Лимонад
Она может любому за бутылку лимонада дать. Уж мы это точно знали. Ей было
четырнадцать лет. У нее, по слухам, в голове копошились вши, и она была грязной и
распутной девкой. Вы спросите, почему я говорю "по слухам"? Почему сам не
проверил? Нет, знаете, я никогда не был робким. Даже в подростковом возрасте. А вот
близоруким я был уже тогда. Поэтому вглядываться в голову Маши, — а именно так ее
звали, — я мог сколько угодно. И все равно ничего бы не увидел.
С тех пор продажная любовь для меня всегда лимонад.
Между прочим, бутылка лимонада, — настоящего, с неповторимым вкусом яблока,
лимона, сладкой газировки из автомата (три копейки стакан), — в те времена было не
так уж и мало. То есть, на наш взгляд Маша совершала не такую уж и проигрышную
сделку. Правда, что именно она давала за бутылку того самого "Буратино" (а иногда,
говорили, это был "Дюшес") мы толком не представляли. Особенно я. Ведь мои
одиннадцатилетние одноклассники были старше меня на год. Нет, я не вундеркинд,
просто пошел в школу на год раньше.
Достаточно рано для того, чтобы увидеть самое естество школы, — а она, на мой взгляд,
который не изменился и сейчас, когда мне уже тридцать шесть, есть не что иное, как
заколдованный темными силами лес. На каждом углу тебя ждут неприятности.
Постепенно ты учишься продираться сквозь чащу, не меняя выражения лица. Но в
глубине души все равно вздрагиваешь каждый раз, когда из-за дерева на тебя нападает
дракон. И достаточно поздно для того, чтобы скучать по кусочку рая, запрятанному
памятью за детской кроваткой, которую вот-вот выкинут, потому что ты из нее уже
вырос. Впрочем, я драматизирую. Может, все было и не так плохо, как мне сейчас
кажется. Были и неплохие моменты.
Лимонад, например.
Большую часть прогулянных уроков мы проводили под мостом, прикрывшим своим
подлатанным брюхом обширный парк между районами нашего города. Я покупал три,
— иногда четыре, — бутылки лимонада. И пил его, наслаждаясь. В принципе, ничто не
мешало мне выпить только две (три) бутылки, и с оставшейся подойти к "просто
Марии", как ее иронично называли старшеклассники. Разумеется, духу на это мне не
хватило бы. К тому же, я еще не совсем понимал кое-чего. Нет-нет, что именно
происходит со счастливцем, у которого Мария принимает бутылку лимонада, я знал.
Ведь я, — хоть и не был вундеркиндом, — всегда считался ребенком, развитым не по
годам. И, знаете, чтобы поддерживать это реноме, все детство шел на определенные
подвиги.
Например, в тринадцать лет лишился девственности с семнадцатилетней дочкой
молдавского полицейского, убитого в войне на Днестре. Семью его эвакуировали в
Кишинев, и там они жили, как беженцы, в дешевой гостинице. С тех пор, знаете,
сколько я не пытался победить это в себе, слова "участник вооруженного конфликта" и
"защитник территориальной целостности" ассоциировались у меня исключительно со
взмокшей от напряжений спиной Стеллы. Стеллы, которая стоит на четвереньках,
яростно подмахивает, выкрикивая что-то на румынском и глядя мне в глаза. Да, да.
Родной язык своей матери я не выучил исключительно из-за этих воспоминаний:
каждый раз, когда я слышу румынскую речь, меня разбирает смех. Ну, за исключением
этих двух забавных, — даже не могу назвать их комплексами, — деталей, о Стелле я
сохранил самые лучшие воспоминания.
Правда, все это случилось через три года после описываемых событий. Тогда, будучи
десятилетним, я с удовольствием пил лимонад "Дюшес" под мостом, и с удовольствием
думал о следующем уроке. Конечно, идти на него я не собирался: но мы договорились
со школьным приятелем встретиться и пойти на хлебзавод.
— Там халва на земле валяется! — сказал он.
И вот, за халвой мы собрались пойти. Встретиться мы собирались тут же, под мостом,
так что я себе лежал, да попивал лимонад. Желтый в бутылке и почти прозрачный на
воздухе, пузырящийся, как кровь быстро всплывшего ныряльщика, божественный
лимонад. Многие предпочитали его не пить, а запивать им острое печенье, -
называлось оно "пицца". Маленькие сухие комочки с маком, тмином и солью. Я
мучного никогда не любил, да и вообще, манера смешивать еду и питье всегда
приводила меня в священный ужас. А почему, я не знал. Поэтому никакой еды у меня с
собой не было, и я порядком проголодался. К счастью, предстоял поход на хлебзавод,
где делали халву. Она, конечно, там валяется прямо между цехами, и мы здорово
наедимся. К тому же, передо мной открывался великолепный вид: "чертово колесо",
торчащее из кленов на краю парка, возвышалось над моей низиной, как Небоскреб
Самого Детства. Я поднял голову, и у меня перехватило дыхание. Я отставил бутылку в
сторону, снял ранец, и начал декламировать стихи. Вернее, что-то бессвязное,
сочиненное мной именно в этот момент. Со стороны это, верно, напоминало
своеобразное камлание. Не знаю. Что на меня нашло. Я просто почувствовал, что
обязан выразить именно таким образом свое отношение к величественной панораме
парка, которая мне открылась. А священный восторг меня все не отпускал. Я все
говорил, и говорил, буквально кричал. Что-то вроде:
В этом городе
За чертой барометра
У которой высек цифру 30
Парацельс. Или Цельсий
Неважно. Жара
Ты понимаешь, о чем я
Так вот, в этом городе…
Правда, дальше ничего сочинить я не мог, а говорить и говорить мне хотелось, и я
сходу придумывал:
Всеми брошенные стихи
Пасутся у побережья
Рубежей
Океана и гальки
Всеми забытая женщина
Смотрит в глубь
Пенистых морей
Само собой, "рубежей морей и галки", "пенистого моря", да и женщин, — за
исключением своей матери и учительниц, — я тогда толком не видел. С морями все
ясно. Мы всегда ездили отдыхать в горы, потому что морской климат, говорили врачи,
был мне всегда противопоказан. С женщинами тоже интриги нет. В десятилетнем
возрасте редко на них смотришь. Но стихи, — а я думал, что это стихи, — мне почему-то
нравились, и я твердо решил начать их писать, и сочинил вслух еще кусочек.
Получилось даже заумно, но, говорю же вам, я всегда был развитым и начитанным
ребенком. Я прокричал:
На заброшенном скользком камне
Что торчит в море
В пяти милях от побережья,
Разбросаны пальцы, кольца, плетенки.
Эта странная сдоба.
Так напоминает тебя в эпоху заката.
Тут-то меня и застала школьная шлюха Мария, которая, — и мы это точно знали, -
любому за бутылку лимонада даст. Причем она не пришла. Просто я вдруг перестал
говорить, и просто и четко увидел фигуру у дерева поблизости. Видно, она ждала,
когда все это кончится, потому что, когда я замолк, подошла ко мне и вежливо сказала:
— Мальчик, дай попить.
Юбка у нее была примята и с несколькими травинками. Губы блестели. Выглядели
влажными, и в то же время сухими. В общем, выглядели как губы, на которые кончили.
И которые после этого так хочется смочить чем-то по-настоящему жидким. Глаза у нее
были не радостные, и не грустные. Просто пустые.
Если бы я проявил характер, — говорю это вам не как десятилетний ребенок, которого
застали за глупостью большей, чем мастурбация, а как взрослый мужчина, — мое первое
приключение произошло бы не в тринадцать лет, а в десять. Потому что она и в самом
деле давала за бутылку лимонада. И в самом деле — всем, а не только некоторым. Это, -
опять же, уже как взрослый мужчина, — я точно выяснил. Но тогда я просто протянул ей
лимонад, и глядел, как она пьет. Взял полупустую бутылку обратно, и молча смотрел,
как она уходит. С тех пор, содрогаясь в теле женщины, в кульминационный момент я
всегда, — всегда, будь благословенна, Мария, — вижу это. Блестящие и пересохшие губы.
И пенящийся на них лимонад.
Примерно через несколько минут появился мой приятель. Я ему об этом ничего и
никогда не рассказывал. Но он, — мы до сих пор дружны, — часто вспоминает о том, как
пришел под мост. И увидел меня. Его коронная концовка этой истории:
— Ты стоял, и молча глядел в парк. Выражение лица у тебя было угрюмым и
взрослым. И с тех пор ни изменилось. Ни капли.
Может, он и прав. Почему, я не знаю. К тому возрасту я уже понимал, что жизнь
довольно грустная штука, потому наша короткая встреча с Марией потрясением в этом
смысле для меня не стала. В каком же смысле она меня потрясла? Что за чувство я
испытал? Стыд? Нет. Я до сих пор пишу стихи. Жалость? Тоже нет. Испуг? Поздние
сожаления о том, что не хватило смелости? Нет, нет, и нет. Может, я впервые понял, что
иные миры это не всегда обязательно иные существа? И что обитателем иного мира в
иных измерениях может быть человек, такой казалось бы, СВОЙ? Не знаю.
Помню только, что впервые вдруг ощутил во рту натуральную горечь. Ее не перебить
ничем.
Даже лимонадом.
