Храм из костей

Перевод С. Алукард

Я пишу стихи с двенадцати лет, когда впервые влюбился (в седьмом классе). С тех пор написал сотни стихотворений, почти всегда – на клочках бумаги или в наполовину исписанных тетрадях, а опубликовал из них всего с полдюжины. Большинство моих творений распихано по разным ящикам, бог знает где – я не знаю. И тому есть причина: не такой уж я хороший поэт. Это не рекламный трюк и не кокетство, а правда. Если у меня действительно получается что-то, что мне нравится, то в большинстве случаев по чистой случайности.

Основная причина включения этого произведения в сборник состоит в том, что оно (как и второе стихотворение) представляет собой скорее повествование, нежели лирику. Первый вариант – давным-давно утерянный, как и наброски рассказа, впоследствии превратившегося в «Милю 81», – был написан мной еще в колледже под огромным влиянием драматических монологов Роберта Браунинга, особенно «Моей последней герцогини». (Другая поэма Браунинга, «Чайлд Роланд к Темной Башне пришел», легла в основу серии романов, хорошо знакомых многим моим верным читателям.) Если вы читали Браунинга, то, возможно, слышите его голос, а не мой. Если нет – прекрасно. По сути своей это такая же история, как и любая другая, и это значит, что она должна развлекать и доставлять удовольствие, а не служить предметом исследования.

Мой друг Джимми Смит читал первый утерянный вариант на «Поэтическом часе» в Университете Мэна как-то днем во вторник в 1968 или 1969 году, и произведение получило хороший прием. Почему бы и нет? Он вложил в исполнение всю душу, едва ли не пел. А людей всегда захватывает хороший сюжет, будь он преподан в стихах или в прозе. Сюжет же оказался удачным, особенно учитывая его формат, что дало мне возможность удалить банальные описания. Осенью 2008 года я вспомнил декламацию Джимми, а поскольку у меня выдалась творческая пауза, то решил постараться воссоздать поэму. Результат перед вами. Не могу с уверенностью сказать, насколько он соответствует первоначальному варианту.

Джимми, я надеюсь, что ты где-то есть, и тебе попались на глаза эти строки. В тот день ты произвел настоящий фурор.

* * *

Если хочешь услышать меня, угощать начинай,

Плесни хоть бы вот той дряни (впрочем, тут у тебя сплошь дрянь!)

Больше тридцати нас было в тех джунглях, лишь трое спаслись.

Трое выжили в дебрях и вверх пробрались —

Мэннинг, Ревуа и я. Как там в той книге говорится?

Один теперь я рассказом смогу поделиться.

И вот что скажу вам – лично я-то в своей постели умру,

Как и многие прочие сукины дети – с бутылочкой, крепко прижатой ко рту.

А жаль ли мне Мэннинга? Да фиг вам! И ему хрен!

Это ж были его деньжата, а их было тратить не лень.

Но из-за них так и вышло, что мы и гибли один за другим,

А он-то сдох не в своей постели – ну, об этом я сам позаботился.

Теперь он веками послужит в том храме костей! И не напрасно,

А жизнь прекрасна!..

Ну что за пойло ты тут подаешь?

Впрочем, я не против, если еще подольешь.

Крепкая штука… А если хочешь, чтобы я заткнулся, —

Ну… переключай меня на «шампусик».

Трепотня – дешевня, молчание многого стоит, друзья…

Так о чем это я?

* * *

Двадцать девять трупов за поход, среди них одна баба,

Титьки у нее были шикарные, да и попа – что надо!

Мы ее обнаружили мертвой – вот те раз!

Поутру, средь холодных углей, у костра, что давненько погас,

Ни ушиба на ней, на лице – ни ожога,

Видать, на стылое пепелище зашла, не рассуждая долго,

Трещала всю дорогу, а погибла без единого звука,

Что за судьба человеческая, не судьба, а чертова сука!

Не согласен? Тогда хрен и тебе, и твоей мамочке хрен бы приделать,

Впрочем, с хреном она бы стала мужиком, а не девой…

А та, кажется, была антропологом, все об этом твердила,

Но на ученого совершенно не походила,

Когда мы ее из кострища вынимали, так скажем,

Щеки в золе, и глаза – не белки – серые, в саже,

А больше на ней не нашли никаких повреждений,

Дорранс инсульт констатировал – такое лекаря утверждение…

Бога ради, подлей-ка еще мне чуть виски из уважения,

Без этого проклятого виски

Временами кажется, что и смерть где-то близко!

Джунгли несли нам потери день за днем.

Карсон погиб от сучка, что пронзил ему сапог.

Нога притом так распухла, что,

Только разрезав кожу, мы снять ему обувь сумели,

Но к тому часу пальцы его ноги почернели,

Как в кострище угли, как кальмара чернила, —

наверное, у Мэннинга такая же черная кровь текла в жилах,

А вот Рестона с Полги какие-то мохнатые пауки укусили,

Причем каждый паук был что с твой кулак – не меньше никак.

Акермана ужалила змеюка-злодейка,

Что свисала прям с дерева, как с шеи бабы меховая горжетка,

И яд свой впрыснула ему в тот же миг.

Вы хотите узнать, что наш друг перенес?

Он от боли своей же рукой вырвал собственный нос,

Словно персик переспелый, прогнивший, заливаясь, в крови,

Те, кто рядом стоял, едва это зрелище перенесли,

Хочешь – плачь, хочешь – смейся, хоть ржи до упада,

Вот судьба-то у парня! Ну хватит, ну ладно…

Мир наш не такой уж и грустный – ни больше ни меньше,

Хотя психам тут, конечно, намного легче. Поверь.

Так о чем я теперь?

Хавьер с мосточка деревянного вдруг грохнулся, и вот

Мы достали его из воды, а тот уж и дышать не мог.

Тут Дорранс наш испанца искусственным дыханьем было прокачал,

Но высосал из легких бедолаги он пиявку

Размером с помидор тепличный, самый крупный с прилавка.

Та оземь хлопнулась как пробка из бутылки,

Забрызгав их кровищей, как винищем (мы, алкаши – такие,

Взгляни-ка на меня, что пьем, тем и живем).

Когда испанец отошел в бреду, сказал тут Мэннинг,

Что Хавьеру пиявки выжрали мозги. А мне наплевать.

Я помню лишь, что у него глаза не закрывались,

А целый час, как он уж околел, все вздувались и сдувались —

И вправду кто-то жрал его прям изнутри, клянусь я, чтоб мне сдохнуть!

Вокруг без перерыва орали попугаи на мартышек,

А те на попугаев, друг друга не слыша, задирая бошки вверх на небо,

Что скрылось за проклятою зелёнкой. Его и видно-то не было.

В стакане что – вискарь или моча?

Одна из этих гнид, так, между прочим, впиявилась в штаны к французу —

Я говорил уже? Ты ж знаешь, что она жрала на ужин?

А следом уж сам Дорранс отдал богу душу,

Когда мы запилили вверх по склону, но все пока еще мы пребывали в джунглях,

Свалился в пропасть, и услышали мы хруст. Сломал себе он шею.

А молодой был, бедолага, лет лишь двадцать шесть,

Жениться собирался, теперь уж – то, что есть…

Жизнь хороша, а, друг? Жизнь – это гнида в глотке,

Жизнь – пропасть, куда мы все летим, и суп, в котором все мы, в общем,

Пусть рано или поздно, но превратимся в овощи.

Я прям философ, как тебе? Да наплевать. Уж слишком поздно

Нам мертвецов считать, да по такой-то пьяни.

Вот так тебе скажу: мы добрались туда, не поздно и не рано…

Из жгучей, палящей зелёнки вскарабкались мы

По тропке, идущей по склону, оставив внизу

В могилах лежать Ростоя, Тиммонса,

Техасца – не помню, как звали его – и Дорранса,

Да пару кого-то еще. И под самый конец

Почти все скончались от злой лихорадки,

Что кожу пузырит на теле и делает тело зеленым.

В живых нас осталось лишь трое: то Мэннинг, француз да и я.

Болезнь только нас не скосила, сразиться с недугом нашлись у нас силы.

Правда, я от нее до конца не оправлюсь никак. Вискарь

Для меня – как таблетки, что пьют от трясучки.

И ты уж, дружище, налей-ка еще мне стаканчик,

А то разойдусь и ножом полосну тебе горло.

Не брезгуя тем, что хлебну твоей кровушки вволю.

Давай, шевелись-наливай.

И вот мы дорогу нашли, и даже сам Мэннинг тут крякнул —

Да уж, дорога. По ней и слоны ведь прошли бы,

Как если б не охотники за бивнями, что всё

Тут прошерстили подчистую – джунгли и равнины —

Еще в те времена, когда бензин был по пять центов за четыре литра.

Дорога уводила нас вперед, и двинулись тут мы

По плитам каменным огромным, тем, что вышли

Из тела матери-Земли мильоны лет назад.

Скакали мы по ним, как лягушата по

Нагретой солнышком земле. Наш Ревуа

Еще горел от лихорадки, ну а я – летел!

Летел, как пух от одуванчика по ветру, понимаешь?

Я видел все. Так четко и так ярко,

Ведь я тогда был молод, а теперь обрюзг.

Да знаю, знаю, как ты смотришь на меня, и понимаю.

Вот только нос не вороти, ведь по другую сторону стола

Ты видишь самого себя, только намного старше.

Забрались мы повыше птиц, и наступил конец:

Там каменный язык врезался прямо в небо.

Тут Мэннинг бросился бежать, а мы уж вслед за ним.

Ревуа наш – и тот не отставал, хоть и сильно болен был.

(Хворать ему осталось так недолго, ха-ха-ха!)

Посмотрели мы вниз, и увидели нечто.

Мэннинг вмиг раскраснелся, ну а как же еще?

Жадность – тоже болезнь, что сжигает нутро.

Цапнул он тут меня за лохмотья рубахи

И спросил: «Может, это всего лишь мой сон?»

Я сказал, что видал ровно то, что и он.

Он хотел Ревуа расспросить, но француз

Даже рта не успел раскрыть, как грянул вдруг гром,

Но не сверху, а снизу, из джунглей, что мы миновали,

Да так, что как будто гроза кувыркнулась вверх дном.

Или словно болезнь, что нас всех охватила,

Перешла и на землю и теперь ее пучит.

Тут я Мэннингу задал вопрос, что он слышал,

Только тот промолчал, зачарованно пялясь в расселину

Глубиной метров триста, где в самом низу

Храм стоял, весь из белых клыков и из бивней,

Как гробница, беленная вечностью, в окруженьи

Торчавших повсюду зубцов, словно адский котел

Прокипел там до самого-самого дна.

Мы думали – увидим там останки тел,

Насаженных на древние зубцы сияющего храма.

Но не было их там, а гром все приближался,

Катясь к нам от земли, а не c высот небесных.

У нас под сапогами вдруг камни задрожали —

То шли они из джунглей, где навек остались:

Ростой с гармоникой и Дорранс-подпевала,

И антрополог с задницей широкой, и остальные двадцать шесть.

Они пришли, худые призраки, стряхнувши с ног останки джунглей.

Вслед накатились грозною волной слоны,

Панически спасаясь из колыбели времени зеленой.

А над ними возвышались (ты не поверишь)

Мамонты из тех веков, когда людей в помине еще не было,

С закрученными, словно штопор, бивнями,

С глазами красными, как бич печали.

Вокруг их исполинских ног лианы обвивались,

А вот один там шел с цветком, прилипшим к толстой шкуре,

Ну, прям, как с бутоньеркой!

Тут Ревуа наш завизжал, закрыв лицо руками,

А Мэннинг говорит: «Не видел ничего»,

Как будто объяснялся он с патрульным,

Когда его в свидетели призвали.

Я потащил их в сторону, и все мы рухнули

В проемок каменный на краешке дороги.

Оттуда мы смотрели, как они всё шли сплошным потоком.

От вида этого хотелось и ослепнуть, и глядеть во все глаза.

Вот так они и двигались, без остановки, ну а те,

Что сзади, напирали на передние ряды.

И мерно, трубным гласом возвещая о погибели своей,

Они в бездонную валились пропасть.

Час шел за часом, а бесконечный смертный марш все продолжался,

И трубы из оркестра гибели смолкали где-то далеко внизу.

От пыли и от вони их дерьма мы чуть не задохнулись,

И под конец наш Ревуа с катушек съехал.

Вскочил, чтобы рвануться то ли прочь, то ли же вслед за ними.

Куда – я так и не врубился, но кончился он вместе с остальными.

Он описал дугу башкой вперед, мелькнули в небе сапоги,

А гвозди на подковах нам будто подмигнули.

Одна рука взмахнула. А другую… оторвала от тела

Гигантская и плоская нога, увлекши в пропасть за собой,

Но пальцы продолжали шевелиться, как будто бы прощаясь с нами:

«Пока-пока! Счастливо вам, ребята!» Так-то вот, сынок!

Нагнулся я вниз посмотреть вслед ему

И то, что увидел, – вовек не забуду.

Как он разлетелся на мелкие брызги. Они

Кружились, как будто игрушки-вертушки, потом

Розоветь стали и унеслись с ветерком,

Вонявшим гнилыми гвоздиками. А кости его

Так всё там и лежат. А где же мой стакан?

Но – слушай сюда, идиот! – там кости остались лишь только его.

Врубаешься, нет? Повторю: лишь его одного.

И после того, как последний гигант миновал нас,

Внизу оставался лишь храм из костей, каким был

До всего, с единственным красным пятном от останков француза.

Ведь спешно бежали призраки и воспоминания,

А кто возразит, что у них есть отличия?

Тут Мэннинг поднялся, дрожа, и сказал,

Что деньжат мы срубили (как будто в карманах его сквозняк бушевал).

А я вот спросил: «Как быть с тем, что ты видел?

Ты и других поведешь посмотреть на такие святыни?

Гляди, не успеешь и глазом моргнуть, как сам папа римский

Зальет эту пропасть святою водой до краев!»

Но тот покачал головой, широко улыбнулся и поднял вверх руки.

На них – ни единой пылинки, хотя лишь минуту назад

Мы харкали, глотая тучи пыли, покрытые ею с ног до головы.

А он сказал, что это все привиделось – от лихорадки и воды зловонной.

Потом он повторил, что мы деньжат срубили, и принялся смеяться.

Вот этот смех – он и сгубил его, паскуду.

Я понял, что он спятил (а может, я?) и одному из нас

Придется умереть. Ты видишь кто остался жить:

Ведь это я сижу перед тобой, напившись, а ведь когда-то

Не седина, мне шевелюра черная на лоб спадала.

Он говорит: «Ты что, не понял, дурень…»

И все – ведь от него остался только крик.

И черт бы с ним!

И черт с твоей глумливой рожей тоже!

* * *

Как вернулся назад – я не помню.

Это сон, весь зеленый и с бурыми лицами,

А потом – сон весь синий и с белыми лицами.

И теперь просыпаюсь я ночью в городе,

Где из десятка людей лишь один видит сны

И грезит о том, что лежит за пределами жизни.

Ведь глаза, которыми видят те сны,

Остаются закрыты, как у Мэннинга, до самого конца,

Когда все его депозиты в аду иль в Швейцарии

(Что без разницы) не смогли ни помочь ему, ни спасти.

Просыпаюсь, а печень моя вопит, и во тьме

Слышу я тяжкий грохот, когда восстают привиденья

Из покрова над джунглями, словно бушует тайфун,

Что вот-вот изувечит всю землю.

Я ловлю запах пыли и вонь дерьма, и когда эти полчища

Рвутся в небо себе на погибель, я вижу

Опахала их древних ушей и изгибы их бивней,

А потом – их глаза, их глаза, их глаза…

В жизни много чего, кроме этого, и под каждою картой есть карта еще.

До сих пор там стоит этот храм из костей,

И хочу я вернуться, чтоб найти его вновь,

А потом сигануть вниз с обрыва,

Чтоб покончить с презренной комедией жизни.

А теперь поверни свою морду, не то я ее сам поверну.

Да, реальность – дерьмо, если нету в ней веры.

Так налей мне стакан, черт тебя раздери!

Выпьем мы за слонов, что на свете не жили.

Посвящается Джимми Смиту