Книга: Бегущий по лезвию бритвы (сборник)
Назад: 14
Дальше: Глава 5

Человек в высоком замке

 

 

Глава 1

Всю неделю мистер Чилдан с волнением просматривал почту, но ценная посылка из Средне-Западных Штатов до сих пор не пришла. Когда он открыл свой магазин утром в пятницу и на полу под прорезью для почты увидел только письма, он сразу понял, что заказчик будет недоволен. Нацедив из пятицентового автомата, встроенного в стену, чашку растворимого чая, он взялся за веник. Скоро торговый зал магазина «Американские художественные промыслы» был готов к открытию: все блестело и сверкало, касса полна мелочи, в цветочной вазе свежие бархатцы, из репродуктора льется тихая музыка.
Снаружи по тротуару Монтгомери-стрит клерки спешили в свои конторы. Вдалеке прошел троллейбус. Чилдан остановился и с удовольствием поглазел на него. Женщины в длинных пестрых шелковых платьях — на них он тоже поглазел. Зазвонил телефон, и он повернулся, чтобы снять трубку.
— Алло, — прозвучал знакомый голос.
Сердце Чилдана упало.
— Это мистер Тагоми. Не прибыл ли заказанный мной вербовочный плакат времен Гражданской войны, сэр? Вспомните, пожалуйста, вы обещали, что он прибудет еще на прошлой неделе.
Резкий, нервный голос, на грани соблюдения приличий.
— Разве я не оставил вам задаток, мистер Чилдан, сэр, договариваясь с вами? Вы понимаете, что это будет подарок? Я ведь уже объяснял. Клиенту…
— Международная справка, — начал Чилдан, — которую я навел за свой собственный счет, мистер Тагоми, сэр, в отношении обещанной посылки, которая, как вы понимаете, не из этого района и поэтому, следовательно…
— Значит, она еще не получена… — перебил его Тагоми.
— Нет, мистер Тагоми, сэр.
Наступило ледяное молчание.
— Я больше не могу ждать, — сказал Тагоми.
— Разумеется, сэр.
Чилдан угрюмо посмотрел сквозь стекло витрины на теплый солнечный день и на конторы Сан-Франциско.
— Тогда предложите замену. Ваши рекомендации, мистер Чулдан.
Тагоми умышленно произнес фамилию неправильно — оскорбление в пределах Кодекса, и потому уши Чилдана вспыхнули.
Горькое чувство обиды объяснялось его положением. Желания, страхи и муки с новой силой вспыхнули в нем, подавляя волю, лишая дара речи. Он с трудом подбирал слова, не в силах оторвать руки от телефонной трубки. Запах бархатцев и спокойная музыка наполняли магазин, но ему казалось, что он тонет в каком-то дальнем море.
— Ну, — удалось выдавить ему, — кремосбивалка. Миксер для приготовления мороженого, что-то около 1900 года…
Мозг отказывался думать. Только бы не забыть об этом, только бы не показаться дурачком. Ему было тридцать восемь лет, и он помнил довоенные времена, совсем другие времена, Франклина Делано Рузвельта и Всемирную выставку, прежний лучший мир.
— Могу ли я занести вам на работу соответствующие предметы? — промямлил он.
Встречу назначили на два часа.
«Придется закрывать магазин, — подумал Чилдан, вешая трубку. — Выбора нет. Нужно сохранять расположение таких покупателей, от них зависит бизнес».
Он все еще стоял, взволнованный, потом понял, что кто-то — какая-то пара — вошел в магазин. Молодой человек и девушка, оба красивые, хорошо одетые, само совершенство.
Взяв себя в руки, он с профессиональной легкостью пошел им навстречу, улыбаясь. Склонившись над застекленным прилавком, они разглядывали прелестную пепельницу. «Муж и жена, — предположил он. — Живут в каком-нибудь из этих новых, страшно дорогих кварталов на окраине, с видом на горы».
— Здравствуйте, — выговорил он.
Он почувствовал себя лучше. Они улыбнулись ему в ответ без всякого превосходства, простыми и добрыми улыбками. Прилавки с товарами, а они действительно были лучшими в своем роде на всем побережье, привели их в состояние некоего благоговейного трепета, он понял это, за что был им бесконечно благодарен. Они знали толк.
— Действительно, отличные экземпляры, — сказал молодой человек.
Чилдан непринужденно поклонился.
Взгляды их, согретые не только чисто человеческой симпатией, но и особым наслаждением, которое доставляли продаваемые им произведения искусства, их взаимными вкусами и привычками, оставались устремленными к нему. Они как бы благодарили его за то, что у него есть такие вещи для них и они могут ими любоваться, брать с прилавка и осматривать, просто держать в руках, даже не покупая. «Да, — подумал он, — они знают, в каком магазине они находятся. Это не какой-нибудь хлам, не дощечки красного дерева, «из секвойи», не смешные значки, брелки и девичьи кольца, не почтовые открытки с видом моста. А глаза у девушки большие, темные. Как легко я мог бы влюбиться в такую девушку! Насколько трагична, значит, вся моя жизнь, как будто и без того не было уже плохо. Модная прическа, лакированные ногти, уши, проколотые для длинных, покачивающихся сережек ручной работы».
— Ваши серьги, — пробормотал он, — вы, вероятно, приобрели их здесь?
— Нет, — ответила она. — Дома.
Чилдан поклонился. Не современное американское искусство, только прошлое могло быть представлено здесь, в таком магазине, как у него.
— Вы надолго сюда? — спросил он. — К нам, в Сан-Франциско?
— Пока не знаю, — ответил мужчина. — Я работаю в Комиссии по планированию повышения жизненного уровня в отсталых районах.
На его лице отразилась гордость. Это был не военный, не из тех жующих жвачку грубых мужланов с жадными крестьянскими рожами, которые рыскают по Маркет-стрит, глазея на непристойные афиши, на стены, увешанные фотографиями блондинок не первой молодости, зажимающих между морщинистыми пальцами дряблые груди, и плотоядно взирающих зевак, которые не вылазят из притонов, понатыканных в трущобах, заполонивших большую часть равнинного района Сан-Франциско и составленных из шатких жестяных или фанерных бараков, которые выросли как грибы еще до того, как упала последняя бомба. Нет, этот человек принадлежал к элите. Утонченно воспитанный, культурный, образованный. Наверняка в этом отношении он был еще выше мистера Тагоми, который являлся, между прочим, высокопоставленным чиновником Главного Торгового Представительства на Тихоокеанском побережье. Но Тагоми — пожилой человек. Его мировоззрение сформировалось еще в дни правления Военного кабинета.
— Вы хотите купить подарок? Что-нибудь из традиционных американских народных поделок? — спросил Чилдан. — Или, может быть, желаете украсить новую квартиру? Если так, то…
Настроение его поднялось в предвкушении выгодной сделки.
— Вы верно догадались, — сказала девушка. — Мы начинаем обставлять квартиру и никак не можем на чем-нибудь остановиться. Вы бы не смогли что-нибудь нам посоветовать?
— Разумеется, мы можем встретиться в вашей квартире, — сказал Чилдан. — Я захвачу все самое наилучшее и помогу вам в выборе. Когда только пожелаете. Это мой долг.
Он опустил глаза, пряча свою надежду. Здесь, наверное, пахнет тысячами.
— Я должен получить кленовый стол из Новой Англии, весь на деревянных шпильках без единого гвоздя, изумительно красивый и заслуживающий внимания, и еще зеркало времен войны 1812 года, затем искусство аборигенов: несколько ковриков козьей шерсти, выкрашенных натуральными красками.
— Я лично, — сказал мужчина, — предпочитаю городское искусство.
— Да, — живо откликнулся Чилдан. — Послушайте, сэр. У меня есть стенное панно времен покорения Дикого Запада. Оно стояло в почтовой конторе, очень оригинальное, на четырех досках, изображает Горация Грилея. Бесценный предмет почитания коллекционеров.
— О! — отозвался мужчина.
Его темные глаза заблестели.
— И стенной шкаф в викторианском стиле, переделанный в 1920-х годах в бар.
— О…
— И, послушайте, сэр: подписанная картина Джина Харлоу в багетной раме.
Мужчина смотрел на него во все глаза.
— Значит, мы договорились? — сказал Чилдан.
Он старался не упустить верного психологического момента. Он вынул из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку.
— Я запишу ваши имена и телефон, сэр и леди.
Когда пара ушла, Чилдан заложил руки за спину и стал глядеть на улицу. Какая радость!
Если бы все дни были похожи на этот.
Нет, это не просто бизнес, это больше, чем просто успех для его магазина, это возможность встретиться с молодой японской парой в неофициальной обстановке, когда его будут принимать как человека, а не как янки, который продает произведения искусства. Да, эта новая молодежь, подросшее поколение, которое не помнит ни военного времени, ни даже самой войны, — именно она составляет надежду мира. Местные различия не имеют для нее никакого значения.
«Все это кончится, — подумал Чилдан, — когда-нибудь. Сама идея мести. Ни угнетенных, ни правительств — просто люди».
Все же он дрожал от страха, представляя себе, как он будет стучаться в их дверь.
Он проверил свои записки. Казуора. Его пригласят к столу, несомненно, предложат чай.
Все ли он сделает как надо? Как надо поступать и что говорить в каждом случае? Или он опозорится, как бестактное животное? Девушку зовут Бетти. «В ее лице столько понимания, — подумал он. — Нежные приятные глаза». Конечно же, даже за то малое время, что она была в магазине, она разглядела и его надежды, и их крушение.
Его надежды!.. У него неожиданно закружилась голова. Какое желание, граничащее с безумием, если не с самоубийством, у него возникло! Но ведь известны случаи связи между японками и янки, хотя в основном между мужчинами-японцами и женщинами-янки.
Здесь же… Он испугался одной только мысли об этом. Да к тому же она замужем. Он отогнал эту живую картину, выкинул из головы непозволительные мысли и начал деловито вскрывать утреннюю почту.
Руки у него при этом еще тряслись. Он это обнаружил как постфактум. Потом он вспомнил о своем свидании с мистером Тагоми, назначенном на два часа. Руки сразу перестали дрожать, волнение сменилось решимостью. «Я должен приехать с чем-нибудь стоящим», — сказал он себе. С чем? Где? Что? Позвонить по телефону. Связи. Деловые качества, способности…
По кусочку наскрести полностью восстановленный «форд» модели 1929 года, включая матерчатый верх черного цвета.
Как «Большой шлем» в покере, это может навеки обеспечить покровительство. Или совершенно новенький почтовый самолет, обнаруженный в сарае на заброшенной ферме в Алабаме, и так далее. Такое поднимет его репутацию не только среди американских любителей антиквариата по всему Тихоокеанскому побережью, но и среди снобов на Родных Островах.
Чтобы взбодриться, он закурил сигарету с добавкой марихуаны и с клеймом великолепной фирмы «Земля улыбок».
* * *
Френк Фринк лежал на кровати в своей комнате на улице Хейнса, никак не решаясь подняться. Яркое солнце пробивалось сквозь штору и падало на валявшиеся на полу одежду и очки. Как бы не наступить на них? «Надо как-то попытаться добраться до ванной, — подумал он, — хоть ползком, хоть на карачках». Голова разламывалась, но он не унывал. «Никогда не оглядывайся», — решил он. Время? Часы на комоде показывали одиннадцать тридцать. Ну и ну! А он все валяется.
«Меня уволят», — предположил он.
Вчера на фабрике он поступил глупо, разглагольствовал черт знает о чем перед мистером Уиндемом-Матсеном — вздернутый сократовский нос, бриллиантовое кольцо, золото запонок. Другими словами — могущество, высокое положение. Мысли Фринка беспорядочно завертелись.
«Да, — подумал он, — теперь не миновать мне черного списка. От мозгов проку нет. Другой профессии не имеется. Пятнадцатилетний опыт — и все насмарку».
Да еще придется предстать перед Рабочей дисциплинарной комиссией, а так как он не мог никогда разобраться во взаимоотношениях Уиндема-Матсена с «пинки»— этим белым марионеточным правительством в Сакраменто, то не в силах был понять и глубины влияния своего бывшего нанимателя на подлинных правителей, японцев. В РДК заправляют «пинки». Он будет стоять перед четырьмя или пятью толстыми белыми людьми. Если же ему не удастся оправдаться в комиссии, то придется отправиться в одно из импортно-экспортных торговых представительств, управляемых из Токио и имеющих конторы по всей Калифорнии, Орегону, Вашингтону и части Невады, включенной в Тихоокеанские Штаты Америки. Но если ему и там не удастся добиться успеха…
Планы теснились в голове, пока он, глядя на древний плафон на потолке, лежал в кровати. Он мог бы, например, улизнуть в Средне-Западные Штаты. Но они были тесно связаны с ТША и могли выдать его. А как насчет Юга?
Все тело содрогнулось от отвращения. Нет, только не это. Как белый, он мог бы там найти любое место, фактически там было гораздо лучше, чем в ТША, но он не хотел бы попасть туда.
Хуже всего то, что Юг был жестко связан экономически, идеологически и еще бог знает как с Рейхом. А Френк Фринк был еврей. Первоначально его звали Френк Финк. Он родился на восточном побережье, в Нью-Йорке, и в 1941 году был призван в Вооруженные Силы Соединенных Штатов Америки, как раз после поражения России. Когда японцы захватили Гавайи, его послали на западное побережье. Там его и застал конец войны, на японской стороне линии разграничения. Здесь он так и остался и живет уже пятнадцать лет.
В 1947 году в день капитуляции он почти что обезумел. Страстно возненавидя японцев, он поклялся отомстить, закопал в подвале свое оружие на трехметровую глубину, предварительно любовно обернув и обильно смазав, чтобы в целости и сохранности откопать его в день, когда начнется восстание.
Однако время — великий целитель. Тогда он этого не принял во внимание. Когда он теперь вспоминал об этих надеждах, об этой грандиозной кровавой бане, о резне «пинки» и их хозяев, у него возникало такое чувство, будто он перечитывает пожелтевшие дневники школьника, перелистывает мальчишеские грезы: Френк, Харасик Финк собирается стать палеонтологом и клянется жениться на Норме Праут. Норма Праут была первой девушкой класса, и он действительно поклялся жениться на ней. Теперь это далеко в прошлом. В первые месяцы, тогда, в 1947 году, он встречался и разговаривал, наверное, не менее, чем с несколькими тысячами японцев, а его желание творить насилие над любым из них или над всеми сразу так никогда и не материализовалось. Теперь оно было уже просто неуместным.
Но стоп. Был один, некий мистер Амуро, который скупил контроль над большим жилым районом в центре Сан-Франциско и который одно время был хозяином дома, где жил Френк.
Это была паршивая овца, акула, никогда не делавшая ремонта, делившая комнаты на крохотные клетушки, взвинчивая квартплату.
Во время депрессии начала пятидесятых он надувал нищих, особенно очень нуждавшихся бывших военнослужащих. И ведь именно эти Торговые Представительства отрубили Амуро голову за спекуляции. А теперь такое нарушение жестокого, сурового, но справедливого японского Гражданского кодекса просто немыслимо. Это заслуга неподкупных высших японских представителей, пришедших к власти после падения Военного Кабинета.
Вспомнив о суровой, стоической честности Торговых Представительств, Френк обрел уверенность. Даже от Уиндема-Матсена они отмахнутся, как от назойливой мухи. Будь он владельцем «Уиндем-Матсен корпорейшн», или кто угодно еще. Он, Френк, по крайней мере, на это надеялся.
«Кажется, я начинаю верить в эту муру насчет Сопротивления Тихоокеанского Содружества, — сказал он про себя. — Оглядываясь в прошлое… тогда все это казалось очевидной фальшивкой, пустой пропагандой. А сейчас…»
Он поднялся с кровати и нетвердыми шагами отправился в ванную. Пока он мылся и брился, радио вещало дневные новости.
— И пусть не смеются над этими попытками, — сказало радио, когда он включил горячую воду.
«Нет, мы и не думали смеяться», — с горечью решил Френк. Он знал, о каких попытках шла речь. Однако, в конце концов, в этом было даже что-то забавное, особенно в картине, где бесстрастные, хмурые немцы шагают по Марсу, по красному песку, на который не ступала еще нога человека…
— Цивилизация сопроцветания должна остановиться и рассмотреть, сочетаются ли наши поиски обеспечения сбалансированного равенства обязанностей и ответственности с вознаграждением…
«Типичный жаргон правящей иерархии», — отметил Френк.
— Мы прекрасно понимаем, что будущей ареной, где будут вершиться судьбы людей, будь они нордической, японской, негроидной…
И все в том же духе. Тем не менее факт оставался фактом: Тихий океан почти ничего не предпринимает в деле колонизации планет. Он занят — а скорее, завяз — в Южной Америке. Пока немцы были поглощены суматохой запуска в космос огромных автоматических систем, японцы все еще выжигали джунгли во внутренних районах Бразилии и возводили восьмиэтажные дома из глины для бывших охотников за черепами. А к тому времени, когда японцы запустят свой первый космический корабль, немцы приберут к рукам всю Солнечную систему. Как говорилось в старинных учебниках истории, немцев не было, когда остальная Европа накладывала последние штрихи на мозаику своих колониальных империй. «Однако, — размышлял Френк, — на этот раз они не собираются становиться в хвост очереди, они научились».
Потом он подумал об Африке, об эксперименте, проведенном там наци. От этой мысли кровь стыла в жилах.
Эти гигантские опустошенные руины…
— Мы должны, — продолжало радио, — невзирая на свои личные симпатии и антипатии, признать нужды всех народов и их духовные влечения, которые должны…
Френк выключил радио, потом, несколько успокоившись, снова включил его.
«Христа на виселицу! — подумал он. — Африка».
На этот раз — призрак умерщвленных племен, стертых с лица земли, чтобы освободить землю. Для чего? Кто знает? Возможно, даже главные вершители в Берлине не знают этого.
Компания роботов, строящих и опутывающих колючей проволокой. Строящих? Скорее перемалывающих. Чудовищ из палеонтологического музея, призванных делать чаши из черепов врага. Дружная семейка, поставившая на конвейер вычерпывание мозгов — и только для того, чтобы съесть их. А практическое использование человеческих костей? Как это экономно — думать не только о том, как пожрать людей, кои не пришлись по вкусу, но пожрать из их же собственных черепов.
Лучшие в мире инженеры! Питекантроп в стерильно белом халате в какой-нибудь университетской лаборатории Берлина, размышляющий над тем, для чего можно приспособить черепа, кожу, уши, жир других людей. «Да, герр доктор. Новое применение больших пальцев ног: смотрите, можно приспособить сустав в качестве быстродействующего механизма для зажигалки. Теперь герр Крупп сможет производить их в количествах…»
Его ужаснула эта мысль: древний гигантский недочеловек, каннибал, ныне процветает, вновь завладев миром. «Мы потратили миллионы лет, стараясь подальше убежать от него, — думал Френк, — а теперь он вернулся, но не просто как соперник, а как повелитель».
— Мы не можем порицать… — говорил по радио голос маленькой желтой красавицы из Токио.
«Боже, — подумал Френк, — а ведь мы их называли обезьянами, этих цивилизованных кривоногих малюток, которые не возводили газовых печей и не топили жир из женщин».
— …И мы» часто порицали в прошлом за эту ужасную растрату людей в фанатичном стремлении удалить основную массу индивидов из общества, поставив их вне закона.
Они, эти японцы, очень сильны в законах.
— …процитировать широко известного западного святого: «Что за выгода человеку, если он заполучит весь мир, но при этом потеряет свою душу?»
Радио замолчало. Френк тоже прекратил завязывать галстук. Шло утреннее промывание мозгов.
«Мне нужно с ними примириться», — осознал он.
Занесут его в черный список или нет, если он покинет территорию, контролируемую японцами, и покажется на Юге или в Европе — в любом месте Рейха, — это будет означать смерть.
«Мне нужно помириться со стариком Уиндемом-Матсеном». Усевшись на кровать и приткнув рядом чашку чуть теплого чая, Френк достал экземпляр Древнекитайского Оракула.
Из кожаного футляра он извлек сорок девять черенков тысячелистника. Некоторое время он размышлял, приводя в порядок мысли и придумывая вопросы.
Вслух он сказал:
— Как мне следует подойти к Уиндему-Матсену, чтобы на сходных условиях помириться с ним?
Он записал вопрос на обложке блокнота, а затем начал перебрасывать черенки из руки в руку, пока не получил первую строчку, начало. Восьмерка. При этом была отсечена половина из шестидесяти четырех гексаграмм.
Он разделил черенки и получил вторую строчку. Вскоре, умело обращаясь с Оракулом, он получил все шесть строк, гексаграмма лежала перед ним, и ему не нужно было проверять ее идентичность по таблице. Он прочитал в ней гексаграмму пятнадцать: скромность, низшие воспрянут, высшие падут вниз, могучие семьи покорятся. Ему не нужно было обращаться к тексту — он знал его наизусть. Хорошее предзнаменование. Оракул дает ему благоприятный совет.
Все же он был чуточку разочарован.
Было что-то бесполезное в гексаграмме пятнадцать, слишком благочестивое. Конечно, ему нужно быть скромным. Может быть, правда, в этом и заключался смысл, ведь после случившегося у него не было власти над старым Уиндемом-Матсеном. Он не смог бы принудить его, чтобы тот взял его назад. Все, что он мог бы сделать, — это принять указания гексаграммы пятнадцать: видно, наступил момент, когда нужно просить, надеяться и ждать. Если Бог даст, может, его и возьмут на прежнюю работу или даже на что-нибудь получше.
Читать другие строчки было не нужно: это были статичные строки. Значит, все, перехода на другую гексаграмму не было.
Тогда следующий вопрос.
— Увижу ли я снова Юлиану?
Это была его жена или, вернее, бывшая жена. Юлиана ушла год тому назад, и он не видел ее несколько месяцев. В сущности, он даже не знал, где она сейчас живет, наверное, уехала из Сан-Франциско, возможно даже из Тихоокеанских Штатов.
Общие друзья или ничего не слышали о ней, или не хотели ему говорить.
Он углубился в манипуляции с черенками.
Сколько раз он спрашивал об Юлиане, задавая то один вопрос, то другой? Вот и гексаграмма, порождение слепой случайности положения черенков растения, была случайна, но тем не менее казалась связана тысячью незримых уз с мгновением, в котором он находился, в котором его жизнь была взаимосвязана со всеми остальными жизнями и частицами Вселенной. Сквозь рисунок переменчивых и неизменных строк всегда находила себе путь неудержимая необходимость, высвечивая положение в целом. Он, Юлиана, фабрика на Гоуч-стрит, Торговые Представительства, хозяйничающие здесь, исследование планет, миллиард кучек химических соединений в Африке, которые теперь уже не были даже трупами, стремления тысяч людей вокруг него в мелких курятниках Сан-Франциско, обезумевшие бестии в Берлине, с их хладнокровными лицами и маниакальными планами, — все соединилось в одно мгновение, когда он бросал стебли тысячелистника, чтобы избрать точное, мудрое высказывание, соответствующее этому мгновению, в книге, корни которой уходят в тринадцатое столетие до нашей эры. В книге, созданной мудрецами Китая за пять тысяч лет, отразившей доведенную до совершенства космологию еще до того, как Европа научилась элементарной арифметике.
Гексаграмма. Сердце его упало. Сорок четыре. Лицом к лицу с ней. Ее отрезвляющий приговор:
«Девица сильная. Не следует жениться на такой девушке».
Он снова получил тот же ответ относительно Юлианы. «Значит, она не для меня, я знал это. Но ведь не об этом я спрашивал Оракула. Зачем Оракулу нужно было напоминать мне? Скверный жребий выпал мне встретить ее и влюбиться — и любить до сих пор».
Юлиана — самая красивая из женщин, которых он знал. Черные как смоль брови и волосы: следы испанской крови были видны даже в цвете губ. Упругая, неслышная походка — она носила туфли с ремешками, оставшиеся еще со старых времен.
По существу, вся ее одежда была какой-то поношенной, казалась старой и застиранной. И он и она были сломлены так давно, что, несмотря на свою внешность, она должна была носить бумажный свитер, старый жакет на молнии, коричневую твидовую юбку и коротенькие носки.
Он ненавидел это, и все из-за того, что эта одежда, как она сама говорила, делала ее похожей на женщину, играющую в теннис или (даже хуже) собирающую грибы.
Но самое главное — его с самого начала привлекало эксцентричное выражение ее лица: безо всякой причины она приваживала незнакомых мужчин многозначительной улыбкой Моны Лизы, которая приводила их в замешательство: отвечать ей тем же или нет? Сила ее обаяния была так велика, что в большинстве случаев, когда Юлиана проплывала мимо, с нею здоровались. Сначала он думал, что причиной этого является плохое зрение, но потом подумал, что это приоткрывает глубоко скрытую при всех других обстоятельствах глупость. Эта ее манера да еще походка, обычное выражение лица, будто она знает какую-то только ей известную тайну, — все это очень досаждало Френку. Но даже перед разрывом, когда они очень часто ссорились, он никогда не видел в ней ничего другого, как только прямое, непосредственное порождение самого Бога, которое попало в его жизнь по причинам, о которых он никогда не узнает. Именно вследствие какой-то религиозной интуиции, веры в нее он никак не мог смириться с тем, что потерял Юлиану.
Казалось, что сейчас она где-то совсем рядом, как будто он все еще с ней.
Это ощущение никогда не покидало его.
Особенно сильным оно было, когда он брал в руки Оракула. Сидя на кровати и готовясь выйти на улицу и начать свой день, Френк Фринк размышлял над тем, спрашивает ли кто-нибудь еще совета у Оракула в этом огромном Сан-Франциско? Все ли получают такое же мрачное предсказание, как и он? Являются ли складывающиеся в этот момент обстоятельства столь же неблагоприятными для них, как и для него?

Глава 2

Мистер Нобусуке Тагоми присел, чтобы испросить совета у пророческой Пятой книги конфуцианской мудрости, Оракула, известного много столетий назад под названием «ЯЧинг», или «Книга перемен». В полдень у него возникли какие-то смутные предчувствия, связанные со встречей с мистером Чилданом, которая должна была состояться через два часа.
Несколько комнат, занимаемых Главным Торговым Представительством «Ниппон Таймс Билдинг», на двадцатом этаже на Тейлор-стрит выходили окнами на залив. Через стеклянную стену можно было наблюдать, как суда, проходя под мостом «Золотые Ворота», заходят в бухту. Как раз сейчас возле острова Алькатрас был виден сухогруз, но мистер Тагоми не проявил к нему никакого интереса.
Он подошел к стене, отстегнул шнур и опустил бамбуковые шторы. В кабинете стало темнее. Теперь ему не нужно было щуриться от яркого света, а мысли становились более ясными.
Он решил, что, видимо, не в его силах угодить своему клиенту. С чем бы ни пришел мистер Чилдан, на клиента это не произведет особого впечатления. «Приходится признаться в этом, — сказал он самому себе. — Но мы, по крайней мере, можем сделать так, чтобы не доставить клиенту огорчений. Мы можем сделать так, чтобы он не оскорбился дурным подарком».
Клиент скоро прибудет в аэропорт Сан-Франциско в новой немецкой высотной ракете типа «Мессершмитт-ГЕ». Мистеру Тагоми еще ни разу не приходилось летать на таком аппарате. Когда он встретит мистера Бейнеса, он должен придать лицу невозмутимость, какой бы огромной ни оказалась эта ракета.
Надо немного попрактиковаться. Он встал перед зеркалом, которое висело в кабинете, придал лицу холодный, слегка скучающий вид и стал внимательно рассматривать свои черты, чтобы они не выдавали его волнения. «Да, они такие шумные, мистер Бейнес, сэр. Совершенно невозможно читать. Но зато весь полет из Стокгольма в Сан-Франциско длится всего сорок пять минут». Тут бы еще вставить словечко о неполадках в машинах немецкого производства. «Я полагаю, вы слышали сообщение радио о катастрофе над Мадагаскаром. Должен признать, что то же самое можно сказать и о старых поршневых самолетах».
Важно избежать разговора о политике, потому что ему ничего не известно о взглядах мистера Бейнеса на спорные проблемы современности. Но такой разговор может возникнуть. Мистер Бейнес, будучи шведом, должно быть, занимает нейтральную позицию. Однако он все-таки предпочел Люфтганзу своим авиакомпаниям. «Один щепетильный вопрос. Мистер Бейнес, сэр, говорят, что герр Борман очень сильно болен, что этой осенью на партийном съезде будет избран новый рейхсканцлер. Это слухи. Увы, так много секретности между Тихоокеанией и Рейхом».
Мистер Тагоми достал папку с выдержками из недавней речи мистера Бейнеса, опубликованной в «Нью-Йорк тайме», и стал критически изучать их, низко склонившись из-за неправильной коррекции контактных линз. В речи говорилось о необходимости еще раз — в девяносто восьмой? — произвести разведку источников воды на Луне. «Мы еще можем разрешить эту надрывающую сердце проблему, — цитировался газетой мистер Бейнес. — Наша ближайшая соседка, — и пока что совершенно бесполезная для нас, если сбросить со счетов военные цели». «Стоп, — подумал мистер Тагоми. — Это, кажется, ключ к мистеру Бейнесу. Так мог выразиться только военный».
Мистер Тагоми мысленно взял это на заметку.
Тронув кнопку интеркома, он сказал:
— Мисс Эфрикян, мне хотелось бы, чтобы вы занесли сюда диктофон, пожалуйста.
Наружная дверь скользнула в сторону, и появилась мисс Эфрикян. Прическа ее была со вкусом украшена голубыми цветами.
— Еще бы немного сирени, — заметил мистер Тагоми.
Когда-то на родине, на острове Хоккайдо, он был профессиональным цветоводом.
Мисс Эфрикян, высокая, темноволосая армянка, любезно склонилась перед шефом.
— Ваш аппарат готов? — спросил мистер Тагоми.
— Да, мистер Тагоми.
Мисс Эфрикян села и приготовила к работе портативный диктофон на батарейках.
Мистер Тагоми начал:
— Я спросил у Оракула: «Будет ли встреча с Чилданом полезна для меня?» — и получил, к собственному неудовольствию, зловещую гексаграмму: «Преимущество величия. Подпорка, удерживающая шатер, оседает. Слишком большой вес в центре, все неуравновешенно».
Магнитофон крутился. Мистер Тагоми размышлял. Мисс Эфрикян выжидающе посмотрела на него и выключила запись.
— Пусть на минутку войдет мистер Рамсей, пожалуйста, — сказал мистер Тагоми.
Она поднялась, положила диктофон и застучала каблуками к выходу из кабинета.
Мистер Рамсей появился, держа под мышкой большую папку со счетами и накладными отправленных грузов.
Молодой, улыбающийся, с аккуратно завязанным галстуком-шнурком в стиле Среднего Запада, в клетчатой рубахе и голубых джинсах с поясом, столь ценимых у ревнителей моды, он бодро приветствовал японца:
— Добрый день, мистер Тагоми. Какой прекрасный день, сэр.
Мистер Тагоми ответно кивнул. Мистер Рамсей сейчас же встал по стойке смирно и тоже поклонился.
— Я консультировался у Оракула, — сказал Тагоми.
Мисс Эфрикян снова села к своему диктофону.
— Вы понимаете, что мистер Бейнес, который, как вам известно, вскоре прибывает лично, придерживается нордической идеологии по отношению к так называемой культуре Востока. Я мог бы попытаться поразить его, чтобы он больше проникся ее сутью, например, с помощью китайской живописи на пергаменте или нашей керамики периода Такугавы, но это не наше дело — обращать его в нашу веру.
— Понимаю, — сказал мистер Рамсей.
Его лицо, типичное для представителей белой расы, сморщилось от мучительной сосредоточенности.
— Поэтому мы не дадим пищи его предрассудкам и подарим ему вместо этого какой-нибудь бесценный предмет американской культуры, произведение народа, близкого ему и по духу и по крови.
— Да.
— Ваши предки, сэр, американцы. Хотя вы и не погнушались сделать цвет вашей кожи более темным.
Он внимательно посмотрел на мистера Рамсея.
— Это загар кварцевой лампы, — промямлил мистер Рамсей. — Только для того, чтобы запастись витамином D.
Однако выражение униженности на его лице сразу выдало его попытку хоть чем-то быть похожим на новых хозяев.
— Уверяю вас, что я храню подлинную приверженность…
Мистер Рамсей запнулся, не находя нужных слов.
— Я еще не разорвал все связи с этнически близким образом жизни…
Мистер Тагоми сказал мисс Эфрикян:
— Продолжайте, пожалуйста.
Диктофон снова зажужжал.
— Получив от Оракула гексаграмму двадцать восемь, я потом еще получил строку девять на пятом месте, которая гласит: «Высокий тополь выбросил цветы. Более строгая женщина возьмет молодого мужа». Ни порицания, ни хвалы. Это ясно указывает на то, что в два часа мистер Чилдан не предложит нам ничего стоящего…
Мистер Тагоми сделал паузу.
— Давайте будем искренними. Я не могу положиться на свой собственный вкус в отношении произведений американского искусства. Вот почему…
Он помешкал, стараясь найти точное выражение.
— Вот почему вы, мистер Рамсей, являясь, как я сказал, уроженцем этих мест, будете необходимы. Наверное, вместе мы сделаем все лучшим образом.
Мистер Рамсей не отвечал. Несмотря на все попытки сохранить самообладание, его черты выдавали боль, гнев, мучительную и безмолвную реакцию.
— Сейчас, — сказал мистер Тагоми, — мне нужно еще раз посоветоваться с Оракулом. Из соображений благоразумия я не могу задавать вопрос при вас, мистер Рамсей.
Другими словами, его тон означал, что вам и всем вашим «пинки» не дано право участия в важных делах, с которыми мы сталкиваемся.
— Однако уместно сказать, что я получил в высшей степени вызывающий ответ. Он заставил меня очень долго размышлять над ним.
Оба, и мистер Рамсей и мисс Эфрикян, внимательно следили за ходом его мыслей.
— Мой вопрос относительно мистера Бейнеса, благодаря таинственным деяниям Тао, привел к гексаграмме сорок шесть, к весьма неплохому суждению, и к строчкам шесть в начале и девять на втором месте.
Его вопрос состоял в том, успешной ли будет сделка с мистером Бейнесом, и строка девять на втором месте уверяла, что так оно и будет. Она гласила:
«Если кто-нибудь искренен, то он может ограничиться еще меньшим повышением. Его не осудят».
Очевидно, мистер Бейнес будет удовлетворен любым подарком от Главного Торгового Представительства.
Но мистер Тагоми, задавая вопрос, имел в виду нечто более глубокое, нечто, о чем он сам догадывался весьма смутно.
Как это часто случалось, Оракул постиг более сокровенный, основной вопрос и, отвечая на другой, высказанный вслух, заодно ответил и на этот, подсознательный.
— Насколько мы знаем, — сказал мистер Тагоми, — мистер Бейнес везет с собой подробный отчет о новых способах литья под давлением, разработанных в Швеции. Если нам удастся подписать контракт с его фирмой, мы, безусловно, сможем заменить многие металлы, которых нам не хватает, пластмассами.
В течение многих лет Тихоокеания пыталась добиться помощи Рейха в области применения синтетических материалов, однако крупные немецкие химические картели, в частности ИГ Фарбениндустри, не разглашали своих секретов. В сущности, они добились мировой монополии на пластмассы, особенно в части получения полиэстера. Такими мерами Рейх сохранял свое преимущество над Тихоокеанией в мировой торговле и опережал Японию в области технологии по крайней мере лет на десять.
Межпланетные ракеты, стартовавшие из процветающей Европы, состояли главным образом из пластмасс, очень легких, жаростойких и настолько прочных, что выдерживали столкновение с метеоритами. У Тихоокеании не было ничего подобного, до сих пор применялись натуральные металлы, а также такие материалы, как дерево и, конечно, металлокерамика.
Мистер Тагоми съежился от благоговейного трепета при одной мысли: на промышленных ярмарках — достижения германских заводов, включая автомобили, сделанные полностью из синтетических материалов, автомобили, продаваемые по цене шестьсот долларов в валюте ТША.
Но его внутренний, подсознательный вопрос, который он никогда не разгласил бы перед этими «пинки», как мухи облепившими конторы Торговых Представительств, был связан с обратной стороной интересов мистера Бейнеса, которая предполагалась в той шифровке из Токио. Прежде всего, содержание было зашифровано частотным кодом, характерным для органов безопасности, а не торговых фирм, да и шифр представлял собой метафору, содержащую поэтические намеки, для того чтобы сбить с толку операторов Рейха, прослушивавших иностранные передачи и умеющих расшифровать любое прямое сообщение независимо от сложности используемого шифра.
Было ясно, что, шифруя телеграмму токийские власти имели в виду именно Рейх, а не вроде бы враждовавшие между собой группировки на Родных Островах.
Ключевая фраза «Сними сливки с молока, что он будет есть» относилась к «Цинафоре», к жуткой песне, в которой разъяснялась эта ключевая фраза:
«Вещи редко оказываются такими, какими кажутся. Снятая с молока пенка часто принимается за сливки».
«Книга перемен», к которой обратился за советом мистер Тагоми, укрепила в нем эту точку зрения. Комментарий во втором томе к полученной гексаграмме гласил:
«Предполагается, что это сильный человек. В действительности, он не соответствует своему окружению, так как слишком резок и не обращает внимания на форму. Но если у него прямой характер, он встретит ответное…»
Интуиция просто подсказывала, что мистер Бейнес совсем не тот, кем кажется, что истинной целью его приезда в Сан-Франциско является вовсе не подписание контракта о сотрудничестве в сфере применения пластмасс. Следовательно, мистер Бейнес по сути — шпион.
Но жизненный опыт мистера Тагоми пока что не мог подсказать ему, какого рода шпионом он является, на кого работает и ради чего.
* * *
В час сорок пополудни Роберт Чилдан со страшной неохотой запер двери магазина «Американские художественные промыслы». Он подтащил к краю тротуара тяжелые сумки, подозвал педикеб и велел китаезе-рикше отвезти его к «Ниппон Таймс Билдинг».
Китаеза с изможденным лицом сгорбился над сумками и, пыхтя, стал укладывать их за сиденьем пассажира.
Затем он помог самому мистеру Чилдану сесть на покрытое ковриком сиденье, включил счетчик на седле и завертел ногами, набирая скорость, лавируя между автобусами и автомобилями.
Весь день ушел на то, чтобы найти подходящую вещь для мистера Тагоми. Волнение и обида почти захлестнули его, когда он приближался к представительству. Но вот — ура!
Он, наконец, нашел нужную вещь, мастерство не подвело его и на этот раз.
Мистер Тагоми должен смягчиться, а его клиент, кем бы он ни был, будет вне себя от радости.
«Я всегда доставляю удовольствие, — подумал Чилдан, — своим покупателям».
Ему удалось совершенно сверхъестественным путем добыть абсолютно новый экземпляр первого выпуска комикса «Шик-Блеск», изданного еще в тридцатые годы.
Это был изысканный образец так называемой «Американы» — одна из первых забавных книжонок, великолепная находка, за которой постоянно охотятся покупатели.
Конечно, у него были и другие вещи, которые он покажет первыми.
Он постепенно подведет покупателя к этой забавной книжке, которая теперь лежала, скрытая от посторонних глаз, на самом дне кожаной сумки, завернутая в шелковистую бумагу.
Радио педикеба вовсю наяривало популярные мелодии, соперничая в громкости с радиоприемниками других кебов, автомобилей и автобусов. Чилдан почти ничего не слышал — он давно привык к шуму. Не обращал он внимания и на огромные неоновые панно с рекламой, закрывавшие фасады, по существу, всех больших зданий. Такое же панно было и его магазине. Вечером оно вспыхивало ярким пламенем, таким же, как и всюду в городе. А каким же другим способом можно было заявить о себе?
Приходится быть реалистом.
Рев радио, шум уличного движения, мелькание реклам и суета толпы фактически даже убаюкивали его. Все это в какой-то степени сглаживало внутреннюю тревогу. К тому же было приятно, когда тебя везут, было приятно ощущать, как напряжение мускулатуры рикши превращается в монотонное колебание коляски. «Это своего рода убаюкивающая машина, — пришло в голову Чилдану. — Лучше, когда тянут тебя, чем ты сам бы тащил кого-то».
Хоть на короткое время, а ощущаешь свое более высокое положение.
Тут он заставил себя встрепенуться, почувствовав даже вину. Стыдно, когда еще надо столько продумать и прикинуть в уме. Надлежащим ли образом он одет для визита в «Ниппон Таймс Билдинг»? Может, ему станет дурно в скоростном лифте? Но на этот случай у него при себе были таблетки от головокружения — немецкие, лицензионные. Различные формы этикета… они ему известны. Порезче, бесцеремонно со швейцаром, лифтером, секретарем в приемной, курьерами, с любым членом обслуживающего персонала. Но перед любым японцем, конечно, как это было бы ни неприятно, раскланиваться сотни раз.
Только вот как вести себя с «пинки»?
Это была весьма туманная область.
Кланяться, но глядеть сквозь них, как будто их не существует?
Все ли варианты учтены? А как быть с посетителями-иностранцами? В Торговых Представительствах можно часто встретить и немцев, и нейтралов. А кроме того, можно увидеть и какого-нибудь раба.
Немецкие суда или суда Американского юга почти всегда есть в порту Сан-Франциско, и черных иногда отпускают в краткосрочные увольнения. Всегда группами, но не больше трех сразу. И задерживаться после полуночи они не имеют права. Даже по законам Тихоокеании они должны соблюдать комендантский час. Рабы заняты на погрузке в порту. Эти живут постоянно на берегу в бараках под причалами, чуть выше уровня воды.
Они не бывают внутри Торговых Представительств, но вдруг начнут грузить какие-нибудь товары? Как тогда? Должен ли он нести, например, свои сумки в контору мистера Тагоми собственноручно? Конечно, нет. Нужно обязательно найти раба, даже если для этого придется стоять в ожидании час, даже если он пропустит время свидания. Малейшая возможность того, чтобы позволить какому-нибудь рабу увидеть, что он сам что-то несет, должна быть абсолютно исключена. Здесь нужно быть очень осторожным. Такого рода ошибки могут дорого стоить: он уже никогда не сможет занять хоть какое-то положение среди тех, кто это заметит.
«Хотя в какой-то степени, — подумал Чилдан, — мне бы даже доставило удовольствие среди бела дня войти в «Ниппон Таймс Билдинг» со своими сумками в руках. Был бы великолепный жест. В сущности, в этом нет ничего противозаконного: в тюрьму за это не посадят. Но зато я проявил бы свои искренние чувства, ту сторону настоящего мужчины, которая никогда не прорывается наружу в общественной жизни. Но… я мог бы так поступить, не будь там этих чертовых рабов, снующих вокруг, как тени. Я мог бы пережить, если бы это увидели те, кто стоит повыше меня, пережить их презрение, ведь они и так презирают меня, унижая ежедневно. Но чтобы увидели те, кто ниже, на себе ощутить их жалость? Вот вроде этого китаезы, который крутит педали впереди: что, если бы он увидел, что я не нанял педикеб, а пытаюсь идти пешком на деловую встречу?
В какой-то мере за создавшееся положение следовало бы упрекнуть немцев, за стремление откусить больше, чем они могут прожевать.
В конце концов, едва им удалось победить в войне, как они тут же принялись за завоевание Солнечной системы, издав в то же время у себя дома приказы, согласно которым… Что ж, во всяком случае, идея сама по себе была хороша. И ведь они все-таки добились успеха с евреями, цыганами и разными учеными. Славян они отбросили назад на добрые две тысячи лет, на их прародину где-то в сердце Азии, пусть себе ездят верхом на яках и охотятся с луком и стрелами.
А эти огромные глянцевые журналы, которые печатаются в Мюнхене и циркулируют по всем библиотекам и газетным киоскам, — каждый может воочию увидеть на цветных снимках во всю страницу, как голубоглазые, белокурые арийские поселенцы на новейшей индустриальной основе пашут, сеют, убирают урожай и так далее в этом бездонном резервуаре пшеницы, который представляет собой Украина.
Эти ребята определенно выглядят счастливыми, а их фермы и домики — очень чистенькими.
Уже больше не видно фотографий пьяных поляков, отупевших, уныло ссутулившихся перед своими покосившимися развалюхами либо налетающих, как саранча, на гнилую репу среди деревенского базара. Все это уже достояние прошлого, так же как и грязные, разбитые дороги, которые превращаются в сточные канавы, как только пойдет дождь, и в которых утопают примитивные деревенские телеги.
Зато Африка… Вот уж где они дали волю своему энтузиазму, и можно только восхищаться этим, хотя и не мешало бы осторожно предостеречь их, намекнуть, что с этим, мол, можно было бы немного и подождать, ну, хотя бы до тех пор, пока не завершится проект «Фармланд».
Вот здесь наци проявили свой гений, здесь проявился присущий им артистизм.
Средиземное море закупорено, высушено, превращено в обрабатываемые земли при помощи атомной энергии — вот это дерзость. Как были посрамлены различные скептики, среди, например, торговцев-насмешников Монтгомери-стрит. Да ведь, по существу, и Африка была почти успешным предприятием, но при начинаниях такого рода всегда раздаются злопыхательства. Ссылаются на широко известную брошюру Розенберга. Именно там впервые прозвучали слова: «Что же касается окончательного решения африканской проблемы, мы почти достигли своих целей. К несчастью, однако…»
Однако для того, чтобы избавиться от аборигенов Америки, понадобилось два столетия, а германцы в Африке добились того же за пятнадцать лет. Поэтому не следовало бы заниматься милосердием. Об этом Чилдан не раз спорил за обедом с коллегами. Им, вероятно, хотелось бы чуда, как будто наци могли переплавить весь мир по мановению волшебной палочки. Нет, их союзниками были: наука, техника и этот сказочный талант упорного труда. Немцы никогда не гнушались никакой работы. И уж если они за что-то брались, то брались как следует.
А потом все-таки полеты на Марс отвлекли мир от неприятностей в Африке. Так что он снова говорит своим коллегам — владельцам магазинов: у них есть все, что недостает нам: благородная мечта, которая первыми привела их на Луну, а потом на Марс, а разве это не древнейшее и сокровеннейшее стремление человечества, наша высочайшая мечта о величии?
А что же, с другой стороны, японцы? Я знаком с ними очень хорошо, я с ними торгую. Так вот: они — откроем же глаза — люди Востока, желтые люди. Нам, белым, приходится кланяться перед ними только потому, что у них власть. Но мы смотрим на Германию, мы видим, что может быть совершено, когда управляют белые, и это совсем не то.
Скоро «Ниппон Таймс Билдинг», сэр, — сказал китаец.
Он тяжело дышал после подъема на холм и замедлил ход.
Чилдан попытался представить себе клиента мистера Тагоми. Ясно, что это очень важная шишка. Тон мистера Тагоми, его чрезвычайное волнение при разговоре подтверждали этот факт.
Образ одного из самых важных клиентов Чилдана, вернее, покупателя, всплыл у него перед глазами: образ человека, который очень помог Чилдану завоевать репутацию у высоких лиц, обитавших в районе залива.
Четыре года назад Чилдан не был продавцом редкостей и реликвий и не пользовался такой известностью, как сейчас. Он держал небольшую, весьма сомнительную лавчонку подержанных книг в Гири. В соседних магазинах продавали старую мебель, скобяные изделия. Тут же были второразрядные прачечные. Вряд ли это было достойное окружение. По вечерам случались ограбления и мародерство, несмотря на все усилия со стороны полицейского управления Сан-Франциско и японского Кемпейтай, поставленного над ним.
На витринах всех магазинов были металлические ставни, опускавшиеся после закрытия дверей магазинов, чтобы избежать взлома. В этот район как-то и забрел пожилой японец-отставник, бывший майор Ито Хумо.
Высокий, стройный, седовласый, с отменной выправкой и гордой походкой, мистер Хумо первый намекнул Чилдану, какого рода торговлей он мог бы заняться.
— Я коллекционер, — объяснил мистер Хумо.
Он провел добрых полдня, роясь в грудах старых журналов на прилавке, одновременно излагая спокойным голосом, что у многих состоятельных, культурных японцев исторические предметы народного быта американцев вызывают такой же интерес, как и обычный антиквариат. Почему так случилось, майор и сам не знал. Лично он помешался на собирании американских медных пуговиц. Это было то же, что и коллекционирование монет или почтовых марок: никаких рациональных объяснений этому не было. И богатые коллекционеры, не скупясь, платили втридорога.
Приведу вам пример, — сказал майор. — Вы знаете такие карточки — «Ужасы войны»?
Хумо алчно взглянул на Чилдана.
Напрягая память, Чилдан все-таки вспомнил. Карточки продавались во время его детства, вместе с надувными шарами, по центу за штуку. Их была целая серия, каждая карточка изображала какой-нибудь отдельный ужас войны.
— Один из самых моих близких друзей собирает «Ужасы войны», — продолжал майор. — Теперь ему не хватает всего одной карточки: «Гибель крейсера «Панай». Он предлагает весьма солидную сумму за эту карточку.
— Кувыркающиеся карточки, — неожиданно сказал Чилдан.
— Что?
— Мы щелкали по ним, и они летали. На каждой карточке, как известно, есть лицо и изнанка.
Тогда ему было восемь лет.
— Каждый из нас обладал одной колодой. Мы становились попарно лицом друг к другу. Каждый бросал карточку так, чтобы она кувыркалась в воздухе. Мальчик, чья карта падала лицом вверх, то есть той стороной, на которой отпечатана картинка, выигрывал обе карточки.
Чилдан с удовольствием вспомнил эти прекрасные дни, счастливые дни раннего детства.
Мистер Хумо задумчиво произнес:
— Я часто слышал рассуждения моего друга о карточках «Ужасы войны», но он никогда не говорил ничего похожего. У меня такое впечатление, что он и не знал, как иногда использовались эти карточки.
Через некоторое время друг майора появился в лавке, чтобы из первых рук получить историческую информацию. Этот человек, также офицер Имперской армии, был восхищен.
— А крышечки от бутылок! — без предупреждения воскликнул Чилдан.
Японец заморгал, не понимая, о чем идет речь.
— Мы когда-то собирали колпачки от молочных бутылок. В детстве. Круглые крышечки с названием молочного магазина. В Соединенных Штатах были тысячи молочных магазинов, каждый печатал свою собственную крышечку.
Глаза офицера заблестели в предвкушении.
— И у вас остались какие-нибудь коллекции?
Естественно, что таковой у Чилдана не осталось, но, вероятно, еще можно было бы найти древние, давно забытые колпачки— напоминание о довоенных временах, когда молоко продавалось в стеклянных бутылках, а не в одноразовых картонных пакетах.
Вот так, постепенно, он втянулся в этот бизнес. За ним и другие стали открывать подобные магазины, пользуясь все возрастающим помешательством японцев на «Американе», но Чилдан всегда старался быть впереди.
— Стоимость вашего проезда, — сказал китаец, прерывая его размышления, — один доллар.
Он выгрузил сумки и стал ждать.
Чилдан рассеянно уплатил. «Да, весьма возможно, что клиент мистера Тагоми напоминает мистера Хумо, по крайней мере, — подумал язвительно Чилдан, — с моей точки зрения».
Ему приходилось иметь дело с такими японцами… но он каждый раз испытывал трудности, когда нужно было отличить одного от другого. Среди них были невысокие, коренастые, с борцовским сложением, были похожие на аптекарей, а некоторые молодые, с его точки зрения, и вовсе не были похожи на японцев. Клиент мистера Тагоми скорее всего полный, представительный бизнесмен, курящий филиппинскую сигару.
Вдруг, уже стоя на тротуаре, среди своих сумок, возле «Ниппон Таймс Билдинг», Чилдан с ужасом подумал: а если клиент вовсе не японец! Все, что он подобрал и принес в своих сумках, было рассчитано на них, на их вкусы.
Нет, он непременно будет японцем: не зря же Тагоми сначала заказал вербовочный плакат времен Гражданской войны. Только японец может заинтересоваться таким хламом. Типичная для них мания на все обыденное, их бюрократическое восхищение документами, воззваниями, объявлениями. Он вспомнил одного, который посвящал весь досуг собиранию объявлений и газет до 1919 года, посвященных американским патентованным лекарствам.
Ладно, его ждут и другие проблемы, более насущные. В высокие двери «Ниппон Таймс Билдинг» входило множество хорошо одетых мужчин и женщин. Их голоса долетали до слуха Чилдана, и он двинулся вперед. Быстрый взгляд вверх, на возвышающееся над ним здание, самое высокое в Сан-Франциско. Стена из окон, сказочный замысел японских архитекторов, — и окружающий ее сад из карликовых вечнозеленых кустарников, скалы, альпийская горка, песок, имитирующий русло высохшего ручья, струившегося мимо корней, между простыми плоскими камнями неправильной формы…
Он заметил свободного черного носильщика и тут же позвал его.
Черный на цыпочках, улыбаясь, бросился к нему.
— Двенадцатый этаж, — как можно грубее сказал Чилдан. — В контору В, да поживее.
Жестом он указал на сумки и небрежно направился ко входу, естественно, не оглядываясь.
Через мгновение он вместе с толпой ввалился в кабину одного из скоростных лифтов.
Вокруг были, в основном, японцы, их чистые лица сияли в ослепительном свете кабины. Тут началось вызывавшее тошноту ускорение, частые щелчки проносившихся мимо дверных проемов. Он закрыл глаза, чтобы этот полет побыстрее кончился.
Черномазый, конечно, забрал сумки в служебный лифт. То, что он окажется в этой же кабине, было за гранью воображения. По сути — Чилдан открыл на мгновение глаза — он был одним из немногих белых в кабине.
Когда лифт выпустил его на двенадцатом этаже, Чилдан уже мысленно раскланивался, подготавливая себя к встрече в кабинете мистера Тагоми.

Глава 3

Глядя вслед заходящему солнцу, Юлиана Фринк увидела сверкающую точку, описавшую широкую дугу и исчезнувшую на западе. «Один из ракетных кораблей наци, — сказала она себе. — Летит к побережью, полный важных шишек, а я здесь, внизу». Она помахала рукой, хотя корабль уже исчез из виду.
Со стороны Скалистых гор надвигались тени. Голубые вершины погружались в тень. Параллельно горам пролетела стая перелетных птиц. То тут, то там мелькали автомобильные фары — вдоль дороги вытягивались двойные точки. Огни бензоколонки. Дома.
Вот уже несколько месяцев она живет здесь, в Канон-Сити, штат Колорадо, и работает инструктором дзю-до.
Рабочий день закончился, усталая, она готовилась принять душ.
Все душевые были заняты занимающимися в гимнастическом зале Рэя, и поэтому ей пришлось немного постоять на улице, наслаждаясь прохладой, горным воздухом, тишиной. Единственное, что она сейчас слышала, это слабый гул со стороны закусочной, которая стояла у обочины дороги, чуть поодаль.
Возле закусочной торчали два огромных дизельных грузовика, и в полумраке можно было различить водителей, натягивающих кожаные куртки перед тем, как войти в зал.
«Дизель, кажется, выбросился из окна своей отдельной каюты, — подумала она. — Наложил на себя руки, утонув во время путешествия через океан. Возможно, и мне следует сделать то же. Но здесь нет океана. Правда, всегда существует какой-нибудь способ. Как у Шекспира. Воткнуть острую шпильку прямо через кофту, и прощай, Френк. Девушка, которой не нужно бояться бездомных бродяг в пустыне, которая прекрасно знает все душераздирающие возможности искалечить брызжущего слюной противника. Смерть, вместо того чтобы всю жизнь через соломинку вдыхать выхлопные газы в этом городишке у оживленного шоссе».
Она переняла это у японцев. Это спокойное отношение к смерти, так же как и возможность зарабатывать на жизнь с помощью дзю-до. Как убивать и как умирать.
Янг и Джин, свет и мрак восточной этики.
Но все это в прошлом. Здесь страна протестантская.
Хорошо сознавать, что ракеты наци проносятся над головой, а не садятся здесь, не находят ни малейшего интереса в Канон-Сити, Колорадо, а также в штатах Юта и Вайоминг и в восточной части Невады— ни в одном из этих пустынных штатов, представляющих собой огромное, пустынное пастбище. «Мы не представляем для них ценности, — подумала она. — Мы имеем возможность тихо жить сами по себе, если нам захочется, если это имеет для нас какой-то смысл».
Послышался звук открываемой двери одной из душевых. Хрупкая, хорошо сложенная мисс Дэвис, уже одетая, с сумочкой под мышкой.
— О, вы ждали, миссис Фринк? Извините меня.
— Ничего, не беспокойтесь, — ответила Юлиана.
— Вы знаете, миссис Фринк, я стольким обязана дзюдо. Мне думается, даже большим, чем дзен.
— Поджимайте губы способом дзен, — сказала Юлиана. — Теряйте в весе посредством безболезненных упражнений. Извините меня, мисс Дэвис. Я такая рассеянная. Я не хотела обидеть вас.
— Они очень навредили вам? — сказала мисс Дэвис.
— Кто?
— Япошки. Прежде чем вы научились, как вам защищаться?
— Это было ужасно, — сказала Юлиана. — Вы ведь никогда не были на побережье, там, у них?
— Я никогда не выезжала из Колорадо.
Мисс Дэвис задумалась.
— Это могло произойти и здесь. Этот район они ведь тоже могли оккупировать.
— Но теперь-то уж поздно!
— Никогда не известно, что они собираются сделать, — сказала Юлиана. — Они так умело скрывают свои замыслы.
— Что они заставляли вас делать?
Мисс Дэвис, прижав сумку обеими руками, придвинулась поближе, чтобы не упустить ни слова.
— Все!
— О, Боже! Я бы боролась!
Юлиана извинилась и вошла в освободившуюся кабинку — приближался кто-то еще с полотенцем в руке.
Потом она сидела в закусочной «Вкусные жареные бифштексы Чарли», перечитывая в который раз меню. Автомат в углу играл какую-то мелодию в стиле «кантри»: банджо и чувствительно-сдавленные стоны. В воздухе стоял тяжелый запах жареного сала. И все же в закусочной было тепло и уютно, и это подняло ей настроение. Водители грузовиков у стойки, официантка, массивный повар-итальянец в белом пиджаке, отсчитывающий мелочь в кассе.
Завидев ее, Чарли подошел, чтобы лично принять заказ. Улыбаясь, он заговорил, растягивая слова:
— Миссис, хо-о-оти-и-те чаю?
— Кофе, — ответила Юлиана, терпеливо перенося юмор повара.
— Да, да, — сказал Чарли, склоняясь перед ее столиком.
— И сандвич, с горячим бифштексом и соусом.
— Может, козьи мозги, поджаренные на оливковом масле, и черепаховый суп?
Двое водителей повернулись на высоких стульях и тоже ухмыльнулись шутке, а вдобавок получили удовольствие, заметив, какая она привлекательная. Даже не подняв глаз на шутника повара, она чувствовала, что шоферы внимательно ее рассматривают.
Она знала, что многие месяцы занятий дзю-до пошли на пользу ее фигуре. Она знала, что находится в хорошей форме и может нравиться мужчинам.
«И все это благодаря мышцам плечевого пояса, — подумала она, перехватив их взгляды. — Такое же сложение у танцовщиц. И дело здесь не в размере бюста. Посылайте своих жен в гимнастический зал— и мы их переделаем. И у вас будет гораздо больше удовольствия в жизни».
— Держитесь от нее подальше.
Повар подмигнул шоферам.
— А не то она зашвырнет вас в ваши жестянки.
— Откуда вы едете? — спросила она у более молодого водителя.
— Из Миссури, — ответили оба.
— Вы из Соединенных Штатов, — удивилась она.
— Да, — сказал шофер постарше, — из Филадельфии. Там у меня трое ребятишек, старшему одиннадцать.
— Послушайте, — сказала Юлиана. — Там действительно легко найти хорошую работу?
Ответил водитель помоложе:
— Конечно. Если у вас подходящий цвет кожи.
У него самого было смуглое вытянутое лицо и курчавые черные волосы. Выражение глаз стало застывшим и жестким.
— Он «воп», — сказал старший.
«Итальяшка», — подумала Юлиана. Так называли итальянцев презиравшие их коренные жители восточных штатов.
— А разве Италия, — сказала Юлиана, — не победила в войне?
Она улыбнулась молодому водителю, но ответной улыбки не последовало. Вместо этого он еще яростнее сверкнул глазами и неожиданно отвернулся.
«Извини меня, — подумала она, но вслух ничего не сказала. — Я не могу спасти ни тебя, ни кого-нибудь другого от того, что вы смуглые». Она вспомнила о Френке. «Интересно, жив ли он еще? Может, сказал что-то невпопад, что-нибудь не так сделал… Нет, — подумала она. — В какой-то мере ему же нравятся японцы. Возможно, он чувствует себя похожим на них. Они ведь такие некрасивые, как и он».
Она всегда говорила Френку, что он противный. Крупные поры на лице, большой нос. У нее самой была очень гладкая и красивая кожа, даже чересчур. «Неужели он там погиб без меня? Финч — это зяблик, мелкая птичка. Говорят, что мелкие птицы живут недолго».
— Вы отправляетесь нынче же вечером? — спросила она У итальянца.
— Завтра.
— Если вы так несчастны в Соединенных Штатах, почему бы вам не переехать сюда навсегда? — спросила она. — Я уже давно живу на Среднем Западе, и здесь не так уж плохо. Раньше я жила на побережье, в Сан-Франциско. Вот там цвет кожи значил гораздо больше.
Сгорбившись у стойки, он бросил на нее долгий взгляд.
— Леди, провести хотя бы один день или одну ночь в такой дыре, как эта, уже само по себе несчастье. А жить здесь? Господи, если бы мне удалось найти какую-нибудь другую работу, а не торчать все время на дорогах и не обедать в таких забегаловках!
Заметив, что повар побагровел, он замолчал и принялся цедить кофе.
Водитель постарше заметил ему:
— Джо, ты — сноб.
— Вы могли бы жить в Денвере, — сказала Юлиана. — Там гораздо лучше.
«Знаю я вас, американцев Востока, — подумала она. — Вам по душе великие времена и грандиозные начинания. Эти скалы для вас как палки в колеса». Здесь ничего не изменилось с довоенных лет. Удалившиеся на покой старики, фермеры, а все ребята попроворнее, как перелетные птицы, устремляются на восток, в Нью-Йорк, всеми правдами и неправдами пересекая границу. Потому что именно там настоящие деньги, большие промышленные деньги, постоянный рост. Немецкие капиталовложения сделали многое, у них не ушло много лет на восстановление Соединенных Штатов».
— Приятель, — сердито прохрипел повар, — я отношусь к тем, кто любит евреев, некоторых из этих евреев-беженцев я видел. Они спасались от ваших Соединенных Штатов. И если там снова строительный бум и кучи свободных денег, то только потому, что их украли у этих евреев, когда им дали пинка под зад в Нью-Йорке, согласно тому чертовому Нюрнбергскому декрету наци. Я жил мальчишкой в Бостоне, и евреи мне были до лампочки, но я никогда не думал, что доживу до того дня, когда в США будут введены расистские законы наци, пусть мы и проиграли войну. Удивляюсь, что ты еще не в армии этих Соединенных Штатов и не готовишься напасть на какую-нибудь маленькую южноамериканскую республику, давая Германии повод не юго потеснить японцев назад к…
Оба водителя вскочили со своих мест, лица их побелели. Старший схватил со стойки бутылку с томатным соусом и, держа ее за горлышко, выставил перед собой.
Повар, не показывая водителю спины, попятился, пока пальцы его не нащупали одну из вилок, которой он переворачивал мясо на сковородке, и приготовился к обороне.
Сейчас в Денвере строят огнестойкую взлетно-посадочную полосу, — сказала Юлиана, — так что скоро ракеты Люфтганзы смогут садиться и там.
Все трое молчали и не двигались. Остальные посетители закусочной замерли в тишине.
Наконец повар сказал:
— Как раз перед закатом над нами пролетела одна такая ракета.
— Это не в Денвер, — сказала Юлиана. — Она шла на запад, куда-то на побережье.
Постепенно обстановка разрядилась, и оба водителя снова уселись.
— Я всегда забываю о том, — пробормотал старший, — что все они здесь немного пожелтели.
— Ни один япошка не убивал евреев ни во время войны, ни после, — сказал повар. — Да и печей японцы не строили.
— Ну и очень плохо, что не строили, — сказал старший.
Он повернулся к своей тарелке.
«Пожелтели, — подумала Юлиана. — Да, по-своему это верно. Поэтому нам и нравятся японцы».
— Где вы собираетесь остановиться на ночь? — спросила она, обратившись к более молодому водителю, Джо.
— Не знаю, — ответил он. — Я только вот вылез из кабины и вошел сюда. Мне что-то не нравится весь этот штат. Наверное, лягу в грузовике.
— Мотель «Пчелка» не так уж плох, — сказал повар.
— О’кей, — отозвался молодой человек. — Возможно, я там и остановлюсь, если не будут возражать против итальянца.
Он говорил с явным акцентом, хотя и старался скрыть его.
Наблюдая за ним, Юлиана подумала, что причиной его ожесточения был идеализм.
«Он слишком многого требует от жизни, все время в движении, нетерпеливый и всегда чем-то угнетенный. И я такая же. Я не смогла остаться на западном побережье и, может статься, не удержусь и здесь. А разве не такими были люди раньше? Но, — подумала она, — сейчас граница проходит не здесь, она на других планетах».
И тут она подумала: «А ведь и он, и я могли бы записаться на один из этих ракетных кораблей для колонистов. Но немцы не пустят его из-за цвета кожи, а меня из-за цвета волос. Эти бледные, тощие нордические эсэсовские ведьмы, которых воспитывают в замках Баварии! А парень — этот Джо какой-то — даже не может придать своему лицу надлежащее выражение. Ему следовало бы принять этот холодный, но в чем-то полный энтузиазма вид, будто он ни во что не верит и все же каким-то образом обладает абсолютной верой. Да, они именно такие. Они не идеалисты, подобно Джо или мне, они циники с абсолютной верой. Это какой-то дефект мозга, вроде лоботомии — этого увечья, которое используют немецкие психиатры в качестве заменителя психотерапии».
Она решила, что их затруднения начинаются с отношения к сексу: они где-то запутались в нем еще в тридцатые годы, и с тех пор все пошло наперекосяк. Гитлер начал со своей — кем она ему приходилась? — сестрой, теткой, племянницей? А в его семье и до этого уже были близкородственные связи: его мать и отец были двоюродными братом и сестрой. Они все совершали кровосмешения, возвращаясь к первородному греху возжелания своих собственных матерей. Именно поэтому у них, у этих отборных эсэсовских бестий, такие ангельские глупо-жеманные улыбки, такая белокуро-детская невинность. Они берегут себя для Мамули или друг для друга.
А кто же для них эта Мамуля? Интересно.
Лидер, герр Борман, который, как предполагают, вот-вот умрет? Или тот, что…
Старый Адольф, он, должно быть, в каком-то санатории доживает свой век, пораженный сифилисом мозга, который ведет свое происхождение еще от дней его бедности, когда он бездельничал в Вене: длинное черное пальто, грязное белье, ночлежка.
Очевидно, это злобно-язвительная месть самого Господа, ну прямо как в стародавнем немом кино. Этот жуткий человек поражен внутренней грязью, задохнулся в собственных нечистотах. История наказывает людской порок.
Самым жутким из всего этого является то, что нынешняя Германская империя есть продукт этого мозга. Сначала одна партия, затем одна нация, затем полмира. И сами наци поставили диагноз, определили эту болезнь. Всему миру известно, что этот шарлатан гомеопат, который лечит Гитлера, раньше был специалистом-венерологом. Тем не менее бессвязная болтовня лидера является святой, служит Священным писанием.
Взгляды, которые заразили цивилизацию и которые, подобно семенам зла, слепые блондинки-наци спешат занести не только на всю Землю, но и на другие планеты, сеют повсюду скверну и заразу.
Вот вам награда за кровосмешение: безумие, слепота, смерть.
Бррр! Она встрепенулась.
— Чарли, — позвала она повара. — Вы уже справились с моим заказом?
Она почувствовала себя совершенно одинокой.
Встав из-за стола, она подошла к стойке и уселась возле кассы.
Никто не обратил на это внимания, кроме молодого шофера-итальянца. Он не сводил с нее своих черных глаз. «Джо, так его зовут. Джо — кто?» — ей стало интересно.
Сейчас, вблизи, он не казался ей таким уж молодым, как прежде. Его возраст было трудно определить: та напряженность, которая исходила от него, мешала вынести суждение.
Он то и дело проводил рукой по волосам, как бы зачесывая их назад огрубелыми кривыми пальцами. «В этом человеке что-то есть, — подумала она. — От него исходит дыхание смерти». Это огорчало ее, но вместе с тем и влекло к нему. Водитель постарше наклонился к его уху и что-то прошептал. Затем они оба внимательно посмотрели на нее, на этот раз таким взглядом, в котором был не только обычный интерес к красивой женщине.
— Мисс, — сказал старший.
Оба мужчины насторожились.
— Вы знаете, что это такое?
В руках у него появилась не слишком большая плоская белая коробка.
— Да, — сказала Юлиана, — нейлоновые чулки из синтетической ткани, которую делает только один огромный картель в Нью-Йорке, ИГ Фарбен. Очень дорогие и редкие.
— Вы угадали, но все-таки сама идея монополий не так уж плоха.
Старший из шоферов передал коробку своему компаньону, который подтолкнул ее локтем по прилавку в сторону девушки.
— У вас есть автомобиль? — спросил итальянец.
Он допил кофе.
Из кухни появился Чарли. В руках у него дымилась тарелка с ужином для Юлианы.
— Вы могли бы отвезти меня куда-нибудь?
Неистовые, жгучие глаза продолжали изучать ее, и она забеспокоилась, хотя и чувствовала, что как бы прикована к своему месту.
— В тот мотель или куда-нибудь, где я смог бы переночевать. Ну как?
— Ладно, — сказала она. — У меня есть автомобиль, старый «студебеккер».
Повар взглянул на нее, затем на молодого водителя грузовика и поставил тарелку перед ней на стойку.
* * *
Громкоговоритель в конце прохода объявил:
— Ахтунг, майне дамен унд геррен.
Мистер Бейнес приподнялся в кресле и открыл глаза. Через окно справа он различил далеко внизу коричневую и зеленую сушу, а за ней голубой цвет Тихого океана. Он понял, что ракета начала свой медленный постепенный спуск.
Сначала по-немецки, затем по-японски и только после этого по-английски последовало из громкоговорителя разъяснение, что курить и вставать со своего мягкого сиденья запрещается.
Спуск займет всего восемь минут.
Затем включились тормозные двигатели, так внезапно и так громко, так неистово тряся корабль, что у большинства пассажиров перехватило дух. Мистер Бейнес улыбнулся, а другой пассажир, сидевший через проход рядом, молодой человек с коротко подстриженными волосами, улыбнулся в ответ.
— Зи фюрхтен даек… — начал молодой человек.
Мистер Бейнес тотчас сказал по-английски:
— Простите, но я не говорю по-немецки.
Молодой человек вопросительно взглянул на него и на этот раз то же самое сказал ему по-английски.
— Вы не говорите по-немецки? — удивился молодой человек по-английски с сильным акцентом.
— Я — швед, — сказал Бейнес.
— Вы сели в Темпельхофе.
— Да, я был в Германии по делу. Мой бизнес заставляет меня бывать во многих странах.
Было совершенно ясно, что этот молодой немец никак не мог поверить тому, что кто-то в современном мире, тот, кто занимается международными сделками и позволяет себе летать на новейших ракетах Люфтганзы, не может или не хочет говорить по-немецки. Он сказал Бейнесу:
— В какой отрасли вы работаете, майн герр?
— Пластмассы, полиэстеры, резина, полуфабрикаты для промышленного использования. Понимаете? Не для товаров широкого потребления.
— Швеция производит пластмассы?
В голосе немца звучало недоверие.
— Да, и очень хорошие. Если вы соблаговолите назвать свое имя, я отправлю вам по почте рекламные проспекты фирмы.
Мистер Бейнес вынул авторучку и записную книжку.
— Не беспокойтесь, это будет пустой тратой времени. Я художник, а не коммерсант. Возможно, вы видели мои работы. На континенте. Алекс Лотце.
— К сожалению, я почти не знаком с современным искусством, — сказал мистер Бейнес. — Мне нравятся старые, довоенные кубисты и абстракционисты. Я люблю картины, в которых есть какой-то смысл, а не просто представление идеала.
Он отвернулся.
— Но ведь в этом задача искусства, — заметил Лотце. — Возвышать духовное начало в человеке над чувственным. Ваше абстрактное искусство представляло период духовного декадентства или духовного хаоса, обусловленного распадом общества, старой плутократии. Еврейские и капиталистические миллионеры, этот международный союз, поддерживали декадентское искусство. Те времена прошли, искусство же должно развиваться, оно не может стоять на месте.
Бейнес вежливо кивнул, глядя в окно.
— Вы бывали в Тихоокеании прежде? — спросил Лотце.
— Неоднократно.
— А я нет. В Сан-Франциско выставка моих работ, устроенная ведомством Геббельса при содействии японских властей. Культурный обмен с целью взаимопонимания и доброжелательства. Мы должны смягчить напряженность между Востоком и Западом. Не так ли? У нас должно быть больше общения, и искусство может помочь в этом.
Бейнес кивнул.
Внизу были видны огненное кольцо под ракетой, город Сан-Франциско и весь залив.
— А где можно хорошо поесть в Сан-Франциско? — снова заговорил Лотце. — На мое имя заказан номер в «Палас-отеле», но, насколько я понимаю, хорошую еду можно найти и в таком международном районе, как Чайна-таун.
— Верно, — сказал Бейнес.
— В Сан-Франциско высокие цены? У меня на этот раз совсем немного денег. Министерство очень бережливо.
Лотце рассмеялся.
— Все зависит от того, по какому курсу вам удастся обменять деньги. Я полагаю, у вас чеки Рейхсбанка. В этом случае я предлагаю вам обменять их в Банке Токио на Сомсон-стрит.
— Данке шон, — сказал Лотце. — Я бы, скорее всего, поменял их прямо в гостинице.
Ракета почти коснулась земли. Уже были видны взлетное поле, ангары, автострада, ведущая в город, дома.
«Очень симпатичный вид, — подумал Бейнес. — Горы и вода и несколько клочков тумана, проплывающих над «Золотыми Воротами».
— А что это за огромное сооружение внизу? — спросил Лотце. — Оно только наполовину закончено, одна сторона совершенно открыта. Космопорт? Я думал, что у японцев нет космических кораблей.
— Это бейсбольный стадион «Золотой мак», — ответил Бейнес.
Он улыбнулся.
Лотце рассмеялся.
— Да, они ведь обожают бейсбол. Невероятно. Затеять строительство такого гигантского сооружения для такого пустого времяпрепровождения, ради праздной и бессмысленной траты времени на спорт…
Бейнес прервал его:
— Оно уже закончено. Это его окончательный вид. Стадион открыт с одной стороны. Новый стиль. Они очень гордятся им.
Лотце глядел вниз.
— У него такой вид, — произнес он, — будто его проектировал какой-то еврей.
Бейнес пристально посмотрел на него.
На какое-то мгновение ему показалось, что в этой немецкой голове есть какая-то неуравновешенность, психический сдвиг.
Неужели Лотце и вправду имел в виду сказанное или это просто ничего не значащая фраза?
— Надеюсь, мы еще встретимся в Сан-Франциско? — сказал Лотце.
Ракета приземлилась.
— Мне будет очень не хватать соотечественника, с которым можно было бы поговорить.
— Я вам совсем не соотечественник, — сказал Бейнес.
— О да, конечно. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и во всех отношениях.
Лотце заерзал в кресле, готовясь к тому, чтобы отстегнуться.
«Неужели у меня какие-то родственные связи с этим человеком? — удивился Бейнес. — Какое-то родство во всех отношениях? Значит, и у меня тоже такой же психический сдвиг? Мы живем в умственно неполноценном мире, у власти — безумцы. Как давно мы столкнулись с этим, осознали это? Сколько нас это понимают? Разумеется, Лотце не входит в это число. Пожалуй, если знаешь, что ты сумасшедший, то тогда ты еще не до конца сошел с ума. Или же к нам в конце концов возвращается рассудок, просыпаясь в нас. Скорее всего, пока еще совсем немногие осознают это, отдельные личности там и здесь. Но массы, что они думают? Неужели они воображают, что живут в психически нормальном мире? Или у них все-таки есть какие-то смутные догадки, проблески истины? Но, — думал он, — что же, собственно, обозначает это слово — безумие — юридически? Что я имею в виду? Я его чувствую, вижу его, но что же это такое? Это то, что они делают, это то, чем они являются. Это их духовная слепота, полное отсутствие знаний о других, полная неосознанность того, что они причиняют другим, непонимание разрушения, причиной которого они стали и являются сейчас. Что, они игнорируют реальность? Да. И не только это. Посмотрим на их планы. Завоевание космоса и планет, такое же, как Африки, как Европы. Их не интересует ни какой-то человек здесь, ни какой-то ребенок там. Только абстракции будоражат их: народ, земля, расовая чистота, — Фольк, Ланд, Блут, Эрде. Абстрактное для них реально, реальность невидима. Это их чувство пространства и времени. Они глядят сквозь настоящий момент, сквозь окружающую действительность в лежащую вне ее черную бездну неизменного. И это имеет самые роковые последствия для живущих. Так как совсем скоро они перестанут существовать. Когда-то во всем космосе были лишь одни частички пыли, горячие пары водорода и ничего более, а скоро снова наступит такое же состояние. Мы — это только промежуток между двумя этими состояниями. Космический процесс убыстряется, сокращая жизнь, превращая живую материю снова в гранит, в метан. Колесо его не остановить. Все остальное преходяще. И эти безумцы стараются соответствовать этому граниту, этой пыли, этому страстному стремлению к мертвой материи. Они хотят помочь Природе. И я знаю, почему: они хотят быть движущей силой, а не жертвами истории. Они отождествляют свое могущество со всемогуществом Бога и верят в собственную богоподобность. И это главное их безумие. Они одержимы какой-то одной идеей, архитипической идеей. Их эгоизм настолько разросся, что они уже не понимают, откуда они начали, что они вовсе не боги. Это не высокомерие, не гордыня, это раздувание своего «я» до его крайнего предела, когда уже нет разницы между теми, кто поклоняется, и теми, кому поклоняются. Не человек съел Бога, это Бог пожрал человека. Чего они не могут уразуметь, так это беспомощности человека. Я слаб, я мал. Вселенной нет до меня никакого дела. Она не замечает меня. Я продолжаю вести незаметную жизнь. Но почему это плохо? Разве это не лучше? Кого боги замечают, тех они уничтожают. Будь невелик— и ты избежишь ревности сильных».
Отстегивая ремень, Бейнес сказал:
— Мистер Лотце, я этого еще никогда никому не говорил. Я — еврей. Понимаете?
Лотце взглянул на него с жадностью.
— Вы об этом никогда бы не догадались, потому что внешне я нисколько не похож на еврея. Я изменил форму носа, уменьшил свои сальные железы, кожа моя осветлена химически, изменена форма черепа. Короче, по внешним признакам я не могу быть разоблачен. Я вхож в самые высшие сферы нацистского общества и часто бываю там. Никто до сих пор меня не разоблачил.
Он замолчал, как можно ближе придвинулся к Лотце и сказал так тихо, чтобы услышал только он:
— И там есть еще такие же, как я. Вы слышите? Мы не умерли. Мы все еще существуем и незаметно продолжаем жить.
Лотце был ошарашен.
— Служба безопасности…
— СД может просмотреть мое досье, — сказал Бейнес. — Вы можете донести на меня. Но у меня очень сильные связи. Некоторые мои друзья — арийцы, другие — такие же евреи, занимающие высокие посты в Берлине. На ваш донос не обратят внимания, а я через некоторое время сам донесу на вас, и благодаря этим же моим связям вы окажетесь под Защитной опекой.
Он улыбнулся, поклонился и зашагал по проходу подальше от Лотце, вслед за другими пассажирами. Спустившись по трапу на холодное, продуваемое ветром взлетное поле, Бейнес на мгновение снова очутился рядом с Лотце.
— В сущности, — сказал Бейнес, шагая рядом с Лотце, — мне что-то очень не нравится ваша внешность, мистер Лотце, поэтому я не буду надолго откладывать и напишу донос немедленно.
Он быстро зашагал вперед, оставив Лотце далеко позади.
В дальнем конце взлетной площадки у входа в вестибюль пассажиров ожидала толпа встречающих. Родственники, друзья, многие из них махали руками, выглядывали из-за стоящих впереди, улыбались, внимательно вглядывались в лица, суетились. Несколько впереди остальных стоял коренастый японец средних лет, одетый в изысканное английское пальто, рядом с ним стоял японец помоложе. На лацкане его пальто поблескивал значок Главного Торгового Представительства Империи.
«Это он, — понял Бейнес, — мистер Нобусуке Тагоми явился лично, чтобы встретить меня».
Слегка подавшись вперед, японец протянул руку.
— Герр Бейнес, добрый вечер.
— Добрый вечер, мистер Тагоми, — ответил Бейнес.
Он также протянул руку. Обменявшись рукопожатиями, они поклонились друг другу.
Молодой японец тоже поклонился, глядя на них с сияющей улыбкой.
— Немного прохладно, сэр, на этом открытом поле, — сказал мистер Тагоми. — В город мы полетим на вертолете Представительства. Не возражаете? Или, может быть, вам нужно еще уладить какие-нибудь дела здесь?
Он с волнением вглядывался в лицо Бейнеса.
— Мы можем отправиться прямо сейчас, — сказал Бейнес. — Я хочу только оформить номер в гостинице. Мой багаж…
— Об этом позаботится мистер Котомики, — сказал мистер Тагоми. — Он поедет вслед за нами. Видите ли, сэр, на этом вокзале всегда приходится дожидаться багажа целый час. Дольше, чем вы летели.
Мистер Котомики приятно улыбнулся.
— Хорошо, — сказал Бейнес.
— Сэр, а у меня для вас скромный дар.
— Простите?
— Чтобы у вас сложилось приятное впечатление.
Мистер Тагоми сунул руку в карман пальто и вынул оттуда небольшую коробку.
— Благодарю вас, — произнес Бейнес, принимая дар.
— Почти полдня специальные эксперты проверяли верность выбора, — продолжал Тагоми. — Это настоящий раритет умирающий культуры бывших США, редчайшая и прекрасно сохранившаяся реликвия, несущая на себе отпечаток давно минувших безоблачных дней.
Мистер Бейнес открыл коробку. В ней лежали детские часы в виде головы Микки-Мауса на черной бархатной подушечке.
Что это — розыгрыш? Он поднял глаза и увидел взволнованное и серьезное лицо мистера Тагоми. Нет, это никак не могло быть шуткой.
— Большое спасибо, — сказал Бейнес. — Это действительно совершенно невероятно.
— Во всем мире сейчас найдется не более десятка настоящих часов Микки-Мауса выпуска 1938 года, — сказал мистер Тагоми.
Он испытующе вглядывался в лицо Бейнеса, упиваясь произведенным впечатлением, постижением ценности дара.
— Ни один из известных коллекционеров не имеет подобного экземпляра, сэр.
Они вошли в здание вокзала и по лестнице вышли на вертолетную площадку.
Шедший за ними мистер Котомики сказал:
— Харусаме ни нуроцуцу яне но томари кана…
— Что такое? — переспросил мистер Бейнес у мистера Тагоми.
— Старинная поэма, — сказал мистер Тагоми, — периода Токугавы.
— Идет весенний дождь, и на крыше мокнет маленький детский мячик, — перевел Котомики.

Глава 4

Наблюдая за тем, как его бывший наниматель вперевалку проковылял по коридору в основное производственное помещение «Уиндем-Матсен корпорейшн», Френк Фринк подумал, что самым странным в Уиндем-Матсене является то, что он совсем не похож на человека, владеющего фабрикой.
Он больше напоминал бездельника — завсегдатая злачных мест, какого-то пропойцу, которого отмыли в бане, дали новую одежду, побрили, постригли, накачали витаминами и послали в мир с пятью долларами, чтобы он начал новую жизнь. У старика была болезненная, заискивающая, нервная, даже вызывающая сочувствие манера держаться, как если бы он в каждом видел своего скрытого врага, более сильного, чем он сам, и перед ним он вынужден вилять хвостом и ублажать. Эта его манера как бы говорила: все собираются меня облапошить.
В действительности же Уиндем-Матсен был чрезвычайно могущественным. Ему принадлежал контрольный пакет акций целого ряда предприятий, торговые фирмы, недвижимость, да еще и «Уиндем-Матсен корпорейшн».
Проследовав за стариком, Френк распахнул дверь в цех. Там грохотали станки, которые он ежедневно видел вокруг себя в течение многих лет, люди за станками, воздух, наполненный пылью, тусклое освещение, суета движений. Вот сюда и вошел старик. Фринк ускорил шаги.
— Эй, мистер Уиндем-Матсен! — позвал он.
Старик остановился возле начальника цеха, человека с волосатыми руками по имени Эд Мак-Карти. Они одновременно посмотрели на Фринка, когда он подошел к ним.
Нервно облизнув губы, Уиндем-Матсен сказал:
— Очень жалко, Френк, но я уже ничего не могу сделать, чтобы взять вас назад. Я уже нанял на ваше место человека, полагая, что вы не вернетесь. После всего того, что вы наговорили.
Его маленькие черные глазки забегали из стороны в сторону. Френк знал, что уклончивость была его наследственной чертой. У старика это было в крови.
— Я пришел за своим инструментом и ни за чем более, — сказал Фринк.
Его голос — он был рад это слышать — был твердым и даже резковатым.
— Ну, посмотрим, — промямлил Уиндем-Матсен.
У него не было четкой линии относительно статуса инструментов Фринка. Он обратился к Эдди Мак-Карти:
— Думаю, что это по вашему ведомству, Эд. Наверное, вы сможете уладить здесь все, что касается Френка. У меня другие заботы.
Он взглянул на карманные часы.
— Знаете, Эд, я переговорю с вами об этой накладной позже. Мне еще нужно кое-куда сбегать.
Он похлопал Эдди Мак-Карти по руке и поспешил прочь, не оглядываясь.
— Ты пришел, чтобы снова стать на работу? — спросил, помолчав, Мак-Карти.
— Да.
— Я горжусь тобой. Ты здорово вчера высказался.
— Я тоже страшно горжусь, — сказал Френк. — Но — Бог мой — я не могу так же хорошо работать где-то в другом месте.
Он чувствовал себя побитым и беспомощным.
— Ты ведь знаешь это.
Раньше они частенько обсуждали свои проблемы.
— Нет, не знаю, — сказал Мак-Карти. — Ты справишься с любой проблемой не хуже любого другого на побережье. Я видел, как ты выдал деталь, всего за пять минут, включая и чистовую полировку. Вот только сварка…
— А я никогда не говорил, что могу варить, — отозвался Фринк.
— А ты никогда не думал завести собственное дело?
Фринк, захваченный врасплох, застыл.
— Какое дело?
— Ювелирное.
— Да ну тебя, ради Христа!
— Заказы, оригинальные изделия, а продавать будут другие.
Мак-Карти отвел его в угол цеха подальше от шума.
— Тысячи за две ты смог бы снять небольшой подвал или гараж. Когда-то я рисовал эскизы женских сережек и кулонов. Помнишь ведь — настоящий модерн.
Взяв кусок наждачной бумаги, он стал рисовать, медленно и упрямо.
Заглянув ему через плечо, Фринк увидел эскиз браслета с орнаментом из расходившихся и переплетающихся линий.
— А разве еще существует рынок ювелирных изделий? — спросил Фринк.
Все, что он когда-либо видел, это традиционные, даже старинные, изделия из прошлого.
— Кому нужны современные американские вещи? Их не существует вовсе, во всяком случае теперь, после войны.
— Сам создай рынок, — посоветовал сердито Мак-Карти.
— Ты хочешь сказать, что и продавать я буду сам?
— Пусти их в розничную продажу через магазин, вроде… как он называется? На Монтгомери-стрит — большой шикарный магазин произведений искусства.
— «Американские художественные промыслы», — сказал Фринк.
Он никогда не заходил в магазины столь дорогие и фешенебельные, как этот, так же как и подавляющее большинство американцев. Только у японцев были такие деньги, чтобы делать покупки в подобных магазинах.
— Ты знаешь, что там продают? — спросил Мак-Карти. — И на чем наживают состояния? На тех чертовых серебряных пряжках для поясов из Нью-Мексико, которые делают индейцы. Всякий хлам, который производят для туристов. Это считается модным искусством.
Какое-то время Фринк разглядывал Мак-Карти, не решаясь открыть рот, а потом сказал:
— Я знаю, что они там продают. И ты тоже знаешь.
— Да, — сказал Мак-Карти.
Они оба знали, потому что имели к этому делу самое прямое отношение, и довольно давно.
Официально «Уиндем-Матсен корпорейшн» занималась выпуском решеток из кованого железа для лестниц, балконов, каминов и для декоративных украшений жилых зданий, все на базе массового производства, по стандартным чертежам. Для каждого сорокаквартирного здания штамповалось одно и то же изделие сорок раз подряд. С виду «Уиндем-Матсен корпорейшн» была металлургическим предприятием. Но вдобавок к этому она занималась еще и другими делами, и именно оттуда она получала настоящие прибыли.
Используя большое количество тщательно подобранных инструментов, материалов и оборудования, «Уиндем-Матсен корпорейшн» непрерывным потоком выпускала подделки американских изделий довоенного производства. Эти подделки осторожно, со знанием дела выбрасывали на оптовый рынок произведений искусства, вливая в реку подлинных вещей, собираемых по всему континенту. И так же, как при коллекционировании почтовых марок и монет, никто не мог оценить фактический процент подделок, находившихся в обращении. И никто — в особенности торговцы, да и сами коллекционеры — не хотели этого делать.
Когда Фринк ушел с работы, на его верстаке лежал наполовину законченный револьвер фирмы «Кольт» времен освоения западных территорий. Он сам сделал отливку в собственного же изготовления формах и теперь был занят ручной шлифовкой деталей. Рынок огнестрельного оружия времен Гражданской войны и освоения западных земель был неограниченным: «Уиндем-Матсен корпорейшн» могла продать все, что производил Фринк. Это и было их специальностью.
Медленно подойдя к своему верстаку, Фринк взял еще не обработанный, покрытый заусенцами шомпол револьвера.
Еще дня три— и револьвер был бы закончен. «Да, — подумал он, — приличная работа». Эксперт, конечно, мог бы определить разницу, но коллекционеры-японцы не были знатоками в точном значении этого слова, у них не было ни эталонов, ни методов проверки для того, чтобы судить о подлинности изделия.
Насколько ему было известно, им фактически и в голову не приходило хоть сколько-нибудь сомневаться в исторической подлинности предметов или произведений народных ремесел, продаваемых на западном побережье. Возможно, когда-нибудь такая мысль все-таки придет им в голову— и тогда пузырь лопнет, а вместе с ним лопнет и рынок подлинных изделий. В соответствии с законом Грешэма, подделки подрывают ценность подлинников. В этом, без сомнения, была причина отсутствия проверок: ведь в конце концов все оставались вполне довольны.
Фабрики и заводы, разбросанные по разным городам, выпускали продукцию и имели свою прибыль. Оптовики передавали вещи дальше, а хозяева магазинов выставляли их и рекламировали. Коллекционеры раскошеливались и, удовлетворенные, везли свои приобретения домой, чтобы произвести впечатление на любовниц, жен, коллег и друзей.
Так же, как с послевоенными грудами бумажных денег, все шло прекрасно, пока никто не задавал вопросов. Никому не причинялось никакого ущерба, пока не придет день расплаты. Тогда расплатятся все. Но пока никто не разговаривал об этом, даже те, кто зарабатывал на жизнь производством подделок. Все отказывались думать о том, что они делают, занимаясь только чисто техническими вопросами.
— Давно ты не пробовал сделать что-нибудь оригинальное? — спросил Мак-Карти.
Фринк пожал плечами.
— Много лет. Я могу скопировать все, что угодно, довольно аккуратно, но…
— Ты знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что ты заразился у нацистов идеей о том, что евреи не способны творить, что они могут заниматься лишь имитацией и торговлей, посредничеством.
Он безжалостно уставился на Френка.
— Может быть, так оно и есть, — сказал Френк.
— А ты попробуй. Сначала сделай эскизы. Или сразу поработай с металлом. Поиграй, как дети играют.
— Нет, — сказал Фринк.
— Веры у тебя нет, — сказал Мак-Карти. — Ты ведь окончательно ее похоронил, верно? Веру в себя. Очень плохо. Потому что я уверен— ты в состоянии сделать это.
Он отошел от верстака.
«Да, очень плохо, — подумал Фринк. — И тем не менее это правда. Я не могу по принуждению обрести веру или энтузиазм одной лишь решимостью. Этот Мак-Карти, — думал он, — чертовски хороший начальник цеха. Он обладает способностью пришпорить человека, заставить его выказать все свое умение, превзойти себя даже наперекор себе же. Прирожденный руководитель. Почти ведь вдохновил меня, пусть хоть на мгновение, но вот он отошел— и энергия ушла в песок. Жаль, что не захватил своего Оракула. Можно было бы спросить у него совета, воспользоваться плодами его пятитысячелетней мудрости». И тогда он вспомнил, что экземпляр «Книги перемен» есть в комнате отдыха конторы корпорации Уиндема-Матсена. Он прошел через цех в контору, а оттуда в комнату отдыха.
Усевшись на стул из хромированных трубок с пластиковым сиденьем, он записал свой вопрос на обратной стороне конверта: «Следует ли мне заняться частным бизнесом в области прикладного искусства, как мне только что советовали?» После этого он стал бросать монеты.
В последней строке выпала семерка, затем он определил вторую и третью. Нижнее трехстишие, как он определил, было Чиен. Все выглядело неплохо, потому что Чиен означало творчество. Затем строка четвертая с переходом на восьмерку: Джин. И строка пятая также дала переход на восьмерку, тоже Джин.
«Боже, — подумал он взволнованно, — еще одна строчка Джин, и выйдет гексаграмма одиннадцать».
Так, спокойно. Очень благоприятный исход. Или…
Руки его задрожали, позвякивая монетами.
Строка Янг и, следовательно, гексаграмма двадцать шесть. Та Чу, Усмиренная Сила Величия. И та и другая строки были благоприятными, третьего не было. Он бросил три монеты.
Джин значит покой.
Открыв книгу, он прочел соответствующее разъяснение:
«Покой. Малое уходит.
Приближается нечто великое.
Большая удача. Успех».
«Значит, я должен поступить так, как сказал Мак-Карти. Завести свое маленькое дело».
Осталось только определить скользящую строку. Он перевернул страницу. Какой там текст?
Он не мог вспомнить, но скорее всего благоприятный, потому что сама гексаграмма была очень удачной. Союз небес и земли — однако первая и последняя строки были за пределами шестиугольника.
Глаза его нашарили нужное место и тут же выхватили его:
«Стена рушится назад в ров. Сейчас не нужна армия. Пусть твои появления будут известны в твоем городе. Упрямство ведет к унижению».
Полное банкротство! Он вскричал от ужаса. Дальше следовал комментарий:
«Перемена, о которой упоминалось в центре гексаграммы, уже начала осуществляться. Стена города погружается назад в ров, из которого она была воздвигнута, близится час гибели».
Это была, без всякого сомнения, одна из самых страшных строк в книге, содержащей более трех тысяч строк. А вот суждение гексаграммы тем не менее было хорошим.
Так чему же ему следовать? Почему такая огромная разница? Такого с ним еще не случалось. В одном пророчестве смешались и большая удача, и гибель. Что за сверхъестественная судьба? «Я, должно быть, нажал одновременно на две кнопки», — решил он.
Черт, но ведь случиться должно или одно, или другое. А вместе? Разве может одновременно выпасть и большая удача, и гибель?
Или… может быть, ты…
Ювелирный бизнес завершится полным успехом, суждение относится именно к нему. А вот строка, чертова скользящая строка. Она относится к чему-то более глубокому, она указывает на какую-то катастрофу в будущем, возможно, и не связанную с ювелирным делом.
«Но тем не менее мне уготована какая-то зловещая судьба. Война! — подумал он. — Третья мировая! Два миллиарда будут убиты, наша цивилизация будет стерта с лица Земли. Водородные бомбы градом падут на нас. Ну и ну! Что же происходит? Неужели я буду как-то причастен к ее возникновению? Или другой какой-то бедолага, которого я даже не знаю? Или мы все будем виноваты в этом? Во всем виноваты эти физики с их теорией синхронности, по которой каждая частица неразрывно связана со всеми остальными: любой случайный шаг может нарушить равновесие Вселенной. И все это превращает жизнь в забавную шутку, над которой некому будет посмеяться. Я открываю книгу и читаю отчет о будущих событиях, которые сам Бог затеял по рассеянности и о которых хотел бы забыть. А кто я есть? Стоит ли меня принимать во внимание? Мне нужно забрать свои инструменты и электрооборудование у Мак-Карти, открыть мастерскую и заняться своим пустячным бизнесом, не обращая никакого внимания на эту последнюю жуткую строку, работать, творить по своему собственному разумению до самого конца, стараться изо всех сил, пока не рухнут стены на всех нас, на все человечество. Вот о чем поведал мне Оракул. Злой рок, так или иначе, скоро уничтожит нас всех, но пока что у меня есть чем заняться. Я должен воспользоваться своим разумом, своими руками. Суждение относилось только лично ко мне, а последняя строка — ко всем нам. Слишком уж ничтожен я сам по себе, могу только прочесть то, что написано, поднять взор к небу и склонить голову, а затем упорно трудиться, как если бы я ничего не знал из того, что ждет меня впереди. Оракул не ожидает от меня ничего иного, не ждет, что я начну бегать туда-сюда по улицам и вопить что есть мочи, привлекая внимание прохожих. А может ли кто-нибудь из нас изменить ситуацию? Все мы вместе, или кто-то по-настоящему великий, или кто-то по-настоящему счастливый сможет оказаться в нужном месте. Совершенно случайно, в результате слепой удачи. И вся наша жизнь, вся наша планета висят на тонком волоске этой случайности».
Закрыв книгу, он вышел из комнаты отдыха и пошел в цех. Увидя Мак-Карти, он помахал ему рукой, чтобы тот отошел в сторону и они могли бы продолжить разговор.
— Чем больше я думаю об этом, — сказал Фринк, — тем больше мне нравится твоя идея.
Прекрасно, — сказал Мак-Карти. — Теперь послушай. Тебе нужно сделать вот что. Ты должен достать деньги у Уиндема-Матсена. Он подмигнул Фринку.
Я придумал, каким образом. Я собираюсь тоже бросить эту работу и присоединиться к тебе. Ты видел мои эскизы? Разве они плохи? Ведь хорошие же, я знаю.
Конечно, — сказал Фринк, несколько смутившись.
— Давай встретимся вечером после работы у меня дома. Приходи часов в семь, пообедаешь со мной и с Джоанной, если только вытерпишь мою ребятню.
— О’кей, — заключил Фринк.
Мак-Карти хлопнул его по плечу и отошел.
«Я проделал большой путь, — сказал Фринк самому себе, — за эти десять минут».
Страха и тревоги уже не было, был только азарт.
«Все произошло так быстро», — подумал он, подойдя к своему верстаку и собирая инструменты. — Наверное, такие перемены так и происходят. Появляется благоприятная возможность…
Всю жизнь я ждал этого. Когда Оракул говорит: «Что-то должно быть достигнуто», — он именно это и имеет в виду. Время поистине великое. Какое сейчас время? Именно в этот момент? Оракул говорит, что надвигается «Усмиренная Сила Величия». Джин становится Янгом. Все движется. Строка скользит, и появляется новое мгновение. Я так спешил, что не заметил этого, возможно, ошибся, выхватив взглядом не то место. Держу пари, что именно поэтому я и наткнулся на эту жуткую строку, и благоприятная гексаграмма стала зловещей. Какой же я осел!»
Однако, несмотря на свое возбуждение и оптимизм, он не мог просто взять и выбросить из головы эту строку.
«И все же, — подумал он с усмешкой, — придется постараться. Вдруг до вечера удастся забыть о ней, будто ничего не случилось. Да, я почти уверен, потому что это совместное с Эдди предприятие действительно может вылиться в нечто крупное. Я уверен, что у него безошибочный нюх. Да и я еще не сказал последнего слова. Сейчас я ничего из себя не представляю, но если я смогу провернуть всю эту затею, то, может быть, мне удастся вернуть Юлиану. Я знаю, что ей нужно, она заслуживает человека, представляющего собой кое-что имеющее вес в обществе, а не какого-то там чокнутого. Когда-то в прежние времена мужчины были мужчинами. Тогда, до войны, а сейчас… Не удивительно, что она скитается с одного места на другое, от одного мужчины к другому, ищет что-то и даже не осознает, кто она есть и каковы ее биологические потребности. Но я-то знаю, и эта затея Мак-Карти, чего бы не стоило, поможет мне ради нее добиться успеха».
* * *
Роберт Чилдан закрыл магазин «Американские художественные промыслы» на обед. Обычно он переходил улицу и ел в кафе напротив. И всегда он уходил не больше, чем на полчаса а сегодня и того меньше — на двадцать минут. Воспоминания о тяжких испытаниях, перенесенных им при встрече с мистером Тагоми и персоналом Торгового Представительства, совершенно испортили ему аппетит.
Возвратившись в магазин, он твердо сказал себе: пора менять тактику и, не отзываясь на телефонные вызовы, все дела устраивать в магазине.
На визит к Тагоми ушло около двух часов, это очень много. Уже почти два — открываться снова слишком поздно. За целых полдня он продал всего одну вещь, эти часы с Микки-Маусом — довольно дорогой предмет, но…
Он открыл дверь магазина, подпер ее и вошел в подсобку повесить пальто.
Когда он вновь появился, то обнаружил в магазине покупателя. Белого. «Ну и ну, — подумал он. — Сюрприз».
— Добрый день, сэр, — сказал Чилдан. Он слегка поклонился. Вероятно, какой-нибудь «пинки». Худой, довольно смуглый, хорошо, по моде одетый, а держится скованно, лицо поблескивает от пота.
— Добрый день, — пробормотал посетитель.
Он двигался по магазину, осматривая витрины.
Затем неожиданно подошел к прилавку, сунул руку в пальто, достал небольшой кожаный футляр для визитных карточек и выложил цветную, изысканно отпечатанную карточку.
На карточке была эмблема Империи и воинские знаки отличия. Военно-морской флот. Адмирал Харуша. Роберт Чилдан с волнением рассматривал ее.
— Корабль адмирала, — объяснил покупатель, — в настоящее время находится в заливе Сан-Франциско. Авианосец «Сиокаку».
— О, — отозвался Чилдан.
— Адмирал Харуша до сих пор еще не посещал западного побережья, — продолжал объяснять покупатель. — У него масса пожеланий, и среди них — посетить ваш знаменитый магазин. На Родных Островах только и говорят об «Американских художественных промыслах».
Чилдан поклонился, не в силах дольше скрывать восторг.
Однако, — продолжал мужчина, — из-за большого количества назначенных встреч адмирал не сможет нанести персональный визит в ваш уважаемый магазин. Поэтому он послал меня. Я — его поверенный.
— Адмирал — коллекционер? — спросил Чилдан.
Мысли его лихорадочно работали.
— Он — любитель искусств. Он истинный знаток, но не коллекционер. То, что он хочет, предназначено для подарков, а именно: он желает преподнести каждому офицеру своего корабля какой-нибудь ценный исторический предмет, что-либо из легкого стрелкового оружия времен легендарной американской Гражданской войны.
Мужчина на мгновение замолчал.
— Всего на корабле двенадцать офицеров.
«Двенадцать пистолетов времен Гражданской войны,—
подумал про себя Чилдан. — Это будет почти десять тысяч долларов».
Он затрепетал.
— Насколько известно, — продолжил поверенный адмирала, — ваш магазин продает такие бесценные старинные предметы, будто сошедшие со страниц американской истории и, увы, слишком быстро исчезающие в бездне времени.
Подбирая слова самым тщательным образом — позволить себе упустить такой случай, совершить хотя бы одну малейшую оплошность он не мог, — Чилдан сказал:
— Да, правда. Я располагаю наилучшим в Тихоокеанских Соединенных Штатах ассортиментом оружия времен Гражданской войны. Я буду счастлив оказаться полезным адмиралу Харуша. Должен ли я собрать эту прекрасную коллекцию и привезти на борт «Сиокаку»? Может, к вечеру?
— Нет. Я произведу осмотр здесь.
Двенадцать. Чилдан стал подсчитывать в уме. У него сейчас не было двенадцати, у него было только три. Но он мог бы приобрести двенадцать, если ему повезет, в течение недели через различные каналы, например, посылка авиапочтой с Востока и связи среди местных оптовиков.
— Вы, сэр, — сказал Чилдан, — хорошо разбираетесь в таком оружии?
— Сносно, — сказал мужчина. — У меня есть небольшая коллекция ручного оружия, включая крохотный пистолет, выполненный в виде костяшки домино. Приблизительно 1840 года.
— Прелестная вещица, — сказал Чилдан.
Он направился к запертому столу, чтобы достать несколько пистолетов для проверки их поверенным адмирала Харуша.
Когда он вернулся, то увидел, что покупатель выписывает чек. Поверенный оторвался от своего занятия и сказал:
— Адмирал желает уплатить вперед. Задаток в размере пятнадцати тысяч долларов ТША.
Комната перед глазами Чилдана поплыла.
Однако ему удалось сохранить спокойствие, даже придать себе несколько скучающий вид.
— Как пожелаете. В этом нет необходимости — простая формальность.
Поставив кожаную, с фетровыми накладками коробку на прилавок, он сказал:
— Вот исключительный кольт сорок четвертого калибра выпуска 1860 года. — Он открыл коробку. — Черный порох и пули. Такие поставлялись в армию США. Парни в голубом носили это оружие при себе, например, во время второго похода на Юг.
Поверенный весьма продолжительное время изучал кольт-44. Затем, подняв глаза, холодно сказал:
— Сэр, это подделка.
— А? — непонимающе спросил Чилдан.
— Возраст этого образца не более шести месяцев. Сэр, представленный вами предмет — подделка. Я глубоко сожалею. Но смотрите. Вот это дерево рукоятки подвергнуто искусственному старению с помощью химикатов. Стыдно.
Он отложил револьвер.
Чилдан поднял его и безмолвно повертел в руках. Он не мог ничего придумать, ничего сказать. Наконец он вымолвил:
— Этого не может быть.
— Имитация подлинного исторического оружия. Ничего более. Я боюсь, сэр, что вас обманули. Наверное, какой-нибудь недобросовестный агент. Вы должны заявить об этом в полицию Сан-Франциско.
Мужчина поклонился.
— Я весьма сожалею. Возможно, у вас есть и другие подделки. Может быть, вы, сэр, владелец и продавец таких изделий, не в состоянии отличить фальшивки от подлинника?
Наступила пауза.
Протянув руку, посетитель поднял наполовину заполненный чек, положил его в карман, спрятал авторучку и поклонился.
— Очень жаль, сэр, но я определенно не могу, увы, вести дела с «Американскими художественными промыслами». Адмирал Харуша будет разочарован. Но войдите и вы в мое положение.
Чилдан не отрывал взгляда от пистолета.
— До свидания, сэр, — сказал мужчина. — Последуйте, пожалуйста, моему скромному совету, наймите какого-нибудь эксперта, чтобы он мог осматривать ваши приобретения. Ваша репутация… Я уверен, что вы понимаете.
— Сэр, если бы вы могли, пожалуйста… — промямлил Чилдан.
— Не волнуйтесь, сэр. Я никому не расскажу об этом. Я скажу адмиралу, что, к сожалению, ваш магазин сегодня закрыт.
Мужчина остановился у двери.
— Ведь мы оба все-таки белые.
Еще раз поклонившись, он ушел.
Оставшись один, Чилдан продолжал держать пистолет в руках.
«Этого не может быть, — думал он. — Но это случилось. Господь всемогущий на небесах! Я уничтожен! Я потерял пятнадцать тысяч долларов! И мою репутацию, если это выплывет наружу. Если бы только этот человек, поверенный адмирала Харуша, оказался не болтлив! Я покончу с собой! Я потеряю этот магазин. Я не смогу продолжать, это факт. С другой стороны, может быть, этот человек заблуждается, может быть, он лжет. Он был подослан «Историческими предметами США», чтобы меня убрать. Или «Первоклассными произведениями искусства». В любом случае кем-нибудь из конкурентов. Пистолет, без сомнения, подлинный. Как мне подтвердить это?»— Чилдан стал рыться в памяти.
«Ага. Я отдам этот пистолет на проверку в Калифорнийский университет, в отдел экспертизы. Кого-нибудь там я должен знать или, во всяком случае, когда-то был знаком. Один раз такой вопрос уже всплывал. Подозрение на подделку старинного мушкета».
Торопясь, он дозвонился до одного из городских агентов по доставке и потребовал, чтобы ему немедленно прислали рассыльного.
Затем он завернул пистолет и написал записку в университетскую лабораторию с просьбой провести профессиональную оценку даты изготовления оружия и как можно скорее позвонить ему по телефону.
Прибыл рассыльный. Чилдан передал ему записку и пакет с адресом и велел нанять вертолет. Рассыльный ушел, а Чилдан принялся расхаживать взад и вперед по магазину.
Из университета позвонили в три часа.
— Мистер Чилдан, вы хотели, чтобы этот пистолет был проверен и была определена его подлинность — состоял ли он на вооружении, этот кольт сорок четвертого калибра образца 1860 года.
Наступила пауза, во время которой Чилдан в страхе сжимал в руке телефонную трубку.
— Вот протокол лаборатории. Это копия, выполненная посредством литья в пластмассовую форму, кроме рукоятки, отделанной древесиной ореха. Серийные номера деталей подделаны. Корпус пистолета не подвергался цементации с целью упрочнения. Как бурая, так и синяя поверхности деталей затвора получены посредством современной быстродействующей технологии, весь пистолет подвергнут искусственному старению с тем, чтобы он производил впечатление долго бывшего в употреблении оружия.
— Человек, принесший его мне для оценки… — затараторил в трубку Чилдан.
— Скажите ему, что его надули, — произнес сотрудник лаборатории. — Хотя и весьма искусно. Работа очень хорошая, выполнена настоящим умельцем. Только взгляните, у настоящего оружия детали со временем приобретают синеватый оттенок. Здесь же добились того же результата с помощью заворачивания в кусок кожи и последующей: нагрева в атмосфере цианистых паров. Это очень сложный технологический процесс с точки зрения современной техники. Но он выполнен очень добротно и в хорошо оборудованной мастерской. Мы обнаружили частицы порошков, применяющихся при шлифовке и полировке, причем весьма необычных. Мы сейчас не можем еще доказать, но есть уверенность, что существует целая отрасль промышленности, выпускающая такие подделки. Она, безусловно, существует. Мы довольно часто сталкиваемся с подобными изделиями.
— Да нет, вряд ли, — сказал Чилдан. — Это только слухи. Я могу с полной уверенностью сказать, что вы заблуждаетесь.
Он просто кричал в трубку, преисполненный благородного негодования.
— Мне-то уж с моей работой это было бы доподлинно известно. Как вы думаете, зачем я послал вам сегодня этот пистолет? Потому что мне сразу же показалось, что это подделка. У меня же многолетний опыт. А такие подделки очень редки, их можно расценивать просто как шутку, как чью-то неосторожную шалость.
Он замолчал, переводя дух.
— Спасибо вам за то, что вы подтвердили мои собственные опасения. Пришлите счет на мое имя. Спасибо.
Затем тут же достал свои записки и стал выяснять происхождение пистолета.
Как он попал к нему? От кого?
Как выяснилось, пистолет пришел от одного из крупнейших оптовых поставщиков Сан-Франциско, компании Рэя Келвина на улице Ван-Несс. Он тут же позвонил туда.
— Мне нужно поговорить с мистером Келвином, — сказал он.
Теперь его голос несколько окреп.
Вскоре послышалось сердитое, очень недовольное «Да!».
— Это Боб Чилдан. «Американские художественные промыслы», Монтгомери-стрит. Рэй, у меня к вам одно очень тонкое, деликатное дело. Я хотел бы встретиться лично в любое время сегодня в вашей конторе или любом другом месте. Поверьте, вы должны внимательно отнестись к моей просьбе.
К своему удивлению, он обнаружил, что снова вовсю орет в трубку.
— О’кей, — ответил Рэй Келвин.
— Никому не говорите, это строго между нами.
— В четыре?
— В четыре, — согласился Чилдан. — У вас в конторе. Пока.
Он с такой яростью хлопнул трубкой, что аппарат свалился с прилавка на пол. Наклонившись, он поднял его и водрузил на прежнее место.
Оставалось еще полчаса до выхода. Он принялся вышагивать по магазину, чувствуя свою беспомощность. Что делать?
Идея! Он позвонил в редакцию газеты «Геральд» на Маркет-стрит.
— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — находится ли в гавани авианосец «Сиокаку», и если находится, то давно ли? Я был бы признателен за эту информацию от вашей уважаемой газеты.
Мучительное ожидание, затем снова голос девушки.
— Согласно нашей справочной службе, — сказала она, — «Сиокаку» лежит на дне Филлипинского моря.
Она еле сдерживала смех.
— Он был потоплен американской подводной лодкой в 1945 году. У вас еще будут к нам вопросы, сэр?
Очевидно, там, в редакции, высоко оценили сумасбродную выходку, которую с ним сыграли.
Он положил трубку. Авианосца «Сиокаку» не существует уже семнадцать лет, так же как и, вероятно, адмирала Харуша. Этот человек был мошенником, но тем не менее… он оказался прав, кольт сорок четвертого калибра был подделкой.
Чилдан никак не мог уловить смысла этой проделки.
Возможно, этот человек — какой-нибудь делец, которому захотелось завладеть рынком стрелкового оружия времен Гражданской войны, и он, профессионал из профессионалов, будучи компетентным в этой области, распознал подделку.
Только профессионал смог бы сделать это, тот, кто занимается этим бизнесом сам. Простой коллекционер ничего бы не заметил.
У Чилдана отлегло от сердца. Значит, немногие смогли бы обнаружить обман, скорее всего, вообще никто. И вряд ли он поделится с кем-то еще своей тайной.
Плюнуть на это дело?
Поразмыслив, он решил, что не стоит.
Нужно тщательно все проверить, а прежде всего вернуть потраченные деньги, потребовать от Рэя Келвина возмещения и договориться с лабораторией насчет оценки всего остального.
Однако предположим, что многие из его товаров — не подлинники?
Тяжелое дело.
Значит, остается одно. Он помрачнел, охваченный отчаянием. Нужно идти к Рэю Келвину, припереть его, настоять на том, чтобы тот проследил путь подделки до самого источника. Возможно, он также невиновен. В любом случае нужно сказать ему, что больше никаких подделок я покупать у него не буду.
«Он будет вынужден смириться с потерей денег, — решил Чилдан. — Он, а не я. Если же он не захочет, то я свяжусь с другими розничными торговцами, расскажу им обо всем и погублю его репутацию. С какой стати я должен один за все отдуваться? Пусть отвечают те, кто повинен в этом, пусть сами едят кашу, которую заварили». Но проделать это надо с особой секретностью, все должно быть чисто конфиденциально».
Назад: 14
Дальше: Глава 5