Дракула:
Когда я развернул плитку гематогена и начал с аппетитом пожирать его, Прометеус очень удивился. Примерно такой реакции я от него и ожидал.
– А что поделать, мой мальчик, – мы шли по галерее замка мимо молчаливых рядов средневековых доспехов, – за четыреста лет я на свежей крови заработал себе язву желудка. Вот и приходится есть сушеную бычью кровь.
Надо отдать ему должное: Прометеус справился с удивлением и весьма тактично перевел все на детские воспоминания. Мол, в детстве он всегда просил мать купить гематоген, потому что из-за яркой упаковки лекарства принимал его за сладости. Мы негромко посмеялись и начали подниматься по лестнице. На двенадцатой ступеньке Прометеус остановился и спросил, указывая на меховую шапку, украшавшую оленьи рога:
– Что это?
– О, – я махнул рукой, – песец. Возьми ее себе, потому что на открытом воздухе здесь, в горах, по вечерам очень холодно. Бери, не стесняйся.
– Знаете, – он убрал руку, – как убивают песцов?
– Нет, – я знал, но изобразил неподдельный интерес, – каким-нибудь необычным способом?
– Их бьют, – Прометеус коротко засмеялся, – дубинкой по голове, чтобы оглушить, а потом надрезают шкуру на лапах, и снимают с еще живых животных.
Будь я женщиной, он бы непременно мне нагрубил, чтобы привлечь внимание и соблазнить. Увы, ни мужчиной, ни женщиной я не являюсь. У меня нет пола. Это роднит меня с суккубом, исключительно по прихоти избравшим имя Елена. Различие между нами состоит в том, что Елены как таковой нет. Я же в этом мире присутствую. Я – мертвяк. Мертвяк с язвой желудка (попейте теплой крови лет сто), который плохо себя чувствует.
– Это в порядке вещей, Влад, – сказал мне доктор, симпатичный румын лет тридцати (будь я моложе, непременно впился бы ему в глотку), – потому что вы слишком много работаете.
– То есть? – Я тяжело дышал, тупо глядя на дорогие жалюзи в кабинете этого терапевта.
– Синдром хронической усталости, – пожал плечами доктор Басеску, – обычное заболевание менеджеров высшего звена и среднего возраста.
Синдром хронической усталости. Менеджер высшего звена. Менеджер среднего возраста. Я смеялся, пока на меня не напала икота. Пришлось сглатывать слюну: она у меня всегда красноватого цвета (еще раз – полакайте-ка крови лет сто!), и доктора бы это испугало.
Басеску совершенно спокойно дождался, когда я утихну, и предложил мне прилечь на кушетку. Я подчинился. Этот врач не был опасен. Для него – практикующего доктора города Пятра Нямц – я был всего лишь менеджером высшего звена среднего возраста. Промышленником из Лаку Рошу, господином Владом Дракулеску. Когда я впервые представился, мы здорово посмеялись. Пришлось сказать, что я – воспитанник детского дома, над которым при получении паспорта жестоко подшутил директор. Басеску отнесся к моим имени и фамилии с пониманием. Ох уж эти выпускники медицинских университетов. Для них весь мир – нетерпеливый пациент, жаждущий избавления от страданий. Иногда мне кажется, что, встреть медик Бога, то первое, о чем бы спросил Его – не болит ли у вас что-то в пояснице? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чем спросил Его я.
– За что?
Увы, он ничего мне не ответил. Да и не мог. Ведь Бог это светящийся шар, и в этом Платон был прав. Бог не видит, не слышит, не чувствует и не думает.
Он есть, и он есть Бог, поэтому его нет.
Что? Сотворение мира, глина, Адам? Ах, оставьте все эти сказки. Я не верил в них в бытность свою человеком, как же мне поверить в них сейчас, когда я – знаю. Почему именно светящийся шар – Бог, спросите вы? Да все просто. Он и в самом деле идеально выглядит и находится в полной гармонии с самим собой.
Платон догадался. Поэтому я считаю его великим философом. Аристотель был его ученик, стало быть, Аристотель – великий философ. Это ведь как бешенство – передается прикосновением.
Признаю, греки и до Платона были близки к разгадке. Истинного бога они называли Роком. В их представлении – безликое существо, некое темное пятно, предопределившее все на свете, в том числе себя и весь этот свет.
Бог – это и есть Рок.
Все остальное – так, ерунда. Зевс, Яхве, Кетцалькоатль, Картофель – самозванцы. Первый – бабник, второй – психопат, третий – неудачник, а четвертого вообще можно есть. Нет, ну скажите на милость: что же это за бог, которого можно есть? Молитва, обращенная к гарниру… Люди идиоты. Я идиот. Всю свою земную жизнь я только и делал, что молился закуске. Братья, они не пьяны, как вы могли бы подумать, ибо сейчас лишь полдень.
Это сказал один из апостолов иерусалимской толпе, когда та высмеивала христиан.
Я мог бы добавить, что после этого толпа избила всех апостолов, и они были заключены в темницу. И выпить после полудня им так и не удалось. Мне пить пришлось слишком много. Сейчас, вспоминая о литрах крови, проглоченных мной наспех, я испытываю лишь отвращение. Примерно такое же, какое испытывает алкоголик, навсегда завязавший с выпивкой.
О чем я? Ах, Басеску. Конечно, я прилег на кушетку: от лишнего медицинского обследования я не откажусь. Не то чтобы я боялся смерти – согласитесь, в моем положении это несколько нелепо, – просто хочется если уж влачить жалкое существование, то хотя бы не испытывать при этом боли. Душевные муки? Никогда не испытывал.
– Вы наверняка в последнее время часто злоупотребляли алкоголем? – спросил меня Басеску; он рассматривал результаты анализов того, что эти маньяки в белых халатах называли эндоскопией.
– Почему вы так думаете?
Я лежал на кушетке, глядя на молчаливо разговаривающих рыб в огромном аквариуме на всю стену. Басеску объяснил мне, что этот вид позволяет его пациентам расслабиться. Доктор был новатором: терапевт, он, тем не менее, не брезговал и психоанализом. Болезнь – комплексное состояние, объяснял мне Басеску. Нужно лечить все и сразу.
– Значит, – шутил я над ним, – вы готовы лечить от рака пациента, пришедшего к вам лечить простуду?
– Запущенная простуда, – он был серьезен, – может привести к чему угодно. Скажите, вам снятся по ночам мыши?
– Что?!
– Такие сны, – объяснял любезный доктор, – свидетельствуют о болезненном восприятии пациентом проблем, с которыми он сталкивается в реальной жизни. Как правило, человек, которому снятся мыши, просыпается в холодном поту.
– А что есть реальная жизнь, доктор?
– То, – Басеску был терпелив, потому что я много платил ему, и делал это в срок, – что не является вашим сновидением или фантазией.
После чего мы оба рассмеялись: очевидно было, что формулировка доктора по меньшей мере неверна. Ведь сновидение тоже является частью вашей жизни. И стало быть, оно так же реально, как наше дневное времяпровождение во время бодрствования. Басеску еще раз взглянул на результаты анализов и покачал головой. Желудок у меня ни к черту, это я и сам знаю. Милейший доктор ошибочно приписал это неблагоприятному воздействию на мой организм алкоголя. Объяснять, как все на самом деле, я ему тогда не стал. Через три дня – я к нему зачастил, верно, – он попросил меня:
– Расскажите что-нибудь о себе в детстве.
– Доктор, – я улыбался, – никогда не интересуйтесь детством знаменитых персонажей. К примеру, разве вам что-то известно о детстве и юношестве Иисуса?
– Не богохульствуйте, – перекрестился добрый католик Басеску, – Иисус и промышленник, пусть даже известный в Румынии, несопоставимы.
– Но вы поняли, что я имею в виду, – настаивал я.
– О, разумеется. Но вы не правы. Нам известно апокрифическое писание «Детство Иисуса».
– Ну, еще бы. А также нам известно Евангелие от Петра. Тем не менее вы, христиане, их священными книгами не почитаете.
– Нам рекомендуют их, – Басеску, склонив голову, считал мой пульс, – к прочтению.
– О, мой Эскулап, – я пожалел его, – простите, я оскорбляю ваши религиозные чувства.
– Отнюдь, – теперь уже улыбался Басеску, – просто будь я излишне фанатичен, то был бы уверен в том, что сам Дьявол вселился в вас, чтобы посеять сомнения в вере моей.
– И вы на самом деле так думаете?
– Я же сказал: будь я излишне фанатичен. Нет. Перевернитесь на бок. Да, вот так. Не колет в паху? Странно. Хорошо. Полежите еще. Я на самом деле полагаю, что вы – добрый язычник. Слышали о таких?
– Какая честь для меня, доктор. Я стану проводить время в чистилище с Аристотелем. Ну, еще об этом было у Грина. Добрый язычник отец, он же – «Наш человек в Гаване».
– Насмешник. Начитанный насмешник. Что вы там говорили об апокрифах?
– Ах, апокрифы, – я почувствовал жгущую боль над поясницей, и мне необходимо было говорить, говорить, говорить; все что угодно говорить, лишь бы отвлечь себя, – вы знаете, милейший доктор, я признаю их ценность как литературного источника, но как религиозного – увольте.
– Церковь, – теперь Басеску скрывал улыбку, – полностью с вами солидарна.
– Но я не солидарен с ней! – заорал я. – Потому что те четыре Евангелия, которые объявлены каноническими, такое же дерьмо, как и апокрифы!
– Почему же тогда, – поджал губы доктор, но мне было уже все равно, – канонизировали именно их?
– Рынок, – я пожал плечами, – рынок, милейший доктор. Жесткая конкурентная борьба всегда была присуща рыночным отношениям. И тут даже Иисус не исключение.
– Прошу вас…
– Прошу вас, – передразнил я Басеску. – Вы думаете, его убили за то, что Он и Его речи будоражили народ? Прошу вас, будьте серьезнее. Проповеди сумасшедшего, который никогда ни с чем не мог определиться, кого они могли напугать? Да, сумасшедшего! Разве не так? То Он говорит «почитай родителей своих», то бросает родной матери – «что мне и тебе, жено?». И так – во всем. Я думаю, все дело в том, что Иисуса просто несло. Перло, как говорят нынче молодые люди. И Он особо так не вдумывался в то, что Он говорит. Он получал наслаждение от самого процесса произнесения речей. А уж потом под это подвели социальную теорию. Так появилось христианство. Потом теорию замолчали, тех, кто о ней вспоминал, быстро убили – так появилась христианская религия. Отныне и присно, и во веки веков, аминь, суки!
– Говорите все что угодно, но прошу вас, успокойтесь, – вспомнил о клятве Гиппократа Басеску. – Вам вредно волноваться.
– Кстати, именно социальная теория, которую подвели под христианство – устранение несправедливости в реальном мире и наступление царства Божия в реальном мире, – вот что должно быть интересно людям! – говорил я. – Вы, христиане, гнусные лицемеры. Вы замалчиваете учение своего учителя, который вовсе не придумывал это учение.
Ведь во всей этой истории, от сотворения мира до последнего гвоздя, вбитого в крест, и последующего вознесения (которого, разумеется, не было) интересно только это!
– Что?
– Первый реальный план справедливого устройства мира! Найти бы того, кто это изобрел и связал с имиджем иудейского неудачника, несшего бред на площадях, найти бы Его – и поклоняться Ему! Что? Что такое?
Басеску смеялся, сидя в кресле за моим диваном. Я улыбнулся. Мне давно уже не было страшно. Да и чего бояться? Светящийся шар не может испытывать жажду мести. Року плевать на нас. Люди появились независимо от желания Бога. Дарвинисты правы, и верующие правы. Просто эти два мира возникли одновременно и с поры своего возникновения только теснят друг друга.
– Это напоминает мне, – утер слезы Басеску, – книгу Булгакова. Помните?
– Этого русского? Припоминаю.
– Дьявол сидит на скамейке с советскими писателями и рассказывает им, как на самом деле заканчивалась жизнь Иисуса, и о его встрече с Пилатом. Милейший Влад, неужели вы, по примеру своего знаменитого тезки, вечны? Может, вы – сам дьявол?
– Мне нравится, доктор, – я снова лег на диван; ужасно болели ноги, – ваша наблюдательность и ассоциативность мышления. Сравнить нас с Воландом и русскими поэтами…
– Вы хорошо платите своим рабочим? – поинтересовался Басеску.
– А что?
– Мне кажется, – доктор вернулся к анализу, механически подметил я, – что вас тревожит проблема некоей социальной справедливости. Вы, может быть, в глубине души опасаетесь недовольства работников?
– Доктор, – недовольно сказал я, – вы все упрощаете, а ведь только что я похвалил вас за тонкость.
Вечером, глядя, как на слюдяных стеклах замка разгорается пламя в деревушке под горой, – шел 1325 год, я отлучился в Молдавию, чтобы подписать договор о союзничестве, и соседи, пользуясь случаем, грабили мои предместья, – я думал о Басеску. И пришел к выводу, что он славный парень. Нет, это вовсе не означало, что я собираюсь подарить ему вечность. Мы были знакомы вот уже три года, он лечил меня от всех на свете болячек и не заслуживал такой неблагодарности. Напротив, я собирался подарить ему смерть. Не сейчас, может быть, позже? Потом я подумал о Прометеусе. До его прибытия в замок оставалось шесть месяцев. У нас всегда было холодно, а он наверняка приедет легко одетым. Я пошел в кладовую, достал меховую шапку и повесил ее на оленьи рога, чтобы не забыть.
– Стало быть, Иисуса убили вовсе не за то, что Он представлял какую-то там опасность для римлян, или, упаси боже, для оккупированных ими иудеев? – спросил меня Басеску на очередном приеме.
– Доктор, – я отвлекся, – вы слышали, что на пост президента страны баллотируется ваш однофамилец?
– А, – махнул рукой медик, – мэр Бухареста? Кретин. Наслышан. Но я задал вам вопрос.
– Он риторический. Ответ – да. Более того, Иисус даже для религии этих иудеев опасности не представлял. А зачем вы хотите говорить со мной об этом? Ну, выкладывайте.
– Иногда пациент, – честно признался Басеску, – не может рассказать о каких-то эпизодах своей жизни прямо. Ему мешает преграда, заслонка его же собственного сознания. В то же время ему хочется об этом рассказать. В его мозгу идет своего рода борьба. И сознание находит выход: человек рассказывает историю, на, казалось бы, совершенно другую тему. На самом же деле это преломленное (как луч в воде) изображение его истинной истории. А мне как врачу остается лишь ее внимательно выслушать и, сделав скидку на преломление, восстановить истинную картину.
– Вы реставратор, – задумчиво сказал я, – а то, о чем вы мне рассказали, напоминает писательство.
– Очень похоже, – кивнул Басеску, – вы, как всегда, наблюдательны. Так за что же убили Иисуса, если Он не представлял никакой опасности, мой пациент?
– Да все очень просто! Потрясающе, элементарно просто! – начал рассуждать я. – Конкуренция! Он претендовал на звание сына Божьего, а таких претендентов всегда было много, очень много. Особенно в те времена: римские императоры выводили свое происхождение от бога, в Иудее с удручающей регулярностью появлялся смутьян, называвший себя сыном Божьим и начинавший войну с римлянами… Сыновей Бога, говоря грубо, было тогда на Земле как собак нерезаных. И это была проблема. Проблема, которую осознавали даже такие недоучки, как Галилеянин.
– Тем не менее, – фыркнул Басеску, следивший за капельницей; он решил почистить мне кровь, о, наивный доктор, – он эту проблему решил. Иначе мы бы о нем ничего не слышали.
– Вы не могли бы положить мне под голову еще одну подушку? Благодарю вас. Да, я отдаю должное изворотливости Иисуса: Он решил эту проблему. Огромное количество сыновей Божьих. Галилеянин как человек хитрый и сметливый (исключительно в житейском плане) понимал, что Его первым делом спросят, почему иудеи должны верить именно в Него? Почему именно Он, а не Вар-Равван, Цха Цри, не Тот-то или Тот-то? Каковы доказательства Иисуса?
– Вот я вас и поймал. Вера, – поправлял под моей головой подушки Басеску, – не требует доказательств. И это знали даже иудеи. Она требует чуда, веры.
– Согласен. Единственное доказательство в данном случае – чудо. Но этого-то он как раз представить и не мог. Поэтому Иисус извернулся исключительно в словесном обороте, заявив, что мы, дескать, все дети Божьи. Таким образом, он и против официальной доктрины, согласно которой Бог сотворил нас всех, не попер и выкрутился. Скажем так, сумел сохранить лицо. Я для вас Сын Божий, но если вы – из полиции, то я имел в виду вовсе не это, а просто сказал, что мы все – дети божьи, и стало быть, сказав, что я – Сын Божий, я ничего такого не имел в виду.
Басеску рассмеялся. Кажется, я изрядно поднимал его настроение.
– Вы самый забавный злопыхатель Божий, которого я знал. Вот, выпейте пока это.
– Доктор, да хватит уже пичкать меня какими-то микстурами. За несколько месяцев вашего лечения я от них буквально опух. Да еще и тошнота.
– Терпите. Прошу вас, продолжайте.
– Ох, ладно уж. Гнусные, омерзительные отговорки – вот чем славился Иисус! Впрочем, чего я возмущаюсь. Наглость, самовлюбленность и чрезмерная напыщенность всегда сочетались в Галилеянине с ужасающей трусостью. Он всегда, всего и всех боялся.
– Вы и вправду говорите как очевидец. Я начинаю вас бояться.
– Не смейтесь. Для того чтобы восстановить события или понять характер персонажа, не обязательно знать его лично. На то и существует текст.
– Это относится к художественной литературе. Библия это скорее мемуары.
– Любая литература художественна, согласны?
– Увы, да.
– Итак, чтобы страх его оставался тайным, Галилеянин постоянно придумывал отговорки. Боялся женщин и потому до тридцати с лишним лет на пушечный выстрел их не подпускал, оправдывая это совершенно ненатуральное поведение какой-то там чистотой.
– У вас есть любовница?
– Ох, – я закряхтел, потому что лекарство было невыносимо горьким, – мой мальчик. Вы не против, чтобы я вас так называл? Все-таки разница в возрасте у нас не малая…
– Всего пятнадцать лет, если вам и вправду сорок, как вы мне сказали. Но я не против. Мальчик так мальчик.
– У вас есть сомнения в моем возрасте, мой мальчик?
– Никаких. Итак, любовница. Она у вас есть?
– Мебельная фабрика – моя любовница, доктор.
– Что ж, нам надо будет обсудить это позже. Чего еще боялись вы… простите, боялся Иисус?
– Боялся родителей и потому сбежал из дому в раннем возрасте, найдя для себя оправдание в том, что якобы он призван.
– У вас не было родителей, вы говорили.
– Не будьте столь прямолинейны, доктор. Все же я рассказываю вам об Иисусе, а не о себе. И еще. У меня были родители, иначе как бы я появился на свет?
– Я был неточен. Вы не знали родителей, вот что я хотел сказать.
– И слава богу. Ну, а поскольку глобальной лжи верят охотнее, чем местечковой… Я вам говорил, кстати, что он был типичный местечковый еврей, этот Иисус?.. Он соврал по-крупному: его призвал, видите ли, сам Бог! Какова наглость?! Если бы он придумал что-нибудь другое – допустим, что его призвала судьба, провидение, – то он не поверил бы сам себе.
– Люди охотно себе верят, – тихо возразил Басеску, набиравший шприц, – поверьте мне как специалисту.
– Обычные люди, – поправил я, – но не грандиозные лгуны. Как и все патологические лжецы, Иисус сам верил только в большую ложь. Маленькая ложь не внушала ему доверия.
– Играл по-крупному?
– Совершенно верно.
– Вам доводилось лгать?
– Не имеет значения. Кстати, все эти россказни о бедолаге Иосифе, который якобы честно женился на Марии, скрыв ее беременность от якобы Бога, – гнусный навет самого Иисуса. Гнусный навет, и на кого? На родителей! Туманные намеки на старческую немощь Иосифа, практически – на импотенцию…
– Уж поверьте, Галилеянин, равно как и семеро его сестер и четверо братьев, обязан своим рождением вовсе не Богу.
– Мы не признаем этих братьев и сестер.
– Вы можете не признавать и меня, но вот он я, лежу перед вами! Старик Иосиф постарался. Неутомимый Иосиф. Да он эту девчонку Марию поначалу выпускал из постели только в поле, работать. А первые двадцать лет совместной жизни он ее, простите за некоторый натурализм, долбил часто и помногу.
– Все-таки, – смеялся Басеску, – вам нужна любовница. Будет кого подолбить. Как это, если верить вашим утверждениям, делал Иосиф с Марией.
– И правильно делал. Из-за этого у нее был мягкий и покладистый характер!
По пути из Пятра Нямц в замок – дороги у нас недавно отремонтировали, и поэтому можно было не только вести машину, но и думать, – я вспоминал Галилеянина. Конечно, первое, что я сделал, когда осознал настигшее меня бессмертие, – отправился путешествовать. Очень банально. А что еще остается делать, когда вы зависаете во времени и ваше тело все никак не может разложиться? Поверьте, все бессмертные, поняв, что они бессмертны, первым делом отправлялись в путь. Прелесть новизны. Маршрут – стандартный и традиционный.
Раз уж мне это позволено, я хотел бы взглянуть на казнь Иисуса, немножко постоять в толпе, слушавшей Нагорную проповедь, познакомиться с Александром и послушать Гомера.
Потом все это надоедает. Я выкрутил руль и поднялся по серпантину вверх. У ворот, дрожа от холода, меня встретила приблудная собака. Она мне, кажется, была знакома. Я видел, как она помогает старику из деревни у подножия замка пасти овец. Я открыл двери замка и прошел внутрь, подумав, что надо бы прогнать эту собаку. Ведь она может покусать Прометеуса, когда тот наконец доберется до меня. Наверняка мальчик придет в ярость. Он вообще вспыльчив. Так всегда бывает с теми, кто живет в теле, полном крови и, значит, страстей.
Кто-то, кажется – Фриних, говорил об экзистенциальной ярости творца. Необъяснимая ярость, направленная на бытие. Да, каждый художник просто обязан испытывать ее. Но то творец. А Прометеус – герой. Он пошел еще дальше. Причина экзистенциальной ярости Прометеуса, – скажет вам любой критик, прочитавший его пьесы, – Молдавия. Верно. Но Молдавия Прометеуса это и есть Прометеус. Причина экзистенциальной ярости Прометеуса – он сам. Слепая ненависть героя направлена против него самого. Он успокоится, когда его не будет. Мы тоже успокоимся, когда нас не будет. Но мы не герои, а просто уставшие мертвецы и умершие боги.
– Итак, – Басеску только что поставил мне укол, и я отдыхал, – с семейными взаимоотношениями Иисуса вы, признаю, разобрались остроумно. Ну, а отношения с обществом? Властью?
– Галилеянин боялся властей. Всегда боялся. – Я пожал плечами. – Многие думают, что Он избегал всяческих контактов с руководством Иудеи и вообще – представителями государства, потому что любая власть была Ему противна.
– Такова наша версия, – улыбнулся католик Басеску.
– Ничего подобного! Власть в любом ее олицетворении, вплоть до шелудивого стражника с грязными ногами, вселяла в Иисуса панический, животный ужас. Так дети боятся полицейского. Это, видимо, комплекс провинциала.
– Вы никогда не жили в столице?
– Доктор, – упрекнул я Басеску, – вы мне осточертели. А что, если ваша теория неверна и то, что я рассказываю, не имеет ко мне ни малейшего отношения?
– Это решу я, – улыбнулся мой мальчик, – а вы говорите, прошу вас. И будьте поосторожнее, иначе я вам еще два укола поставлю.
– Хорошо, – он умел сводить все к шуткам, – я попытаюсь доказать вам свои утверждения. Как известно, Иисус часто странствовал. Видите ли, в те времена житель какого-нибудь местечка не мог вот так запросто взять и направиться в Иерусалим, чтобы там гулять себе где вздумается и говорить что в нечесаную голову придет. Если ты выходил из местечка, староста давал тебе сопроводительное письмо, где было указано, куда, зачем и на какой срок ты отправляешься. У Галилеянина, само собой, таких писем никогда не было…
– Их отсутствие не доказано, – возразил доктор, но тут же добавил: – Справедливости ради скажу, что и наличие их не доказано также.
– Вы, люди, просто об этом не задумывались, – скривил я губы, – то есть, простите, мы. Стоит лишь намекнуть об этой проблеме богословам, как они немедля найдут доказательства того, что у Иисуса был целый ворох рекомендательных писем и разрешений.
– Из вас бы получился блестящий богослов.
– Отнюдь, мои доводы корявы.
– Но сила убеждения идет из нутра.
– Я презираю вашего Бога.
– Павел презирал нашего Бога, но этот Бог открылся и ему.
Сейчас, глядя, как Прометеус усаживается напротив меня за длинным столом, уставленным едой и выпивкой – когда-то на этом месте сидел Агасфер, и я тогда здорово набрался, – я с улыбкой вспоминаю Басеску. Он действительно сумел меня разговорить. Сумеет ли это сделать Прометеус? Впрочем, нет. Долго мучить его я не буду. Этот странного вида молдаванин с почему-то оранжевой сумкой, которая меня смущает – к новым идеям легко привьгкнуть, к новым вещам – нет, – должен покончить со всем этим.
В 1345 году я получил от нарочного письмо моего кузена, Штефана Великого. Он занимался в Молдавии тем же, чем и я в Трансильвании. Нещадно уничтожал бояр, пытался отбиться от турок с поляками и строил монастыри. В общем, правил. И вот после очередного разгрома турок он присылает мне пакет, в котором была запечатана ведовская карта мира. Уже разворачивая ее, я знал, что там будет. Так и есть. Молдавия и Трансильвания оказались зачарованными местами. Не повезло не только странам, но и нам, их правителям. Я остался вечен. Штефан был обречен всю загробную жизнь наблюдать за тем, что произошло с его образцовой, по тем временам, страной.
И вот явился герой – и заклятие спадет. После этого все мы – бессмертные, герои и боги – успокоимся и перестанем быть. Что ж, мы, кажется, это заслужили. Я размышляю, с чего бы начать разговор с Прометеусом – малый слишком умен, чтобы поверить в то, что я румынский промышленник, а он – кандидат на вакантное место, – и щелкаю пальцами. Из-за занавеса с приборами появляется мой новый слуга. Бывший доктор Басеску ставит перед нами тарелки и, поклонившись, удаляется…
Прометеус стал избранным не случайно. По какой-то ошибке генетики на свет явилось существо – я говорю о нем же – с душой героя и телом человека. Проще говоря, все мы – мертвецы, механические куклы, он же – живая плоть, наделенная нашими сверхъестественными качествами.
Как бы объяснить ему это? Я кладу руки на стол, сцепляю их в замок и упираюсь лбом в кисти…
– Мне кажется, – до приезда Прометеуса еще месяц, и доктор Басеску все еще мой добрый друг, – вы преувеличивали страх, который испытывал Иисус перед властью.
– Вам так не кажется, – бросаю я, – но вы желаете получить от меня новую порцию откровений?
– Не скрою, – Басеску смеется и вводит мне в вену иглу капельницы, – вы проницательны. Сожмите кулак. Вот так. Ваши вены плохо проступают.
– Они боятся. Иисус тоже боялся. И страх этот проявлялся в Его страусиных ответах, на которые пытались подловить этого омерзительного бродягу умные люди. Они дают Ему монету с портретом Кесаря и задают четкий вопрос, а Он несет что-то про Божье и земное. Добряки усматривают здесь страсть к аллегориям. Вы добряк, доктор?
– Увы, да.
– А я, увы, нет. Я четко и беспощадно вижу суть. Он просто испугался. Испугался идти до конца, испугался доигрывать роль сына Божьего, поборника социальной справедливости на земле, испугался принять Свой крест, выпить чашу. Спрятал покрасневшую физиономию под полой плаща. Он просто испугался, мать вашу!
– Не дергайте рукой!
– А, ерунда. Ничего страшного. Еще Он испугался на допросе, когда стража прямо спросила Его. Ты – Сын Божий? Он же, зная, что утвердительный ответ приведет его к казни, отвечал: не скажу, мол, потому что если и отвечу «да» – все равно не поверите. Трусливое создание, не правда ли?
– Мудрость и иносказание.
– Трусость. Рано или поздно, но каждый из нас встает перед выбором. По какую сторону баррикад встать. Вы могли сколь угодно не любить коммунистов, но в тридцатых годах были обязаны ехать в Испанию, защищать республику. Впрочем, это уже совсем другая история.
– Вернемся к допросу.
– Вернемся к допросу. Когда они сказали: итак, ты – Сын Божий, – он и тогда не нашел в себе смелости подтвердить это, хоть вопил об этом на каждом углу раньше. Ответил: вы сами так сказали. В этом – весь Он. Уже ясно, что расплаты не миновать, понятно, что все равно казнят, а Он все оттягивает и медлит, все на что-то надеется. Кстати, обратили ли вы внимание, как часто в Евангелиях описывается, как Он прячет лицо?
– Написано не «прячет», а – «укрывает».
– Стыдливая маскировка. Прячет. Так вот, Он это делал вовсе не потому, что желал пусть хоть такого, кастрированного уединения. И не потому, что взгляды людей надоедали Ему. Все дело в том, что Он краснел, когда совсем уж завирался и видел, что поставил себя в идиотское положение!
– Вы чересчур увлекаетесь, – сухо одернул Басеску, – и порой ваши не лишенные остроумия рассуждения становятся банальной жвачкой атеистических книг из серии «Советский народ против религии».
– Наподобие тех, – я почувствовал себя виноватым, – что печатались при Чаушеску?
– Вот именно. Кстати, чем вы занимались при Чаушеску?
– Путешествовал.
– У простых румын не было такой возможности.
– Считайте меня непростым румыном.
– Вы сотрудничали с «Сигуранцей»?
– С кем я только не сотрудничал, доктор. Вас это смущает?
– Нисколько. В стране каждый второй доносил в спецслужбы.
– Предупреждая ваш вопрос – я этого не делал.
– Потому что были слишком молоды в то время!
– Может быть. Я не хочу над этим задумываться.
– Каждый второй, – я перевел дух: новая мазь Басеску, которой тот лечил мой застарелый радикулит, ужасно жгла, – предатель. Вы не находите, доктор, что на Румынии несмываемый грех предательства?
– Вы же, – улыбнулся доктор и начал втирать другую мазь, уже ледяную, – не верите в грех и тем более грех предательства.
– Я не верю в искупление грехов.
– Значит, вам не искупить и сотрудничества с «Сигуранцей». Если, конечно, вы не пытаетесь меня эпатировать. Все-таки, чем вы занимались при Чаушеску?
Странствовал. Странствовал, мой доктор, в юдоли скорби и печали. Замок при коммунистах переживал не самые лучшие времена. Люди, увы, не верили в вампиров. Соответственно и я не мог питаться их кровью. Ведь наша, как, впрочем, и богов, сила состоит в вере в нас.
Некоторое время я перебивался старухами, верящими в Бога и бредни про Дракулу. А потом понял, что если не найду альтернативный источник питания, то просто загнусь. Да и на диету сесть не мешало бы.
А загибаться до прихода Прометеуса – нашего (богов, бессмертных и героев) мессии – я не хотел. Одно дело – перестать быть во время нашего Апокалипсиса, совсем другое – умереть, не дождавшись его. Это все равно что быть добрым язычником, но умереть до прихода Христа. Дальше чистилища тебя не пропустят. О, мерзкий Данте… Как же ты все-таки был прав. Надеюсь, и тебе сейчас плохо.
Тогда-то, в 1962 году, я открыл для себя гематоген. На вкус, конечно, редкая гадость – высушенная, истолченная в порошок, спрессованная и подслащенная бычья кровь, но все питательные вещества моему организму он давал. В день я съедал до ста плиток. Меня тошнило от сладкого, но я не сдавался. И постепенно привык. Но тут власти Румынии нанесли мне новый удар. В результате их экспериментов (похлеще тех, что вытворял мой старый знакомый Менгеле) в стране разразился жуткий продовольственный кризис. Жрать стало нечего не только людям, но и вампирам. Те несчастные, кем я когда-то поужинал, носились вокруг замка с воплями и жалобами:
– Люди совсем обессилели, Повелитель, и их кровь стала водой. Что нам делать?
Мне было наплевать на них. Да, сообщаю: единственный настоящий вампир в мире это я. Все остальные несчастные – не больше, чем ходячие мертвяки. К тому же они смертны в вашем понимании этого слова.
Это было бы слишком легко – бессмертие за укус вампира.
Во всем виновато человеческое желание получить все, сразу и даром. Оп-па, тебя куснули, и вот ты бессмертен, ведешь интересную, полную приключений жизнь. Единственный минус – нужно питаться кровью. Как бы не так… Но так называемые вампиры этого не понимают. Они уже не люди и еще не бессмертные. Они животные.
У них своеобразная лихорадка. Хоть они и питаются кровью, но после моих (или тех, с кого я начинал) укусов бедняги сходят с ума, зовут меня «Повелителем», почему-то боятся дневного света и проводят время самым идиотским образом. Так что в этом случае создатели фильмов о вампирах недалеки от истины. Они ни черта не понимают, эти так называемые вампиры: кто они, что они, и зачем все это. За единственным исключением. Да, я говорю о себе.
В аптеках пропал гематоген. Чтобы спастись, я, воплотившись в летучую мышь, проспал тридцать лет в сыром подвале замка. Вампиры в Румынии вымерли совершенно. Не знаю, как в остальном мире: страсть к путешествиям я давно утратил.
Итак, я пережил голодное время правления Чаушеску в Румынии и дождался воцарения в стране демократии. Разницы никакой, за единственным исключением. Гематоген появился в аптеках, хоть и стал стоить гораздо дороже, чем раньше. Славься, свобода. На всякий случай я закупил крупную оптовую партию этого лекарства. Хотя и знал, что особой необходимости в этом нет: все говорило о том, что вот-вот придет мессия, который разрушит чары Молдавии, и мы, бессмертные, обретем, наконец, покой.
Молдавия вновь станет страной для людей.
Мы наконец-то разойдемся. Тихо и мирно. Мир, созданный по законам Дарвина, и мир, созданный по беззаконию. Беззаконию того самого Бога, который представляет собой светящийся шар, не говорящий, не думающий и не чувствующий. Зачем? Ведь он – идеален.
– Вы так представляете себе Бога? – Басеску размышлял вслух. – Безликая светящаяся сфера. Очевидно, это комплекс, связанный с вашим незнанием отца.
– Вы обвиняете меня в инфантильности?
– Я, – мягко поправил Басеску, начиная делать мне вакуумный массаж; он водил по моей спине полым полушарием, из которого был откачен воздух, – не обвиняю, а ищу причины болезней.
– Инфантилен был ваш Иисус, – раздраженно бросил я.
– Примеры.
– Пожалуйста! Его манера прикрывать лицо. И еще. Раз уж я начал призывать вас обращать внимание на те или иные вещи, попрошу задуматься вот над чем: Библия везде пишется без кавычек. Почему, спрашиваю я вас? Ведь название на то и название, чтобы его закавычивать.
– Библия – не только название…
– Тогда какого черта именно это слово написано на обложках всех изданий?! Я вас спрашиваю, почему? Почему, спрашиваю себя. Но ответа не нахожу. Кроме разве что одного – все, что так или иначе связано с Галилеянином, несет на себе отпечаток той самовлюбленности, что всегда сопутствовала ему.
– Вы, очевидно…
– Да-да, – раздраженно перебил я Басеску, – милейший доктор, сейчас вы будете говорить мне о том, что я самовлюблен, но пытаюсь скрыть это. Или, напротив, ненавижу себя и опять же скрываю это?
– Вы, – терпеливо повторил Басеску, – очевидно, замерзли? Укрыть вам одеялом ноги?
Я с удовольствием согласился. Это странно – и я больше расцениваю это как каприз, нежели сознательное чувство, – но я люблю свое тело. Мне нравится, когда ему комфортно. Может быть, именно поэтому я и посещал последние месяцы до прибытия Прометеуса этого доктора, милейшего Басеску. Пора было привести себя в порядок.
О, разумеется, помимо тайны Молдавии была еще и тайна Прометеуса. Или, скажем так, они были прочно связаны. Видите ли, дело в том, что вся Молдавия с момента ее основания до поры ее исчезновения существует лишь в голове Прометеуса. И уничтожив себя, наш Мессия уничтожит эту Молдавию, подарив и себе, и нам вечный покой.
По крайней мере об этом говорится в примечании к карте. Все это: суккубы, Штефан, турки, Молдавия времен националистов, кризисы, женщины, люди, Долина Роз, я, наконец, – всего лишь плод воображения Прометеуса. И в то же время все это – реально.
Да, сходство с Галилеянином налицо. Разница в том, что в данном случае Агнец обязан принести искупительную жертву не во имя людей. Во имя нас, бессмертных. И в то же время во имя людей: когда мы, бессмертные обитатели страны, покинем ее, люди, населяющие Молдавию, вздохнут спокойно.
Страна будет принадлежать лишь им одним.
– Любить себя – естественно, – продолжает беседу Басеску, – это свойственно всем.
– Да, я люблю себя, но как мне этого не делать, коль скоро мое тело – Храм Божий? – Я согласен с доктором, но спорю уже просто ради спора. – Да, знаменитая отговорка Галилеянина. Хотя, уверяю вас, займись Бог такими глупостями, как построение каких бы то ни было храмов, ваше… пардон, наше тело – последняя модель для строительства, которую бы Он предпочел. Довод разумный?
– Само собой.
– Но Галилеянина разумные доводы против и вообще возражения никогда не волновали. Он был демагог, говорю я вам, демагог высшего класса. Как все демагоги, велеречивый, афористичный, чуть изящный в словесных конструкциях. Впрочем, хватит об этом!
Доктор, улыбаясь, отходит от стола и включает тихую музыку. Мне удается заснуть на полчаса.
– Знаете, – говорит он мне на прощание, – меня нисколько не шокируют те возмутительные для религиозных людей рассуждения, которыми вы весьма охотно со мной делились. Влад, вы чертовски симпатичный человек. Но все это я уже читал в многочисленных апокрифах. Как христианских, так и языческих.
– Послуш…
– Дайте договорить, – Басеску терпелив со мной, как мать, – Текст это ничто. Создание религии не равноценно написанию книги. Поверьте, для нас, простых смертных, текст лишен смысла. Да, я обыватель и не стыжусь этого. Дайте нам Шекспира, и мы оставим от него лишь сюжет. При этом высмеем Шекспира за то, что сюжеты он заимствовал у итальянцев. Я говорил, что текст – ничто? Я неверно выразился. Для нас текст это сюжет. Сюжет. Вот что главное. А от слов ничего не зависит. В Евангелиях – неважно каких – могло быть написано что угодно. Мы верим не в это. Даже не в книгу. Мы верим в сюжет. А сюжет это чудо, и от этого суть истории не меняется. Можно сколько угодно менять частности, не трогайте главного: Он был сын Божий и пришел в мир искупить вашу и нашу вину.
Я пожимаю плечами и выхожу прочь, бросив:
– Что ж, поделом вору и мука!
Тогда Басеску лишь презрительно пожал плечами. Сейчас-то он понял и тоже с нетерпением посматривает на Прометеуса, с аппетитом уплетающего хорошо прожаренную свиную печень.
Нет, отвращения я не испытываю. Ведь органы свиньи на вкус почти неотличимы от человеческих. Басеску тоже ждет, когда Прометеус, наконец, узнает тайну зачарованной Молдавии и способ, которым чары можно разрушить. В принципе милейший доктор не так уж и пострадал: ему суждено было быть вечным всего пять дней. С того момента, как состоялся наш с ним последний разговор и до приезда Прометеуса. Причем Басеску, как это обычно и бывает, сам виноват в своих бедах. Люди…
– Мой друг, – я лежал на диване, прикрыв глаза пальцами: это новейший способ расслабления глаз по методу доктора Бейтса, объяснил мне Басеску, – если вы устали от уколов, мы можем заменить лекарство каплями.
– Черт с ним, – меня передернуло, – лучше уж уколы. От любого снадобья, которое мне приходится глотать, меня отчаянно тошнит.
– Давно это у вас? – спросил Басеску.
– С детства, – мрачно ответил я. – Кстати, вы как будто не удивлены.
– Я не удивляюсь очевидным фактам. – Доктор пожимает плечами и присаживается на край дивана.
– Значит, моя тошнота для вас очевидна?
– Еще бы, – Басеску внимательно смотрит мне в глаза, – ведь это один из симптомов отравления.
– Вы полагаете, я съел что-то… несвежее?
– Я полагаю, мой друг, вас отравили.
– У меня, – и тут я совершенно прав, – нет врагов, милый доктор.
Басеску протирает место укола ватой и отходит.
– Вас отравил я. И признаться честно, меня здорово удивляет, что вот уже полгода – все время курса лечения – мой пациент не умирает. Содержимого одного этого шприца хватит для того, чтобы убить десять здоровых мужчин. Я ставлю вам десять таких уколов в неделю шестой месяц. Это не считая ядов, которые вы пьете, и электротока, которым я безуспешно вас бью, когда вожу по спине прибором для вакуумного якобы массажа. Кто же вы, мой любезный пациент?
– Так вот почему, – я рассмеялся, – вы наелись сегодня чеснока.
– Не сработало? – Басеску выглядит виноватым, но не испуганным. – Я так и знал, что нечто подобное произойдет. Вряд ли вампиры современности, думал я, боятся допотопных способов устрашения. Серебряную цепочку, полагаю, я тоже напрасно надел?
– Совершенно верно, – я нехотя сел на диван, – она меня ничуть не пугает.
Некоторое время мы молчим, глядя на шприц, лежащий на столе. Первым решается он.
– Понимаете, – трет Басеску переносицу, – по результатам некоторых анализов и вашему, прямо скажу, странному поведению я предположил что вы – тот, кто вы, оказывается, и есть на самом деле. Но тогда-то я этого не знал.
– У вас был, – продолжаю я мысль, – единственный способ проверить, Дракула я или нет…
– … попытаться вас убить, – продолжает он за меня.
– Вот именно.
– Теперь, видимо, вы убьете меня?
– Мне очень жаль, милый доктор. Будь наша встреча пораньше – веке хотя бы в девятнадцатом, – я бы даже не притронулся к вам. Уж больно вы симпатичный человек. Что бы вы сделали? Ну, забили тревогу. Я бы исчез. Все как всегда. Но сейчас, в силу некоторых обстоятельств, пощадить вас я не могу. Именно в этот момент шумиха мне не нужна. Я ожидаю важного гостя. Если к замку будет привлечено внимание людей, встреча может не состояться. А она должна быть.
– Вы собираетесь, – он широко распахивает глаза, – установить господство вампиров над миром?
– Доктор, умоляю вас! Не стоит увлекаться бульварными романами. Мне не нужно господство над этим миром – я желаю размежеваться с ним.
– А если, – он делает стандартную последнюю попытку, – я дам вам слово молчать?
– Вы уже знаете, что не промолчите, – я мягко встаю с дивана и делаю шаг вперед, – поверьте, все будет очень быстро.
И прыгаю вперед. Отдаю Басеску должное – это достойный противник. Минут десять мы катаемся по ковру, причем он – великая сила предрассудков! – все-таки тычет в мое сердце серебряным столовым ножом. Обычно внимательный, умный и глубокий человек, Басеску выглядел тогда полным идиотом. Так бывает с каждым, кто начинает дорожить собственной жизнью.
Сейчас Басеску со мной согласен.
Но это уже немного не тот Басеску, думаю я, в то время как неулыбчивый и очень бледный доктор прислуживает нам с Прометеусом. Увы, чувство юмора ему изменило. Нет, дело, конечно, не в физиологии. Думаю, это происходит с каждым, кому открывается неприятная тайна бытия за бытием. Заберитесь на крышу многоэтажного дома, повисните с краю на одной руке, а потом, если выберетесь, я познакомлю вас с Басеску. Но вы его все равно не поймете, потому что будете равны ему, только если разожмете ту самую руку. И уже потом заглянете в еще более устрашающее место, нежели асфальтовая площадка под вами. Я ловлю взгляд Басеску, и он понимающе кивает. В этом-то вся беда. Ты начинаешь понимать что-либо уже после того, как это что-то с тобой происходит.
Басеску все понял после того, как я, одержав верх, прокусил ему шею. Он все понял прямо в кабинете, у того самого дивана, на котором я лежал, когда беседовал с ним, доктором, пытающимся понять, кто же его пациент. Увы, он понял не только это.
Прометеус прибыл в октябре. Он стоял у дверей замка: выражение лица у него было угрюмое, что я объяснил долгой дорогой. Разумеется, я перешел к делу с первой же минуты. Объяснил, что все это – работа, мебельная фабрика – ерунда, с помощью которой мы заманили Прометеуса в замок:
– Но ты, конечно, понимал, что тут дело нечисто?
– Скорей всего, – кивает он, – да. А вы, стало быть, и есть тот самый Дракула?
Я развел руками, и мы зашли в замок, чтобы подняться по лестнице вверх и остановиться у оленьих рогов с надетой на них шапкой из песца…
Наевшийся гость отставляет тарелку в сторону, Басеску улыбается и уносит посуду. Мы остаемся одни. Я иду к подоконнику, беру лежащую на нем рукопись и бросаю ее Прометеусу.
– Лови. Объяснять что-либо чересчур сложно. Возможно, ты захочешь читать медленно. Тебя никто не торопит. А я иду спать. Приятного чтения.
Я уже подхожу к двери, когда Прометеус рассмеялся. Обернувшись, я слышу:
– Повар переборщил с чесноком.