Мечты
— Будешь чай? С тортом? — спрашивает меня Ира, и я с удовольствием киваю.
Утро серое. На дороге за окном заспанные автомобили выныривают из одного кусочка
тумана, чтобы попасть в другой. А мне хорошо. Причин этому несколько. Первая — я
проснулся не в шесть часов, как обычно, а в восемь. Поэтому уже испытывал здоровый
голод. Я очень люблю поесть с утра, если, конечно, оно не очень раннее. Мелко
покрошил две круглые, — идеальная формы, — луковицы, и обжарил на сливочном масле
в чугунной сковородке. Потом выложил туда помидоры, порезанные толстыми
кружками, чуть обжарил, посыпал нарезанной ломтиками ветчиной, залил яйцами,
взбитыми со сметаной, ложкой муки, сыром и зеленью… Много перца, как я люблю, и -
сковородку в духовку. Сложное творение по названию "тортилья" будет готово через
двадцать минут. По крайней мере, такой рецепт я когда-то вычитал в журнале "Лиза",
взятом у Иры в дорогу на работу почитать. И там упоминалось название "тортилья".
Не подумайте, что я какой-нибудь дилетант. Мне за тортилью в коронном исполнении
даже вручили золотую медаль Всемирного Конкурса Кулинаров.
— Я хочу поблагодарить, — говорил я со сцены, и смокинг непривычно, но приятно
жал мне подмышки, — в первую очередь Бога, открывшего мне, что вкус это не просто…
И дальше в этом духе. С первых рядов мне улыбались знаменитости и
аристократические особы, Джордж Клуни что-то шептал на ухо Елизавете Второй,
Мадонна скучала где-то в углу, а наглые телевизионщики сунули свою камеру мне
буквально в лицо. Ну, что уж поделать. Я смущенно улыбнулся и закончил речь:
— И потому да здравствует Бог, да здравствует кулинария, и да здравствует моя
жена, Ира!
Потом зал взорвался аплодисментами, и на торжественном банкете в нашу честь во
дворце короля Норвегии, — где, собственно, конкурс и проходил, — мы с Ирой ели
лобстеров, и запивали их чудесным белым вином. Потом объявили танцы, и я закружил
Иру в белом, — как будто подвенечном, — платье по огромному залу дворца, и все
смотрел, смотрел на нее, и смотрел…
Конечно, всего этого не было.
Ни дворца, ни награждения, ни конкурса кулинаров. А если он и проводится, то вряд
ли во дворце короля Норвегии, и вряд ли туда попаду именно я. Если точнее, я никогда
туда не попаду. Ведь я не повар. Еще я не писатель, поэтому никогда не буду читать
речь по поводу вручения мне нобелевской премии. Я не актер, и не режиссер, и даже не
осветитель. И шансы увидеть меня в телевизоре, говорящим речь со статуэткой
"Оскара" в руках минимальны. Я не спортсмен, и никогда не встану на ступень
пьедестала, — даже самую не престижную, по левую руку от победителя, — после любых
соревнований. Я не заброшу решающий мяч в кольцо в финале НБА. Я не рвану
штангу в последнем заходе на чемпионате мира по тяжелой атлетике. Я не войду, под
аплодисменты, в центр управления космических полетов. Меня не назовут
Лобачевским или даже Менделеевым. Чего уж там.
Я — посредственность.
Вернее, был бы. Если бы не одно "но". Я умею мечтать. Хотя нет, не так. Я
фантазирую. Ежечасно, ежеминутно. Вот, например, сейчас, в тот момент, пока
тортилья, — действительно вкусная, Ира всегда об этом говорит, — печется в духовке, я
отжимаюсь и мечтаю о том, как выиграю какую-нибудь войну. К примеру, в
Афганистане. Там будет много террористов и подонков со всего мира, американцев
оттуда выгонят, и международные силы войдут туда, чтобы восстановить мир и
справедливость. А меня случайно призовут в молдавскую армию. Конечно, наш
президент по своей глупой привычке лезть, куда ни просят, обязательно пошлет 100-
200 военных в Афганистан, и среди них буду я. За два года, от простого бойца разведки
горнострелковых частей, — пусть в Молдавии и нет гор, какая разница, — я дойду до
майора. Буду сильным, мужественным и обязательно с несколькими шрамами на лице.
Конечно, ничего жизненно важного повреждено не будет. Пусть шрамы украсят, к
примеру… мою щеку. Ну, и один можно на шее. Не очень глубокий, конечно.
— Держать цепь, — кричу я, встав на одно колено, — держать цепь, мать вашу!
Солдаты плачут, но держат цепь. А потом я, обежав противника, — их, конечно, в пять-
шесть раз больше, чем нас, — точным огнем уничтожаю пулеметчиков, и мы побеждаем.
Само собой, это не самая значительная операция, которая удалась благодаря мне. Мы
освободили лагерь военнопленных, мы провели караван через ущелье, через которое не
проходил ни один караван со времен британской оккупации, мы полтора месяца
держали оборону в узком ущелье. В этой последней операции, которая затмила,
наконец, Фермопилы, мы потеряли девятьсот человек из тысячи. Я сам чуть не погиб.
Меня, оглушенного, раненного, — естественно, все жизненно важные органы не задеты,
и конечности целы, — вынесли на плащ-палатке. Наш выход из ущелья засняли
операторы "Би-Би-Си", и под камерами я, в забытьи, кричал: "Держать цепь, цепь
держать, держать цепь, мать вашу!"…
— Милый, — Ира дергает меня за руку, — милый, ты чай будешь? С тортом?
Я с удовольствием киваю. Мы хорошо поели, а после острого так приятно выпить
хорошего чаю. Я покупаю крупнолистовой. Еще я очень много фантазирую. Постоянно
представляю себя кем-то. Кем угодно, только не 24-летним служащим валютного
отделения кишиневского банка. И, знаете, у меня тоже, — как у того застреленного
проповедника (как бы я хотел быть на его месте!), — есть мечта.
Я мечтаю, чтобы хоть одна моя мечта сбылась.
Ира заваривает свежий чай, и показывает куриную косточку, похожую на оленьи рога.
Это, кажется, ключица. Куриная ключица.
— Похоже на оленьи рога, — говорит Ира, — правда? Ты тяни за левый рожек, а я за
правый.
— И что? — спрашиваю я.
— У кого раньше поломается, тот меньше проживет. Примета такая. Ну, давай же.
Мы тянем, и рожек Иры ломается сразу. Я улыбаюсь, чмокаю ее в губы, и бегу
умываться. В ванной я, глядя на белый шкаф для бритвенных принадлежностей,
невольно думаю о мраморной плите, которую закажу на могилу Ире. Она старше меня
на год, и мне все время кажется, что она умрет раньше меня. Тут еще эта дурацкая
куриная ключица… Я стою на кладбище, — само собой, Армянском, самом старом и
престижном, — и в изголовье могилы уже белеет фигура ангела ростом с Иру, с лицом
Иры, и над ее гробом почему-то летают два белых голубя.
— Душа, — шепчутся люди, собравшиеся на похороны, — душа это ее. Чистая и белая,
как голуби.
Один из голубей садится мне на плечо. Мне жуть как хочется заплакать, но я держусь,
и все смотрю в небо, дышу горьким от сжигаемых листьев воздухом, — конечно, Ира
умрет осенью, осенью ведь так красиво, — и легкий ветер дует мне, как я люблю, в
лицо. Боже, как мне будет ее не хватать, как я люблю ее, как…
— Ты опоздаешь на работу, — говорит Ира, открыв дверь ванной, — брейся скорее!
Но я и в самом деле опаздываю. Поэтому просто споласкиваю пену с лица, одеваюсь, и
бегу на остановку. На дороге меня сбивает огромная машина. Я даже марку ее заметить
не успел.
Сразу умер.
