Моральные принципы

Перевод В. Антонова

Моральные принципы – довольно скользкая тема. Если я не понимал этого в детстве, то узнал, когда поступил в колледж. Я учился в Университете Мэн, сводя концы с концами на мизерные стипендии, государственные кредиты и летние заработки. В течение учебного года я подрабатывал мытьем посуды в Вест-Коммонс. Денег никогда не хватало. Моя мать-одиночка, старшая экономка в психиатрическом заведении «Пайнленд трейнинг сентер», высылала мне каждую неделю 12 долларов, что служило определенным подспорьем. Когда она умерла, я узнал от одной из ее сестер, что ей приходилось отказываться от посещения парикмахерской и экономить на продуктах. По вторникам и четвергам она не обедала.

Уехав из кампуса и оказавшись за пределами Вест-Коммонс, я иногда воровал в местном супермаркете бифштексы и гамбургеры. Заниматься этим следовало по пятницам, когда в магазине было много народа. Однажды я попробовал стащить цыпленка, но он оказался таким большим, что ни черта не помещался под курткой.

Потом распространился слух, что я могу выполнять письменные задания для студентов, оказавшихся в трудном положении. Мои расценки за эту услугу были плавающими. Если студент получал «отлично», мой гонорар составлял 20 долларов. За оценку «хорошо» мне платили 10 долларов. За оценку «удовлетворительно» все оставались при своих. За получение неудовлетворительной оценки я принимал на себя обязательство заплатить пострадавшему студенту или студентке 20 долларов. Я делал все, чтобы мне не пришлось платить, поскольку не мог себе этого позволить. И я был хитрым. (Мне стыдно в этом признаться, но что есть, то есть.) Я не брался за работу, пока студент не предоставлял мне хотя бы одно из выполненных им самим заданий, чтобы я мог воспроизвести его стиль. Слава богу, мне не приходилось заниматься этим часто, но когда жизнь заставляла, когда я сидел без денег и не мог позволить себе гамбургер и картофель фри в «Медвежьем логове» Мемориал-Юниона, я этим не гнушался.

На предпоследнем курсе я узнал, что у меня весьма редкая группа крови – первая отрицательная, ею обладает шесть процентов населения. В Бангоре имелась клиника, платившая двадцать пять долларов за пинту такой крови, и я решил, что это отличный вариант. Примерно раз в два месяца я садился за руль своего потрепанного универсала (или, когда он ломался, что случалось весьма часто, ехал автостопом) и добирался из Ороно до клиники, где закатывал рукав. В те годы еще ничего не знали про СПИД, бумаг заполнялось гораздо меньше, а по окончании процедуры сдавшим кровь предлагался на выбор небольшой стакан апельсинового сока или маленькая порция виски. Будучи уже тогда неравнодушным к спиртному, я всегда выбирал виски.

Возвращаясь как-то после такой поездки на учебу, я вдруг подумал, что если проституция – это продажа себя за деньги, то я – настоящая шлюха. Написание эссе по английскому языку и курсовых по социологии ничем не отличалось от проституции. Я был воспитан в строгих методистских традициях, добро и зло не были для меня пустыми словами, и вдруг я превратился в обычную шлюху, разве что торговал не задницей, а своей кровью и умением писать.

Эта мысль заставила меня задуматься о том, что же все-таки является нравственным, а что – нет, и я думаю об этом по сей день. Концепция нравственности весьма эластична, разве не так? Потрясающе эластична. Но если растянуть что-то слишком сильно, рано или поздно оно порвется. Сейчас я сдаю свою кровь бесплатно, а не за деньги, однако еще тогда мне пришло в голову, и я до сих пор так считаю, что при определенных обстоятельствах любой человек может продать все, что угодно.

И потом всю жизнь об этом жалеть.

I

Едва переступив порог, Чад понял: что-то произошло. Нора уже была дома. Она работала шесть дней в неделю с одиннадцати до пяти; обычно он возвращался из школы в четыре и к ее приходу успевал приготовить ужин.

Она сидела на площадке пожарной лестницы, куда он ходил курить, и держала в руках какие-то бумаги. Он посмотрел на холодильник и увидел, что с дверцы исчезла распечатка электронного письма, прилепленная магнитом почти четыре месяца назад.

– Привет, – сказала она. – Иди сюда. – И, помолчав, добавила: – Можешь покурить, если хочешь.

Он сократил курение до пачки в неделю, но ее отношение к этой привычке ничуть не изменилось. И дело было не столько в том, что курить вредно, а в том, что это очень дорого. Каждая сигарета превращала в дым сорок центов.

Он не любил курить рядом с ней, но достал начатую пачку из ящика под сушилкой для посуды и сунул в карман. Судя по выражению лица Норы, сигарета может понадобиться.

Он устроился рядом с ней. Она уже переоделась в джинсы и блузку, значит, вернулась достаточно давно. «Все страньше и страньше».

Они немного помолчали, глядя на городской пейзаж, открывавшийся с площадки. Он поцеловал ее, и она рассеянно улыбнулась. В руках у нее была распечатка электронного письма агента и папка с крупной надписью «Дебет и кредит». Его шутка, и, как выяснилось, не слишком удачная. В папке хранились их счета – выписки из банка, расходы по кредитным картам, счета за коммунальные услуги, страховые взносы, – и итоговый баланс был с огромным минусом. Обычная американская история наших дней: денег катастрофически не хватало. Два года назад они подумывали о рождении ребенка. Сегодня же мечтали лишь о том, чтобы вылезти из долгов и, скопив немного денег, уехать из города, не опасаясь, что по пятам ринется толпа кредиторов. Они мечтали перебраться на север, в Новую Англию. Но пока это было невозможно. Здесь, по крайней мере, у них имелась работа.

– Как дела в школе? – спросила она.

– Все хорошо.

Вообще-то его нынешнее место было отличным. Но кто знает, как все сложится, когда Анита Байдерман выйдет из декрета? Возможно, в 321-й средней школе для него не останется места. В списке претендентов на подмену его имя значилось одним из первых, но что толку, если все штатные преподаватели продолжали вести занятия?

– Ты сегодня рано, – сказал он. – Только не говори, что Уинни умер.

Она вздрогнула, но тут же улыбнулась. Они жили вместе уже десять лет, последние шесть – в браке, и Чад знал, когда что-то было не так.

– Нора?

– Он отпустил меня домой пораньше. Чтобы я подумала. А подумать есть о чем. Я… – Она покачала головой.

Он взял ее за плечи и развернул к себе:

– В чем дело, Норри? У тебя все в порядке?

– Можешь закурить.

– Скажи мне, что происходит.

Два года назад в больнице «Конгресс мемориал» проходила «реорганизация», и ее должность сократили. К счастью для акционерного общества «Чад и Нора», ей здорово повезло. Она получила место домашней сиделки: один пациент, бывший священник, оправляющийся после инсульта, тридцать шесть часов в неделю, очень приличные деньги. Она зарабатывала больше Чада, причем существенно больше. Их совместных доходов почти хватало на жизнь. По крайней мере, пока Анита Байдерман не выйдет из декрета.

– Во-первых, давай поговорим об этом. – Она протянула ему распечатку письма. – Ты уверен?

– Что справлюсь? Практически да. Почти в этом не сомневаюсь. В смысле, если у меня будет время. Что до остального… – Он пожал плечами. – Там все написано черным по белому: никаких гарантий.

Поскольку городские школы сейчас не открывали вакансий, Чад в лучшем случае мог рассчитывать только на подмену. Его имя значилось в списках претендентов на должность преподавателя во всех школах, но в ближайшем будущем вакансий на полную ставку нигде не предвиделось. Однако даже если такая должность вдруг образуется, с деньгами лучше не станет, разве что появится некая стабильность. На подменах он иногда неделями сидел без дела в ожидании вызова.

Два года назад он пробыл без работы целых три месяца, и они едва не лишились квартиры. Тогда и пришлось залезть в долги, и начались проблемы с кредитами.

От тоски и чтобы занять себя хоть чем-то, пока Нора ухаживала за преподобным Уинстоном, Чад начал писать книгу, которую назвал «Жизнь вне цивилизации: приключения внештатного учителя в четырех городских школах». Писательство давалось ему с трудом, а иногда нужные слова не подбирались вовсе, и к тому времени, когда его вызвали на замену во второй класс школы Святого Спасителя (мистер Карделли сломал ногу в автомобильной аварии), он закончил три главы. Чад распечатал их и дал почитать Норе, на что та согласилась без всякого энтузиазма. Какой женщине хочется говорить спутнику жизни, что тот занялся не своим делом и только зря потратил время?

Но ее опасения оказались напрасны. Рассказы Чада о жизни внештатного учителя были милыми, забавными и нередко трогательными – намного интереснее того, чем он делился за ужином или в постели.

Большинство его писем с предложением рукописи остались без ответа. Кое-кто, впрочем, вежливо отозвался, сообщив, что в настоящее время не имеет возможности заниматься новыми рукописями. Наконец удалось найти агента, согласившегося посмотреть восемьдесят страниц, которые Чад вымучил на стареньком, барахлившем ноутбуке.

Агента звали Эдвард Ринглинг, что больше подошло бы артисту цирка. В письме по поводу рукописи он оказался щедр на похвалы и скуп на обещания.

«Я бы мог найти издателя на Вашу книгу на основании этих глав и синопсиса остальных, – писал Ринглинг, – но сумма такого контракта оказалась бы весьма скромной, скорее всего, даже намного меньше того, что Вы зарабатываете сейчас учителем, и в результате Вы финансово не только не выиграете, но даже проиграете. Я понимаю, что это безумие, но рынок сегодня едва дышит.

На мой взгляд, Вам следует написать еще семь-восемь глав, а то и закончить книгу. Тогда я мог бы выставить ее на аукцион и добиться для Вас несравненно лучших условий».

Наверное, рассудил Чад, такое предложение весьма разумно, если имеешь дело с миром литературы в комфортабельном офисе на Манхэттене. А если мотаешься по округе и проводишь уроки неделю в одной школе и три дня в другой, чтобы свести концы с концами? Письмо Ринглинга он получил в мае. Сейчас наступил сентябрь, и благодаря летней школе в последние месяцы с занятостью у Чада было весьма неплохо (Господи, благослови бестолковых, иногда думал он), однако ни одной страницы добавить к рукописи ему не удалось. И дело было вовсе не в лени: когда преподаешь, даже просто подменяешь кого-то, кажется, будто к какому-то важному участку твоего мозга, точно к аккумулятору, подсоединяют кабели, чтобы запустить чужие мозги. Конечно, хорошо, что дети могли подпитываться энергией с этого участка, но остальным участкам почти ничего не доставалось. На протяжении многих вечеров единственным творческим занятием, на которое у него хватало сил, было чтение детективных рассказов Линвуда Баркли.

Положение изменилось бы, останься он без работы еще на пару-тройку месяцев… но если жить только на зарплату жены, они пойдут по миру. К тому же беспокойство и страх не лучшие спутники для творчества.

– Сколько тебе надо времени, чтобы закончить книгу? – спросила Нора. – Если заниматься только этим?

Он достал сигареты и закурил. Ему очень хотелось преуменьшить реальные сроки, но он поборол искушение. Что бы у нее ни произошло, она заслуживала правды.

– Не меньше восьми месяцев. Скорее год.

– А сколько, по-твоему, можно будет выручить денег, если мистер Ринглинг выставит книгу на аукцион и найдутся желающие ее купить?

Ринглинг не называл цифр, но Чад изучил этот вопрос самостоятельно.

– Думаю, аванс мог бы составить порядка ста тысяч долларов.

Начать новую жизнь в Вермонте – вот о чем они мечтали. Об этом разговаривали в постели. Переехать в маленький городок, может, в одном из округов на северо-востоке штата. Она могла бы найти работу в местной больнице или наняться сиделкой к какому-нибудь частному пациенту, а он устроился бы учителем в школу на полную ставку. Или писал бы новую книгу.

– Нора, к чему все эти вопросы?

– Я боюсь тебе рассказывать, но все равно расскажу. Потому что сумма, которую назвал Уинни, больше ста тысяч. Уточню сразу: с работы я не уйду. Он сказал, что я могу остаться, что бы ни решила, а эта работа нам нужна.

Чад вытащил алюминиевую пепельницу, которую держал под подоконником, и затушил в ней окурок. Потом взял жену за руку:

– Рассказывай.

Он выслушал ее с изумлением и понял, что это не шутка. Ему бы и хотелось принять все за розыгрыш, но он не мог.

Если бы раньше Нору спросили, что ей известно о преподобном Джордже Уинстоне, она бы ответила, что практически ничего, как и ему о ней. Но в свете поступившего от него предложения она поняла, что на самом деле поведала о себе немало. Например, о финансовой мясорубке, в которой они оказались. Или о надеждах выбраться из долгов благодаря книге, которую писал Чад.

А что она сама знала о пасторе? Что он всю жизнь прожил холостяком, что три года назад удалился на покой, оставив службу во Второй пресвитерианской церкви на Парк-Слоуп (где до сих пор числился почетным пастором), что перенес инсульт. После инсульта правую часть его тела частично парализовало. Вот тогда она и появилась в его жизни.

Благодаря специальной пластиковой шине, которая накладывалась на больное колено и не позволяла ноге подгибаться, ему удавалось самостоятельно добираться до туалета (а в хорошие дни и до кресла-качалки на веранде). Он уже мог достаточно внятно произносить слова, хотя время от времени у него, по выражению Норы, «заплетался язык». Норе приходилось и раньше сталкиваться с больными, перенесшими инсульт (что и помогло ей получить это место), и ее саму поражало, как быстро пациент шел на поправку.

До сегодняшнего дня, когда от него поступило столь возмутительное предложение, она и не задумывалась о том, что он богат… хотя дом, в котором он жил, явно об этом свидетельствовал. Она полагала, что дом был подарком от паствы и что ее услуги оплачивали прихожане.

В прошлом веке ее работа называлась «практическим уходом». Помимо выполнения обычных обязанностей медсестры – давать таблетки и измерять давление, – она проводила ему курсы физиотерапии. Кроме того, делала ему массаж, была логопедом, а иногда – если требовалось написать письмо – и секретаршей. Нора выполняла отдельные мелкие поручения, время от времени читала вслух. Не чуралась и домашних дел в те дни, когда миссис Грейнджер отсутствовала. По таким дням она готовила на обед сандвичи или омлет, и, судя по всему, именно за едой ему удалось выведать у Норы многое о ее семейной жизни, причем сделать это так, что она об этом даже не догадывалась.

– Единственное, что я помню из своих слов, – сказала Нора Чаду, – да и то лишь потому, что он упомянул об этом сегодня, так это что мы не бедствуем и в общем-то нам на все хватает. Но уверенности, что так будет и впредь, у нас нет, и это сильно действует мне на нервы.

При этих словах Чад улыбнулся:

– Как и мне.

В то утро Уинни отказался от обтирания влажной губкой и массажа. Он попросил Нору наложить ему шину на колено и помочь подняться в кабинет, что для него было сравнительно длинным переходом, уж точно дальше, чем до кресла-качалки. Он осилил расстояние и упал в кресло, красный и задыхающийся от напряжения. Стакан апельсинового сока, поданный Норой, он осушил одним глотком.

– Спасибо, Нора. А теперь я хотел бы с вами поговорить. Причем очень серьезно.

Видимо, он заметил, как она занервничала, поскольку тут же успокаивающе улыбнулся и взмахнул рукой:

– Нет-нет, речь совсем не о вашей работе. Тут нет проблем. Если только сами не захотите уйти. А если захотите, я дам вам блестящую рекомендацию, так что проблем с трудоустройством у вас не будет.

– Вы меня пугаете, Уинни, – сказала она.

– Вы бы не хотели заработать двести тысяч долларов?

Она опешила. Расставленные вдоль стен высокие стеллажи с мудрыми книгами осуждающе смотрели на них сверху вниз. Шум с улицы вдруг стих. Как будто они перенеслись в другую страну, где было гораздо тише, чем в Бруклине.

– Если думаете, что речь идет о сексе – мне пришло в голову, что вы могли так подумать, – то уверяю: нет. Во всяком случае, так мне кажется. Наверное, тот, кто читал Фрейда и решил копнуть поглубже, в любом поступке может найти сексуальную подоплеку. Я и сам не знаю. Я изучал Фрейда только во время учебы в семинарии, да и тогда мое знакомство с его трудами было весьма поверхностным. Его идеи меня оскорбляли. По его мнению, любое представление о глубинах человеческой души являлось самой обыкновенной иллюзией. Казалось, он говорил: «То, что вы считаете артезианским колодцем, на самом деле – обычная лужа». Я так не считаю. Человеческая природа не имеет дна. Она так же глубока и загадочна, как и божественный разум.

Нора встала.

– Со всем уважением, я не очень-то верю в Бога. И думаю, мне не стоит выслушивать ваше предложение.

– Но если вы не выслушаете, то так и не узнаете, в чем оно заключается. И будете мучиться догадками.

Она стояла и смотрела на него, не зная, как поступить и что сказать. У нее крутилась мысль, что стол, за которым сидел Уинни, наверняка стоил не меньше нескольких тысяч. Она впервые подумала о нем в связи с деньгами.

– Я предлагаю двести тысяч долларов наличными. Этого хватит, чтобы расплатиться со всеми долгами, чтобы ваш муж закончил книгу, может, даже хватит на то, чтобы начать новую жизнь в… Вермонте, кажется?

– Да, – подтвердила она и подумала, что если он знал про это, то слушал куда внимательнее, чем ей представлялось.

– И не придется сообщать об этом в налоговые органы, Нора.

У него было длинное лицо и густые белые волосы. До сегодняшнего дня ей казалось, что он похож на овцу.

– С наличными это вполне реально, если использовать их с умом и частично оплачивать ими счета. А когда ваш муж продаст свою книгу и вы устроитесь в Новой Англии, нам больше не придется встречаться. – Он помолчал. – Правда, если вы решите уволиться, сомневаюсь, что новая медсестра будет обладать столь же высоким профессионализмом. Пожалуйста, сядьте. У меня заболела шея от того, что приходится смотреть на вас снизу вверх.

Она села. Остаться ее заставила мысль о двухстах тысячах долларов. Она даже представила их – большой толстый конверт, набитый купюрами. А может, два конверта, ведь в один вся сумма не влезет.

Наверное, это зависит от достоинства купюр, подумала она.

– Вам придется выслушать меня до конца, – сказал он. – В последнее время я не так много говорил, верно? В основном слушал. Теперь слушать будете вы, Нора. Согласны?

– Думаю, да. – Ее разбирало любопытство. Да и кого бы не разбирало на ее месте? – Кого я должна убить?

Она хотела пошутить, но едва эти слова сорвались с губ, она испугалась, что угадала. Потому что происходящее вовсе не напоминало шутку. И глаза на его длинном овечьем лице больше не казались овечьими.

К ее облегчению, Уинни рассмеялся:

– Никакого убийства, моя дорогая. Нам не нужно заходить так далеко.

Затем он начал говорить. Причем так, как не говорил, наверное, ни с кем в своей жизни.

– Я вырос в богатой семье на Лонг-Айленде – мой отец весьма преуспел на бирже. Наша семья была религиозной, и когда я сказал родителям, что собираюсь стать священником, никто не возражал и не говорил о необходимости продолжить семейный бизнес. Напротив, все были в восторге. Особенно мама. Мне кажется, большинство матерей искренне радуются, если их детям удается найти свое Призвание. Призвание с большой буквы.

Я отправился в семинарию на севере штата Нью-Йорк и по ее окончании был назначен помощником пастора в одну из церквей штата Айдахо. Я ни в чем не нуждался. Пресвитерианцы не принимают обета бедности, и мои родители позаботились о том, чтобы я ни в чем не нуждался. Отец пережил мать всего на пять лет, и после его кончины я унаследовал большое состояние, в основном в облигациях и акциях солидных компаний. На протяжении долгого времени я обращал скромную часть этих средств в наличные небольшими порциями. Не на черный день, потому что я его не боялся, а на осуществление того, что я назвал бы заветным желанием. Эти деньги лежат в сейфовой ячейке манхэттенского банка, и именно их я вам и предлагаю, Нора. На самом деле сумма составляет порядка двухсот сорока тысяч, но мы же не станем мелочиться из-за доллара-другого, верно?

Несколько лет я прослужил в глубинке, пока не получил назначение во Вторую пресвитерианскую в Бруклине. Пять лет проработал помощником, затем стал старшим пастором. Я честно и добросовестно исполнял свой долг до две тысячи шестого года. Моя жизнь – говорю это без гордости и стыда – прошла в ничем не примечательном служении. Я направлял свою паству на помощь бедным, как в дальних странах, так и живущим по соседству. По моей инициативе было открыто местное отделение Общества анонимных алкоголиков, которое помогло сотням наркоманов и пьяниц. Я утешал больных и хоронил усопших. Если же говорить о чем-то более приятном, то я соединил брачными узами более тысячи пар и учредил стипендиальный фонд, благодаря которому многие юноши и девушки смогли получить образование в колледжах, что иначе было бы им не по карману. В девяносто девятом году одна из наших стипендиаток получила Национальную премию по литературе.

Жалею я лишь об одном: что за все эти годы ни разу не совершил ни одного греха, от которых предостерегал свою паству. Я не сладострастен, а поскольку не был женат, не мог совершить грех прелюбодеяния. По натуре я не чревоугодник и, хотя люблю красивые вещи, никогда не проявлял жадности и алчности. Да и с чего бы, если отец оставил мне в наследство пятнадцать миллионов долларов? Я много трудился, проявлял выдержку, никому не завидовал – разве что матери Терезе, – и меня мало волнуют материальные блага и общественный статус.

Я не утверждаю, что абсолютно безгрешен. Отнюдь. Те, кто считает (а такие, полагаю, найдутся), что в своей жизни не согрешили ни словом, ни делом, вряд ли скажут, что ни разу не согрешили и в мыслях, верно? Но Церковь перекрывает все лазейки. Мы рассказываем людям о рае, а потом даем понять: без нашей помощи им туда не попасть… Потому как все мы грешны, а расплатой за грех является смерть.

Наверное, такие слова более уместны в устах неверующего, но при моем воспитании неверие для меня столь же невозможно, как и левитация. И все же я понимаю надувательскую природу сделки и психологические трюки, к которым прибегают верующие, чтобы обеспечить своей вере процветание. Не Бог возложил на голову папы римского его причудливый головной убор, а мужчины и женщины, ставшие жертвой теологического вымогательства.

Вижу, что утомил вас разговором, так что перехожу к сути. Прежде чем умереть, я хотел бы совершить настоящий грех. Не в мыслях или на словах, а на деле. Это желание появилось еще до инсульта и становилось все более навязчивым, но я считал это блажью, которая со временем пройдет. Теперь я понимаю, что ошибался, поскольку за последние три года оно превратилось в настоящее наваждение. Я спрашивал себя, насколько страшным может быть грех, который под силу совершить старику, прикованному к инвалидной коляске? Понятно, что не особенно страшным, если только этот старик не хочет, чтобы его поймали, а этого мне совсем не хочется. Такие серьезные материи, как грех и прощение, должны оставаться исключительно между человеком и Богом.

А потом, слушая ваш рассказ о книге мужа и финансовых проблемах, я вдруг понял, что могу совершить грех вашими руками. По сути, делая вас сообщницей, я мог бы даже удвоить тяжесть своего греха.

Чувствуя, как во рту у нее вдруг пересохло, она сказала:

– Я верю в дурные поступки, Уинни, но не верю в грех.

Он благожелательно улыбнулся. Улыбка была неприятной: овечьи губы, волчьи зубы.

– Это не важно. Зато грех верит в вас.

– Я понимаю, что вы так считаете… но почему? Это какое-то извращение!

Его улыбка стала еще шире.

– Именно! В этом весь смысл! Я хочу узнать, каково это – сделать нечто, что претит всей моей натуре. Нуждаться в прощении не только за само действие, но и за нечто большее. Вы знаете, что удваивает тяжесть греха, Нора?

– Нет, я не хожу в церковь.

– Вы удваиваете тяжесть греха, если говорите себе, что сделаете это, потому что потом сможете вымолить прощение. То есть и волки сыты, и овцы целы. Я хочу знать, каково это – погрязнуть в грехе. Не просто запачкаться, а увязнуть в нем с головой.

– И утащить с собой меня! – воскликнула она с негодованием.

– Но ведь вы не верите в грех, Нора. Вы сами только что сказали. С вашей точки зрения, я вас прошу лишь немного запачкаться. Правда, есть еще риск ареста, но он минимален. И за это я заплачу двести тысяч долларов. Больше двухсот тысяч долларов.

Она чувствовала, как лицо и пальцы онемели, будто на морозе. Разумеется, она не согласится. Она просто отправится на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. С работы она уходить не станет, во всяком случае, сейчас, ведь работа ей нужна, но в доме она не останется. А если он уволит ее за то, что она покинула свой пост, что ж, его право. Но сначала она хотела дослушать до конца. Даже себе она не могла признаться в том, что испытывала искушение, и успокоила себя тем, что это просто любопытство.

– Чего именно вы от меня хотите?

Чад закурил новую сигарету. Нора попросила:

– Дай затянуться.

– Норри, ты не курила уже пять…

– Я сказала, дай.

Он протянул ей сигарету. Она глубоко затянулась и, закашлявшись, выпустила дым.

Затем закончила рассказ.

В ту ночь она долго не могла уснуть и лежала с открытыми глазами, не сомневаясь, что Чад уже спит. А почему нет? Они приняли решение. Она скажет Уинни, что отказывается, и больше об этом никогда не заговорит. Решение принято, и сну ничто не мешает.

И все же Нора ничуть не удивилась, когда Чад повернулся к ней и произнес:

– Я никак не могу выкинуть это из головы.

Как и она сама.

– Знаешь, я бы могла на такое пойти. Ради нас. Если бы…

Их лица были так близко, что они чувствовали дыхание друг друга. Два часа ночи.

Самое время для заговорщиков, подумала она.

– Если бы что?

– Если бы не боялась, что это пятно отравит нам всю дальнейшую жизнь. Есть пятна, которые невозможно смыть.

– Это спорный вопрос, Нора. Мы приняли решение. Изобразишь завтра Сару Пэйлин и скажешь ему: спасибо, не надо. Нам не нужен этот мост в никуда. Я найду способ закончить книгу и без его безумной идеи с деньгами.

– Как? Когда снова останешься без работы? Сомневаюсь.

– Мы приняли решение. Он просто псих. И точка.

Чад отвернулся.

Стало тихо. Слышалось только размеренное шарканье ног жившей над ними миссис Рестон, чью фотографию следовало поместить в энциклопедию для иллюстрации статьи «Бессонница». Где-то вдалеке, на южных окраинах Бруклина, выла сирена.

Через пятнадцать минут Чад произнес, обращаясь к тумбочке и часам с цифровым табло, показывавшим 2.17:

– К тому же нам придется ему поверить, а разве можно верить человеку, чье единственное желание в жизни – совершить грех?

– Но я ему верю, – ответила она. – А вот себе – нет. Спи, Чад. Тема закрыта.

– Ладно, – согласился он. – Как скажешь.

На часах было 2.26, когда она заговорила снова:

– Это можно было бы сделать. В этом я уверена. Я могла бы перекрасить волосы. Надеть шляпу. Само собой, темные очки. Значит, день должен быть ясным. И нужен путь отхода.

– Ты что, серьезно…

– Я не знаю. Двести тысяч долларов! За такую сумму мне придется работать почти три года, а после налогов и выплат ненасытным банкам почти ничего не останется. Нам ли это не знать!

Она немного помолчала, глядя в потолок, над которым миссис Рестон неспешно наматывала свои бесконечные мили.

– А страховка! – не выдержала она. – Ты знаешь, что у нас со страховкой? Ничего!

– У нас есть страховка.

– Ладно, почти ничего. А если ты попадешь под машину? Или у меня обнаружат кисту яичника?

– У нас хорошая страховка.

– Все так говорят, и все при этом знают, что тебя обязательно кинут, если дело дойдет до выплат. А с этим нам ничего бы не было страшно. Вот что не выходит у меня из головы. Нам ничего бы… не было… страшно!

– По сравнению с двумя сотнями тысяч, то, что я рассчитывал получить за книгу, кажется весьма скромной суммой. Так зачем вообще ее писать?

– Затем, что это разовое поступление. А книга была бы чистой.

– Чистой? Ты считаешь, что это сделает книгу чистой? – Он повернулся к ней лицом, чувствуя, что возбудился. Может, у всего и правда есть сексуальная подоплека. По крайней мере, с их стороны сделки.

– Ты думаешь, мне удастся еще раз найти место, как у Уинни? – Она злилась, хотя и сама не понимала, на него или на себя. Но это ничего не меняло. – В декабре мне исполнится тридцать шесть. Ты пригласишь меня в ресторан, а через неделю я получу свой главный подарок – извещение о просрочке платежа за машину.

– Ты обвиняешь меня…

– Нет. Я даже не обвиняю систему, которая заставляет нас и нам подобных бежать изо всех сил, чтобы просто остаться на месте. От обвинений толку нет. И я сказала Уинни правду: я не верю в грех. Но и оказаться в тюрьме тоже не хочу. – Она чувствовала, что к глазам подступают слезы. – И я никому не хочу причинять боль. Тем более…

– Тебе и не придется.

Он начал поворачиваться, но она схватила его за плечо.

– Если бы мы это сделали – если бы я это сделала, – то мы могли бы никогда в жизни потом об этом не вспоминать. Ни единого раза.

– Согласен.

Она потянулась к нему. В браках сделки скрепляет не рукопожатие. Это знали они оба.

Часы показывали 2.58, и Чад уже погружался в сон, когда она снова заговорила:

– У кого-нибудь из твоих знакомых есть камера? Потому что он хочет…

– Есть у Чарли Грина.

Потом установилась тишина. Только миссис Рестон продолжала расхаживать над ними туда и обратно. В полудреме Норе представилась женщина в пижамных штанах с шагомером на поясе. Она продолжала бесконечную прогулку, накручивая новые и новые мили между собой и зарей.

Нора уснула.

Следующий день. Кабинет Уинни.

– Итак? – спросил он.

Мать Норы редко ходила в церковь, но сама она каждый год посещала Летнюю библейскую школу, и ей это нравилось. Там были игры, песенки и истории на фланелевой доске. Впервые за много лет ей вдруг вспомнилась одна из таких историй.

– Мне ведь не придется причинять сильную боль… ну, вы понимаете кому… чтобы получить деньги? – спросила она. – Я хочу сразу прояснить этот момент.

– Нет, но я рассчитываю увидеть кровь. Позвольте мне прояснить это. Я хочу, чтобы вы нанесли удар кулаком, и разбитой губы или носа будет вполне достаточно.

В той истории, рассказанной в лагере, учитель прикрепил к доске гору. Потом Иисуса и мужчину с рогами. Учитель рассказал, что дьявол забрал Иисуса на гору и показал ему оттуда все города на свете. Ты можешь забрать из этих городов все, что пожелаешь, сказал дьявол. Все сокровища мира. А для этого нужно только склониться предо мной и поклоняться мне. Но Иисус оказался крепким парнем. И сказал: Иди прочь, Сатана.

– Итак? – снова спросил Уинни.

– Грех, – задумчиво произнесла она. – Вот что у вас на уме.

– Грех ради самого греха. Намеренно спланированный и совершенный. Неужели эта идея вас не увлекает?

– Нет, – ответила она, глядя на хмурившиеся сверху книжные полки.

Уинни немного помолчал и спросил в третий раз:

– Итак?

– А если меня поймают, я все равно получу деньги?

– Если выполните то, что пообещали и, само собой, умолчав обо мне, то безусловно. Но даже если вас задержат, самое большее, что вам грозит, это условный срок.

– Плюс психиатрическая экспертиза по решению суда, – добавила Нора. – Что, возможно, мне не помешает, раз я вообще обсуждаю эту тему.

– Если ваша жизнь не изменится, дорогая, и все останется по-прежнему, – сказал Уинни, – то вам как минимум понадобятся услуги консультанта по семейным отношениям. Будучи священником, я часто разбирался в семейных конфликтах. И пусть не всегда, но в большинстве случаев именно нехватка денег являлась главной причиной возникновения семейных проблем. И нередко единственной.

– Спасибо, что поделились со мной опытом, Уинни.

Он промолчал.

– Вы знаете, что у вас проблемы с головой?

Он продолжал молчать.

Нора снова посмотрела на книги. В основном они были о религии. Наконец она перевела взгляд на пастора.

– Если я это сделаю, а вы меня кинете, то сильно пожалеете.

Если жаргонное словечко его и покоробило, он никак этого не показал.

– Я выполню свое обязательство. Можете в этом не сомневаться.

– Ваша речь почти полностью восстановилась. Даже не шепелявите, разве что когда устаете.

Он пожал плечами:

– Вы просто привыкли к тому, как я говорю. Наверное, это все равно что научиться понимать чужой язык.

Она снова посмотрела на книги. Одна из них называлась «Проблемы добра и зла». Другая – «Основы морали». Она была толстой. Из гостиной доносилось тиканье старых настенных часов. Наконец он произнес:

– Итак?

– Неужели сам факт того, что вы все это рассказали мне, не является для вас достаточным грехом? Вы же подвергаете искушению нас обоих, и мы оба ему поддаемся. Неужели этого мало?

– Это грех только в мыслях и на словах. Он не удовлетворит моего любопытства.

Тиканье продолжалось.

– Если вы еще раз произнесете слово «итак», я уйду.

Он не стал ничего говорить и молча ждал. Она опустила взгляд на свои сцепленные руки. Ужаснее всего было то, что ее продолжало разбирать любопытство. Не относительно того, чего хотелось ему – это было известно, – а относительно того, чего хотелось ей самой.

Наконец она подняла глаза и дала ответ.

– Отлично, – сказал он.

После принятия решения ни Чад, ни Нора не хотели откладывать дело в долгий ящик – жить в ожидании было слишком мучительно. Они выбрали Форест-парк в Куинсе. Чад одолжил у Чарли Грина видеокамеру и научился ею пользоваться. Они дважды сходили в парк на разведку (в дождливые дни, когда там было практически безлюдно), и Чад заснял на пленку участок, который они выбрали для исполнения задуманного. В эти дни они много занимались сексом – нервным, страстным, упоительным, будто подростки на заднем сиденье автомобиля. Нора обнаружила, что почти все другие ее потребности в удовлетворении не нуждались. За десять дней между согласием и осуществлением своей части сделки она потеряла десять фунтов. Чад сказал, что она снова выглядит как студентка.

В один из солнечных октябрьских дней Чад припарковал их старенький «форд» на Мэртл-авеню. Нора сидела рядом. Она изменилась почти до неузнаваемости: перекрашенные в рыжий цвет волосы до плеч, длинная юбка и уродливая коричневая толстовка, темные очки и бейсболка. Нора казалась спокойной, но когда Чад потянулся к ней, резко отстранилась.

– Нора, ну что ты…

– У тебя есть деньги на такси?

– Да.

– А сумка, чтобы спрятать камеру?

– Да, конечно.

– Тогда дай мне ключи от машины. Увидимся дома.

– Ты уверена, что сможешь вести машину? Потому что реакция на такое…

– Со мной все будет в порядке. Дай мне ключи. Жди здесь пятнадцать минут. Если что-то пойдет не так… если мне просто покажется, будто что-то не так, я вернусь. Если не вернусь, иди к месту, которое мы выбрали. Ты помнишь, где оно?

– Конечно, помню!

Она улыбнулась – точнее, сверкнула зубами – и похвалила его:

– Молодец!

Затем Нора ушла.

Пятнадцать минут тянулись невыносимо долго, и Чаду пришлось проявить всю свою стойкость и выдержку. Мимо проносились на велосипедах подростки в защитных шлемах. Женщины, в основном парами, шли по своим делам – у многих в руках были хозяйственные сумки. Чад увидел пожилую женщину, с трудом переходившую улицу, и сначала принял ее за миссис Рестон, но когда та поравнялась с ним, понял, что ошибся. Она была намного старше соседки.

Когда пятнадцать минут были почти на исходе, ему вдруг пришло в голову – вполне разумная мысль, – что он может все прекратить, просто уехав. Второй ключ лежал под запаской. В парке Нора сначала будет искать его взглядом, а когда не найдет, возьмет такси и вернется в Бруклин. И, добравшись до дома, скажет ему спасибо. За то, что спас ее от себя самой.

А что потом? Он возьмет месячный отпуск. Никаких замен. Все силы бросит на то, чтобы закончить книгу. А там – как сложится.

Но вместо этого Чад вылез из машины и направился в парк с камерой Чарли Грина в руке. Бумажный пакет, в который он собирался спрятать камеру, лежал в кармане ветровки. Он трижды проверял, горит ли зеленый огонек питания. Будет просто ужасно, если после всех этих волнений вдруг выяснится, что он забыл включить камеру. Или снять с объектива крышку.

Он снова все проверил.

Нора сидела на скамейке. Увидев его, она смахнула прядь волос с левой щеки. Это был знак. Действуем как условились.

Позади нее располагалась детская площадка с качелями, каруселями, лошадками на пружинах и прочими аттракционами. В этот час там играли всего несколько детей. Их мамы, собравшись вместе на дальней стороне площадки, болтали и смеялись, не обращая на ребятишек особого внимания.

Нора поднялась со скамейки.

Двести тысяч долларов, подумал он, прильнув глазом к окуляру. Теперь он был совершенно спокоен.

Чад заснял все на пленку, как настоящий профессионал.