Книга: Букварь
Назад: Мечты
Дальше: Окна

Ночлег

Ночевали мы частенько в паровозе. Переживали в нем годину бедствий, смеясь,
говорила Ира. Хотя, если точно, слово "ночевали" нашему времяпрепровождению не
совсем соответствует. Но сначала о паровозе.
Паровозы бывают нескольких видов. Неудивительно, если помнить о том, что все они -
дело рук человеческих. И нарожу тебе сына, и назову его… Или в Евангелии было как-
то по-другому? Неважно. Это я все к чему клоню-то. Мы, люди, даже вещи создаем по
модели классифицирования, согласно которой были созданы и мы. У паровозов
бывают виды, подвиды, и классы. Но самые распространенные паровозы бывают всего
трех типов. Вернее, четырех. Это тип "ФД", тип "СО", тип "Э" и тип "Другие".
Мой паровоз, — паровоз типа "ФД", самого распространенного, кстати, — стоит на путях,
не могу даже сказать, запасных, кишиневского железнодорожного вокзала. Паровоз
выкрашен зеленой краской, и звезда на его передней части, само собой, ярко красная.
Машина эта была установлена между международной и междугородними
платформами, как символ и памятник всем Работникам Железной Дороги. Паровоз не
на ходу. Хотя, как мне объяснили, если запастись хорошим топливом, это транспортное
средство оправдает, наконец, свое название. Но для этого паровозу нужен не тощий, а
жирный, как говорят специалисты, уголь. Такого угля сейчас, к сожалению, в
Молдавии нет. И паровоз стоит. Просто стоит между платформами. Хотя, нет. Не
просто. Он стоит, как небольшая скромная гостиница на железных колесах. За
пятьдесят леев сторож вокзала пустит вас ночевать в купе вагона, который прицеплен к
паровозу.
Само собой, мы с Ирой там не ночевали.
Нет, о, нет. Стоило нам расплатиться со сторожем, и подняться в поезд под его
зловонным, как запах его же сигареты, взглядом, в вагон, как мы начинали целоваться.
Удивительно, но нам везло. Обычно в ночи, когда "номер" в вагоне снимали мы, там
никого не было. Поэтому мы были свободны: с десяти вечера, когда в город прибывала
последняя пригородная электричка, до шести утра, когда нас будил (если мы засыпали)
поезд "Одесса-Кишинев". Все время между этими часами было заполнено стуком
составов, передвигавшихся на тех самых запасных путях, шарканьем метлы
уборщиков, пьяными песнями бродяг вдалеке, и лаем собак в частных домах у
железнодорожного полотна. И, конечно, нами. Мной и Ирой. Ирой и мной. В вагоне мы
не ночевали. Мы безудержно удовлетворяли себя, наши тела, нашу ночь и наши губы.
В тот период жизни я был здорово увлечен Ирой и Гофманом. Поэтому, когда мы
оставались в купе наедине с нашим желанием, я все смотрел в окно, наполовину
прикрытое занавеской с надписью "Железные дороги Молдавии приветствуют вас", и
ждал, когда по нему побежит, словно в мультфильме, виноградная лоза. И, знаете,
почти перед самым рассветом она появлялась.
— Чего ты хочешь? — спросила меня как-то в перерыве между любовью Ира, и я не
рассердился, потому что у нее это получилось не пафосно. — нет, нет, убери руки.
Пока… Чего ты хочешь от жизни вообще?
Я подумал, и ответил, что главное для меня — ощущение внутренней свободы,
способность испытывать которое я всю жизнь боюсь потерять. Объяснить, в чем
именно проявляется это ощущение я не смог. Может быть, в любви к поездам? Но тут
мы с Ирой находили другое объяснение. Я вырос в семье военного, мы постоянно
переезжали. Вот моя страсть к путешествиям и вообще поездам и носит характер
детского комплекса. Видимо, все дело в этом, решили мы, и полезли на третью койку.
Ира была очень богата. Ее денег, — а может, ее мужа, меня это никогда не интересовало,
— хватило бы на то, чтобы снять для наших тайных встреч целый дом и на много лет.
Она так и хотела поступить. Но я не позволил. И дело не в пристрастии к поездам.
Просто ничего чище и дешевле в городе найти было нельзя, а снимать помещение за ее
деньги мне не позволяла гордость. Я вообще был очень гордым человеком. И считал,
что это нравится людям. Так оно и было. Ире, по крайней мере, нравилось.
— Ты только, — сказала она мне как-то, глаза ее были грустны, — не перебарщивай с
этим делом. Время от времени это отталкивает. Иногда нужно переставать быть
гордым. Хотя бы с человеком, которого любишь, и который любит тебя.
— Никогда нельзя полностью открываться, — возразил я.
— Мне, — она была настойчива, — можно.
Сейчас, будучи одинок, я часто вспоминаю этот короткий разговор, когда прихожу к
паровозу каждый октябрь. Месяц, когда мы познакомились на какой-то гнусной
вечеринке, устроенной издателями очередного, — и быстро прогоревшего, как все
остальные, — глянцевого журнала Кишинева. Мы ушли оттуда довольно быстро, гуляли
по аллее платанов, — получалось, будто мы играем с деревьями в ручеек, — и она сказала
"октябрь". Только поэтому я и запомнил. Боюсь, больше ничего мне в память не
врезалось, за исключением второстепенных деталей. Ну, например то, что Ира была
старше меня на четыре года, а мне в тот годы было двадцать, что она была
состоятельной девушкой. А вот лица ее я не запомнил. Да и тела, в общем. Я
закуриваю, и легонько ударяю по колесу паровоза.
Интересно, поедет ли он когда-нибудь, мой ночлег, и если да, то куда?
Для кого-то любовь это осень. Для кого-то лицо любимого человека, для кого-то деталь
или воспоминание. Для меня, мерзнущего, несмотря на кашемировое пальто, и теплые
перчатки, на полупустом перроне вокзала, любовь это место моего ночлега. Паровоз.
Ночлег типа "ФД", построенный в конце октября 1931 года. На Луганском, — мать его, -
паровозостроительном заводе. Стальные цилиндры и рама задней тележки моей любви
были изготовлены Коломенским машиностроительным заводом, полотна (боковины)
основной рамы — Ижорским, котельные штампованные листы — заводом "Красное
Сормово". Скорость его достигает 85 километров в час.
Все это я вычитал на маленькой латунной табличке, которая прикреплена к двери, за
которой, по идее, должен находиться машинист. Разумеется, там пусто. Вообще, здесь
пусто уже года три. Примерно с тех пор, как Ира с мужем уехали отсюда. Почему-то,
когда я, пытаясь развеять тоску, приходил сюда значительно позже с другими
женщинами, сторож мне отказывал. Кстати, это был другой сторож. Новый хранитель
перрона говорит, что начальство строго — настрого запретило сдавать купе на ночь,
потому что это вызывает нарекания общественности. Я пытался торговаться. Пока
примерно через три — четыре года, наконец, не понял. Того сторожа, да и вообще, все
пресловутое начальство железнодорожного вокзала, нанимала Ира.
И, должно быть, все это обходилось ей куда дороже моих пятидесяти леев.
Я старательно дышу гарью костров, разведенных за решеткой ограждения
аборигенами, ютящимися в домиках у полотна, и смотрю на часы. Еще полчаса и
можно будет идти. До следующего октября. Зачем я это делаю?
Наверное, приношу себя к этому месту. Как цветы на могилу.
Кстати, Ира меня обманула, когда сказала, что доверяться полностью ей можно. Иначе
она не была бы сейчас где-то в Чехии, где-то под Прагой, в каком-то поместье, где они
с мужем любят друг друга и рожают детей.
— Он хочет, чтобы мы уехали, — испуганно сказала она, — навсегда…
— Оставайся со мной, — я был очень глуп и отважен, — разве это не любовь?
— Конечно, любовь, — но голос у нее был неуверенный, а в глаза я заглянуть не мог,
потому что в полночь на вокзале выключали фонари, — конечно…
На следующий день она меня бросила.
Все три месяца, что они готовились к отъезду, я вел себя, как просила меня Ира. Как
человек, который перестал быть гордым, хотя бы с человеком, которого он любит. И
который, как я думал, любил меня. Умолял, пресмыкался, и даже плакал. В результате,
Ира меня сначала возненавидела, а потом стала презирать.
Неудивительно. В те дни я представлял собой жалкое зрелище. Человек, потерявший
голову. В буквальном смысле. А на второй день после ее отъезда я, как вспоминают
мои друзья, от горя с ума сошел. Нашел в заброшенной библиотеке Ломоносова две
книги. Орехов А. А. "Опыт отопления паровозов подмосковным углем" и Баркин В. Б.
"Отопление паровозов тощими углями". Учил их наизусть. Сравнивал жирность
молдавского угля с подмосковным. Совершенно серьезно намеревался раздобыть
топлива для паровоза. И поехать на нем туда, к ней, к моей Ирине, чтобы остановить
поезд прямо у ее дома и сказать:
— Вот он я, приди, и возьми.
Мне все верилось, что это ее убедит уйти ко мне. Что она оценит жест. Смилуется,
придет и возьмет. Это стало навязчивой идеей. Меня даже боялись оставлять одного.
Само собой, со временем все эти безумные идеи истлели и покрыли пеплом. А потом
вообще остыли. Искры не пылают, даже когда я подхожу к паровозу раз в год. Вот и
сейчас я совершенно спокоен и холоден. Как мои руки, которые мерзнут, несмотря на
перчатки. В этом году мы видимся последний раз. Я собираюсь уехать из Кишинева. И
воспоминания об Ире тут не при чем. Я устал от этого города, а он от меня. Вернее, мы
теперь равнодушны друг к другу. Будут в моей жизни и другие города. Так что,
прощай, паровоз. Будут в моей жизни и другие ночлеги.
Я бросаю окурок на рельсы, и ухожу навсегда.
Назад: Мечты
Дальше: Окна