Шмель
Горожане, которые умиляются пчелам, всегда смешили меня. Бледные люди, чьи лица
отражают серое свечение асфальта, восхищенно кричат "вау", глядя на организованных
пчел, вкалывающих с утра до вечера. Кретины. На мой взгляд, любить пчел также
бессмысленно, как и муравьев или, к примеру, термитов. И те и другие и третьи
создали совершенную Систему уничтожения индивидуальности. Пчелы, муравьи,
термиты, и люди — рабы системы. По иронии судьбы, они сами же ее и создали, и сами
в нее включились, чтобы выжить. Порочный круг. Без системы одна особь погибает, а
для системы одна особь не значит ровным счетом ничего. Привилегии получает только
пчелиная матка, муравьиная матка, президент Джордж Буш, или, к примеру, Папа
Римский. Наверху всегда кто-то жирный, довольный. И в одном экземпляре. Все
остальные — работяги, солдаты или трутни. И если вы думаете. Что трутням приходится
легче, то ошибаетесь. Я неплохо разбираюсь в пчеловодстве. Трутни вовсе не
паразиты, как многие думают. Они тоже выполняют свое долбанное Предназначение. И
состоит оно в оплодотворении матки. После этого, уж поверьте мне, — я десять лет
наблюдал за жизнью пчел на пасеке отца, — трутней изгоняют из улья без жалости, и
они погибают от холода и голода. К самим себе пчелы относятся ничуть не лучше.
Одна пчела ничего не значит для системы. Более того, когда особь чувствует, что скоро
умрет, — какие-то сигналы подает ее же организм, — пчела вылетает из улья, чтобы не
загрязнять дом Семьи своим дохлым телом. Она обязана вылететь в любую погоду.
Даже в ливень. И мокнуть под дождем, дожидаясь, пока, наконец, ей не настанет
крышка. Вполне возможно, что до смерти ей остается почти час, а то и два. Но это
никого не волнует. Улетай подыхать! Прочь из дома! Ты не приносишь пользу, стало
быть, больше нам не нужна! Вот вам и трудолюбивые пчелки, с которых мы все
должны брать пример, когда вырастем, и станем ходить на работу!
Ну, а конструкция их тела, идеальная для полетов, сбора пыльцы, и прочей Работы,
вызывает у меня тоску. Я предчувствую, что лет через триста мы тоже будем рождаться
кто с кистью, скрученной в виде разводного ключа, кто с двумя-тремя пальцами для
печатания рекламных брошюр, а кто сразу — с надувной оболочкой Новое Пиво Со
Скидками На Этой Неделе прямо на теле.
Чтобы родиться, встать, коротко поблагодарить акушерку, — та уже родилась с
зеркальцем в ладони и узкой, приспособленной для лазания во влагалище кистью, — и
отправиться на Работу.
Приносить Пользу.
Еще Система, которую выстроили пчелы, — в совершенстве, причем за несколько
миллионов лет до появления прямоходящей обезьяны, — совершенно оглупляет каждую
из них. Может, на заре своего появления пчелы, каждая сама по себе, что-нибудь и
значили. Но со временем это прекратилось. Идеальное разделение труда превратило их
в ограниченных тупиц. Представьте себе человека, который даже посрать толком не
может, а умеет в совершенстве производить всего одно-два действия: к примеру,
завинчивать болт на гайке, или открывать-закрывать дверь гостиницы. Ну, так это и
есть пчелы. Вытирать задницу будет другая пчела. К сожалению, вымыть руки она не
сможет. Еще бы! Это ведь прерогатива пчел-моющих-руки-пчелам-вытирающих-
задницу-пчелам-открывающим-двери-улья!!!
Вот поэтому-то я никогда не умилялся пчелам. Напротив. Глядя на улей, я содрогаюсь.
Ведь он — ничто иное, как модель маленького фашистского государства, где инвалидов
и сумасшедших пристреливают, восхищаются лишь Силой и Пользой, и тупо изгоняют
за пределы своего мирка всех Ненаших. Ни дать, ни взять, государство, — причем
любое, — нынешнего мира.
Разумеется, есть еще одна важная деталь. Конечно, я говорю о меде. Это второе, за что
мы любим пчел (первое, как мы уже разобрались, это наша смутная симпатия к
обществу-близнецу). Сладкие какашки из радиоактивной пыли, собранной,
прожеванной и высранной насекомыми. Удивительно, до чего непоследовательны
люди! Прямо-таки пчелы! Мохнатый паук мало у кого вызывает восторг, а вот
увиденная в саду мохнатая пчелка — прямо-таки повод для торжеств, вечеринки и
барбекю с последующим свальным грехом. А ведь мохнатые насекомые, — что паук, что
пчела, — одно и то же. И если цветы всего мира завянут, смею вас уверить, за 50-100 лет
мудрая эволюция обязательно научит пчел жрать мух, гнилое мясо, пауков, или, к
примеру, дохлых животных. Чем-то тогда будет пахнуть ваш медок, сладкоежки?!
Кстати, о сексе. Отношение к нему у пчел тоже наше, человеческое. Пчелы к сексу или
равнодушны, или не знают в нем удержу, и живут только ради того, чтобы потрахаться
(я о сластолюбцах-трутнях). Или мертвечина, или разврат. Крайности. Только так. То
есть, нормального, — животного! — отношения к сексу как к приятному
времяпровождения, призванному выразить ваши чувства к особи противоположного
пола, да вдобавок и продолжить род, ни у нас ни у пчел нет. И люди и пчелы -
пуритане.
И, как настоящие пуритане, знают только два вида секса: полное воздержание
(антисекс тоже секс) или сластолюбивое, безудержное, похотливое извращение.
Следовательно, — всегда говорю я Ире, — люди вовсе не имеют никакого отношения,
кроме чисто формального, к теплокровным животным.
Мы — насекомые.
Как пчелы. И мы, — мы, люди, и они, пчелы, — обречены на самоуничтожение. Наши
системы обязательно победят все вокруг, весь этот гребанный, мир, после чего пожрут,
— а они уже начинают это делать, — нас самих, и, наконец, самих себя. После чего
планета Земля станет Луной. Без воды, с каменистым пейзажем и двумя недоумками-
астронавтами откуда-нибудь с Альдебарана на своей поверхности.
Остается надеяться лишь на шмелей.
Шмель — прекрасный летающий индивидуалист. Шмель — существо, которое, по всем
законам аэродинамики, не должен летать. Шмель — существо, чья площадь тела гораздо
больше площади крыльев. Шмель — существо, которое живет в одиночестве, и
соединяется в пары только ради любви. Шмель — существо, которое не может летать.
Шмель — тот, кто летает. Шмель — это символ всех, кто не хочет, подобно большинству
людей, быть частью системы. Он живет ради себя. Шмель не создает прибавочный
продукт, поэтому цивилизация шмелей, — а она никогда не появится, поэтому-то я и
ценю шмелей, — никогда не дала бы миру такого явления, как деньги. Шмель
производит и запасает меда ровно столько, сколько нужно ему самому.
Ира где-то вычитала, что шмелю, чтобы, при "неправильном" соотношении площадь
его крылья и тела, летать, нужно ежеминутно съедать плитку шоколада. Мы долго
смеялись: я каждый день вижу шмелей в нашем саду, и ни у одного из них не видел
шоколадной плитки. Это было за несколько дней до того, как мы с Ирой отправились в
салон, и нам вытатуировали на левом плече по большому шмелю.
— Тем не менее, — Ира обрила голову, и тщательно чистила свои солдатские ботинки
на крыльце дома, — мы разводим пчел.
— Это исключительно для того, — терпеливо объясняю я, перекладывая взрывпакеты
из коробки в рюкзак, — чтобы заработать денег. Мы зарабатываем на Системе, чтобы
взломать Систему.
— Как и все революционеры?
— Как и все революционеры.
Мы знаем, что отчасти напоминаем героев "Бойцовского клуба", и это нам даже
приятно. Тем более, что мы и в самом деле похожи. Живем в полузаброшенном доме в
пригороде, собираемся взорвать Систему, умеем производить взрывчатые вещества, и
еще кое-что. Есть и несовпадения. Нас исключительно двое, — индивидуалист,
набирающий группу последователей, смешон, — и мы исключительно здоровы
психически. А на жизнь зарабатываем разведением пчел и продажей меда. Нам по
восемнадцать лет, Ира бреет голову, носит клетчатую рубашку и солдатские, — ей
подарил их я, — ботинки. Она весит 55 килограммов, на 5 больше, чем я. Тем не менее, я
очень мускулист, и вот уже 12 лет занимаюсь дзюдо. Мы часто, — очень часто, -
трахаемся. Живем вместе всего полгода. Мы ненавидим пчел и уважаем шмеля как
символ индивидуализма.
Нормального, здорового индивидуализма, конечно, а не того выблядочного эгоизма,
которым любят козырять адвокаты буржуазного мира.
Я ненавижу Систему по идеологическим соображениям. Ира — по личным мотивам,
которые есть не что иное, как предпосылки к возникновению ненависти по
идеологическим мотивам. Ее бросил парень, с которым она почти не встречалась. Ира
из небогатой семьи, а его родители запретили ему на ней не то, что жениться, но и
просто встречаться. Почему-то переспать с ней они ему не запрещали. Еще бы. Что
значит кусок бедного мяса для душевного равновесия их драгоценного мальчика. Вся
эта история травмировала Иру. Сейчас он ездит на учебу в самый дорогой университет
Молдавии на новой иномарке "Пежо". Или "Вольво". Не помню. Всегда презирал
машины. Я вообще презираю вещи и тех, кто придает им значение.
Компьютеры, машины, дома, столы, вилки, гробы, корабли, блокноты, колокольни,
музеи, квартиры, рестораны…
Какая разница, что взрывать?
Вечером мы собираемся забросать бомбами местный "Макдональдс" и галерею
современного искусства, украшенную ткацкими станками 19 века. Чтобы не было
жертв, мы собираемся взорвать их взрывпакетами. Значит, осколков не будет.
Мы готовимся к этому, сидя на скрипучем крыльце нашего дома. Крыльцо выходит в
сад. Здесь много растений, большая часть которых ядовита. Дурман, белладонна, есть
даже цикута. Не знаю, уж, где Ира цикуту достала, но она хорошо разбирается в
растениях. Мед, произведенный пчелами, собиравшими пыльцу с таких растений, — а
наши пчелы трудятся именно здесь, — вызывает аллергию, жжение в желудке,
галлюцинации, иногда обморочные состояния. Это сладкий яд.
Мы продаем его по 40 леев за килограмм.
Я улыбаюсь Ире, и глажу ей ежик на голове. Жалко, конечно, что мы не встретились на
два-три года раньше.
— А что бы тогда случилось? — спрашивает Ира, глядя на меня по-собачьи; кажется,
она меня очень любит. — Все пошло бы по другому пути развития?
— Мы бы жили в этом доме, — объясняю я, — уже два-три года. Вот и все.
Мимо пролетает шмель. Я хватаю его, — реакция у меня блистательная, — и мы с Ирой
улыбаемся друг другу. Мед шмеля — это для избранных. Это вам не пчелиные какашки.
Такой мед нельзя лопать ложками. Шмель индивидуалист, и у них нет ульев, поэтому
максимальная доза шмелиного меда, которую вы насекомого, и на моей ладони
появляется белесо-желтое пятно. Шмель улетает, а я, обмакнув в пятно палец, даю Ире
его облизать. Остальное слизываю с ладони сам. Ира все еще лижет мне пальцы, и я
начинаю стаскивать с себя майку…
Поздно вечером мы оставляем рюкзак с пятьюдесятью взрывпакетами прямо под
дверью ресторана, и Ира роняет недокуренную сигарету в рюкзак. Я раскрываю его и
вижу, что пламя занялось не с конца шнура, и почти у самих зарядов. Мы понимаем,
что сейчас не будет. Я беру Иру под руку и с улыбкой медленно иду через дорогу.
Удивительно, но взрыва нет. Взрыва нет. Нет взрыва. Наконец, я решаю, что шнур
просто погас. Когда мы поворачиваем за угол, улица полыхает: взрыва мы не слышим,
а просто чувствуем горячую сжатую волну воздуха.
— Вот это да, — смеется, когда мы возвращаемся домой, Ира; она все никак не может
отдышаться, — а ведь мы не должны были выжить. Не должны были. Не должны!
Я пожимаю плечами. Я думаю о том же, о чем думает и она. Да, мы не должны были
выжить.
Но и шмель не должен летать.
