, чем других, ненавидят на территории Рейха. Говорят, что он был инициатором большинства, если не всех, репрессивных мер по отношению к покоренным народам. Вместе с Розенбергом разрабатывал идеологическое обоснование таких всеобъемлющих и чудовищных акций, как попытки стерилизации всего русского населения после прекращения военных действий. О реализации этого проекта нет достоверных сведений, однако он считается одним из нескольких, особо ратовавших за уничтожение всей природы Африканского континента, что создало бы условия для массового исчезновения негритянского населения. Вероятно, по темпераменту он ближе всех к первому фюреру — Адольфу Гитлеру.
Представитель Министерства иностранных дел закончил свою сухую, неторопливую информацию.
Мистер Тагоми подумал: «Похоже, я схожу с ума. Мне нужно как-то отсюда уйти, у меня начинается приступ. Тело больше не может вмещать все это, оно начинает отторгать чуждое ему, я умираю».
Он с трудом поднялся на ноги и начал протискиваться к выходу через стулья и людей, почти ничего не видя.
Скорее в туалет. Он побежал по проходу между рядами.
Несколько голов повернулось в его сторону. Его увидели. Какое унижение — обморок во время столь важной встречи.
Дайте пройти! Он выбежал в дверь, которую перед ним открыл служащий посольства.
И сейчас же улеглась паника. Окружающее перестало плыть перед его глазами, снова стали различимы предметы — пол, стены.
Приступ головокружения. Функциональное расстройство среднего уха, вне всякого сомнения.
«Какое-то ограниченное, кратковременное расстройство», — подумал он.
Нужно прийти в себя, восстановить с внешним миром связь, вспомнить, как он устроен.
За что ухватиться? За религию? За…
Служащий посольства подхватил его локоть.
— Сэр, вам помочь?
— Спасибо, мне уже лучше.
Лицо служащего было спокойным и внимательным, ни тени насмешки. «Возможно, что все они будут смеяться надо мной где-то в глубине души», — подумал мистер Тагоми.
«Я не могу поверить в это. Я не могу выдержать этого. Разве то, что я сделал, грешно?» Прислушиваясь к шуму движения на Зуттер-стрит, он подумал о кулуарных разговорах, о представителе МИДа, выступавшем перед элитой Сан-Франциско. «Вся наша религия неверна. Но что же мне делать?»— спрашивал он себя. Он прошел к главному входу в посольство. Какой-то служащий открыл дверь, и мистер Тагоми спустился по ступенькам к стоянке автомобилей. Шофер его машины стоял вместе с несколькими другими шоферами.
«Это неотъемлемая часть нашего мира, проникающая в наши тела, даже в камни, на которых мы стоим. Все вокруг пропитано злом. Почему? Мы, как слепые кроты, роемся в земле, осязая ее своим рылом. Мы ничего не знаем. Я постиг это теперь, когда не знаю, куда же мне идти. Остается только вопить от страха, бежать без оглядки. От Кого ждать сострадания? Смейтесь надо мной! — подумал он. — Нет, нужно возвращаться в контору».
— «Ниппон Таймс Билдинг»! — приказал он шоферу. — Помедленнее.
Из окна машины он смотрел на город, автомобили, магазины, высокие здания, многие из которых были очень современны. Люди. И все эти мужчины и женщины спешат куда-то по своим глубоко личным делам.
Когда он добрался до своего кабинета, то поручил мистеру Рамсею связаться с другим Торговым Представительством, занимавшимся рудными ископаемыми, и попросить, чтобы их представитель на встрече в посольстве связался с мистером Тагоми, как только вернется.
Звонок раздался незадолго до полудня.
— Вы, наверное, заметили мое недомогание во время встречи, — сказал мистер Тагоми в трубку. — Оно было, несомненно, замечено всеми, особенно мой поспешный Уход.
— Я ничего не заметил, — ответил глава Представительства по импорту руды в Японию. — Вот только после инструктажа я не увидел вас и заинтересовался, что с вами произошло.
— Я высоко ценю вашу деликатность, — невыразительно произнес мистер Тагоми.
— Совсем нет. Я уверен, что все были настолько поглощены лекцией Министерства иностранных дел, что вряд ли были в состоянии отвлечься на что-либо другое. Что же касается того, что произошло после вашего ухода… Вы присутствовали при изложении кратких характеристик претендентов на власть? Сначала говорилось об этом.
— Я дослушал до того момента, когда пошла речь о Зейсс-Инкварте.
— После этого докладчик пространно говорил об экономическом положении Рейха. Правительство Родных Островов придерживается точки зрения, согласно которой замыслы Германии низвести население Европы и Средней Азии до положения рабов плюс истребление всех интеллектуалов, буржуазных элементов, патриотической молодежи и многого другого обернется экономической катастрофой. До сих пор нацистов спасали только внушительные достижения германской науки и промышленности. Чудесное оружие, так сказать…
— Да.
Мистер Тагоми сел в кресло, держа трубку в руке.
— Так же как и их удивительные ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2 и реактивные истребители военного времени.
— Все, что они делают, это всего лишь ловкость рук, — сказал эксперт по рудам. — Главным образом их экономика держится на использовании атомной энергии и на том, что внимание широких кругов общественности систематически отвлекается, ну хотя бы запуском ракет на Марс и Венеру. Так сказал докладчик.
— Значение всех этих факторов сильно преувеличено нацистами, — заметил мистер Тагоми.
— Прогноз докладчика был очень мрачен. Он сказал, что возникло ощущение, будто большинство высокопоставленных нацистов отказывается открыто смотреть в лицо фактическому застою в экономике. Поступая так, они еще больше развивают тенденцию к еще более рискованным и грандиозным авантюрам, к меньшей предсказуемости, к меньшей стабильности экономики в целом. Сначала цикл фанатического энтузиазма, затем страх, затем решения партии и жесты отчаяния — и все опять идет по кругу. Все это, как он указал, ведет к тому, что власть могут захватить в крайней степени безответственные и безрассудные претенденты.
Мистер Тагоми кивнул невидимому собеседнику.
— Значит, мы должны предполагать скорее худшее, чем благоприятное. В этой нынешней схватке и трезвые, и ответственные потерпят поражение.
А кто же, по его мнению, является наихудшим?—
спросил мистер Тагоми.
— Гейдрих. Доктор Зейсс-Инкварт. Герман Геринг. Однако об этом он высказался недостаточно подробно.
— Что еще?
— Он сказал, что мы должны крепить веру в императора и правительство в этот час более, чем всегда… Что мы должны с доверием взирать на своих руководителей.
— Была минута скорбного молчания? — Да.
Мистер Тагоми поблагодарил собеседника и положил трубку.
Он пил чай, когда зажужжал интерком.
— Сэр, вы хотели отправить соболезнование германскому консулу, — раздался голос мисс Эфрикян. — Вы изволите продиктовать мне его сейчас?
Только теперь мистер Тагоми осознал, что забыл об этом, и пригласил секретаршу в кабинет.
Она сейчас же вошла, обнадеживающе улыбаясь.
— Вам уже лучше, сэр?
— Да. Инъекция витаминов помогла.
Она на несколько секунд задумалась.
— Напомните мне, как фамилия германского консула?
— Фрейер Гуго Рейсс.
— Майн герр, — начал мистер Тагоми. — До нас дошла ужасная весть о том, что ваш вождь, герр Мартин Борман, пал в борьбе со смертью. Слезы душат меня, когда я пишу эти строки. Когда я вспоминаю о героических деяниях, совершенных герром Борманом по обеспечению спасения народов Германии от врагов, как внутренних, так и внешних, а также о потрясающих душу твердых мерах, направленных против малодушных и предателей, желавших лишить человечество перспективы покорения космоса, куда устремились светловолосые, голубоглазые представители нордических рас в своей неуемной…
Он остановился, продолжать можно было до бесконечности, и понял, что уже не сможет закончить предложение. Мисс Эфрикян выключила диктофон, вся преисполнившись ожидания.
на. Пустяк — и тем не менее проявление моего небрежного, даже, можно сказать, наплевательского отношения, — мистер Тагоми почувствовал себя виноватым. — Сегодня плохой день. Мне следовало бы проконсультироваться с Оракулом, выяснить, какой сейчас момент. Я, по-видимому, слишком далеко отошел от Тао. Под действием какой из шестидесяти четырех гексаграмм, — думал он, — нахожусь я сейчас? — Он открыл ящик стола, вытащил оттуда оба тома «Книги перемен» и положил их на стол. — С какого же вопроса начать? Во мне столько вопросов, что не знаю, как же правильно построить их».
Когда мистер Рамсей вошел в кабинет, он уже получил гексаграмму.
— Смотрите, мистер Рамсей.
Он показал ему открытую книгу.
Это была сорок седьмая гексаграмма. Подавленность, изнеможение.
— В общем-то, предзнаменование плохое, — сказал мистер Рамсей. — Какой был ваш вопрос, сэр? Если только я не обижаю вас, спрашивая об этом.
— Я справился относительно текущего момента, — ответил мистер Тагоми. — Момента для всех нас. Переходящих строк нет. Статическая гексаграмма.
Он захлопнул книгу.
* * *
В три часа дня Френк Фринк все еще дожидался со своим деловым партнером решения Уиндем-Матсена о деньгах и поэтому решил посоветоваться с Оракулом. «Как все обернется?» — спросил он и стал кидать монеты.
Выпала гексаграмма сорок семь с одной скользящей строкой. Девятой на пятнадцатом месте.
«У него отрезали нос и ноги. Он раздавлен человеком с красной повязкой на колене. Радость приходит легко. Она побуждает делать подношения и возлияния».
Довольно долго — не меньше получаса — он изучал эти строчки и связанные с ними комментарии, пытаясь определить, что же это могло означать. Гексаграмма и особенно скользящая строка очень беспокоили его. Наконец он с неохотой пришел к выводу, что особых денег ждать не приходится.
— Ты слишком полагаешься на эту штуковину, — заметил Мак-Карти.
В четыре часа появился рассыльный от Уиндем-Матсена вручил Фринку и Мак-Карти конверт. Когда они вскрыли его, то внутри обнаружили подписанный чек на две тысячи долларов.
— Ты оказался неправ, — сказал Мак-Карти.
«Оракул, должно быть, — подумал Фринк, — ссылается на какие-то дальнейшие последствия. В этом все дело. Позже, когда это случится, можно будет оглянуться назад, точно сказать, что имел в виду Оракул. А сейчас…»
— Мы можем открыть мастерскую, — сказал Мак-Карти.
— Сегодня? Прямо сейчас?
Он почувствовал, что теряет терпение.
— А почему бы и нет? Мы уже подготовили все необходимые письма с заказами. Все, что мы должны сделать, это отправить их по почте. И чем скорее, тем лучше. А оборудование, которое можно достать здесь, в Сан-Франциско, мы выберем сами.
Надев пиджак, Эд двинулся к двери комнаты Фринка.
Они уговорили домовладельца сдать им подвал под домом. Сейчас он использовался под склад. Вынеся картонные коробки, они смогут соорудить верстаки, подвести к ним электричество, установить светильники, начать монтаж электродвигателей и приводных ремней. У них уже были готовы эскизы, заполнены спецификации, перечни деталей, так что фактически они уже начали.
«Наше предприятие уже заработало», — понял Фринк. Затем они договорились о его названии. «Ювелирные изделия фирмы ЭдФренк».
— Самое большее, что мы можем сегодня сделать, — сказал Фринк, — это купить доски для верстаков и, возможно, электрооборудование. Ну, конечно же, и сырье для изделий.
Затем они отправились на лесной склад на южной окраине Сан-Франциско и через час уже запасались нужными пиломатериалами.
— Что тебя тревожит? — спросил Мак-Карти, когда они вошли в магазин оборудования, продававший товары оптом.
— Деньги. У меня падает настроение. Когда мы оплатим все?
— Старый Уиндем-Матсен тоже не лыком шит, — сказал Мак-Карти.
«Мне это известно, — подумал Фринк. — Именно поэтому я и места себе не нахожу. Мы влезли в его владения. Мы Уподобились ему. И что же? Приятна ли нам эта мысль?»
— Не оглядывайся назад, — сказал Мак-Карти. — Смотри вперед. Думай о будущем.
«Я и смотрю вперед, — подумал Фринк. — Об этом говорит и гексаграмма. Какие же подношения и возлияния я могу сделать? И кому? С кем?»