Фриних:
Удивительно. Меня, первого драматурга Афин, часто обвиняли в том, что я ненавижу Афины. Может быть, я и не был лучшим драматургом города. Но я был первым драматургом. Уже хотя бы это должно было заслуживать уважения моих сограждан. Куда там.
Именно поэтому я всегда знал, что для Прометеуса все плохо кончится.
«Взятие Милета» была лучшей моей пьесой. После нее я написал еще несколько произведений, и их даже ставили на сценах Аттики (но не в Афинах). Ни одна из них не стоила первой пьесы. Не то чтобы меня это пугало. Скорее, мучило. Я винил во всем афинян, которые так хорошо оценили «Взятие Милета», что я вдруг понял: талантливее драматурга в городе нет. Фриних – самый лучший. Нет, я не испытывал гордыни. Куда как легко быть лучшим, если ты просто единственный.
Афиняне дали мне понять, что я действительно очень хорош. Это меня так возбудило, что впоследствии я думал уже не о пьесе, которую пишу, а о впечатлении, которое она произведет на публику.
Ничем хорошим для меня это не закончилось.
Недавно Аристотель попросил меня, с позиции простого писателя, объяснить ему, почему Прометеус был единственным писателем Молдавии. Все просто, сказал я, потратив немного времени на изучение истории этой страны. В Молдавии были только советские писатели, румынские писатели и русские писатели. Прометеус стал первым молдавским писателем. К тому же он, как и я, смеет напоминать о «бедах нации». Ни к чему хорошему его это не приведет.
Аристотель с позиции философа объяснил мне, почему Прометеус является первым молдавским писателям. Честно говоря, долгих рассуждений старца я не запомнил. В память врезалась лишь одна фраза.
«Коль скоро он и в самом деле таковым является, то мы смело можем говорить о вырождении национальных литератур как таковых».
Прометеус основал молдавскую литературу, говорил Аристотель, поскольку его жизнь и, соответственно, расцвет приходятся на возникновение самой Молдавии. Появилась страна, появился и писатель. Все просто. Никакой заслуги Прометеуса в этом нет.
К сожалению, в Молдавии никто не понимал, что раз страна появилась, то в ней должны появиться и литература, и ремесла, и вообще – все. Прометеус это понимал. Его соотечественники нет.
Как и афиняне времен моей жизни, они уверены, что за их страной – многовековая история.
Я даже не помню сейчас, что подвигло меня заняться написанием пьес. Театра как такового в Афинах не было. Скорее, чтецы в масках просто декламировали текст. Игра актеров оценивалась по их умению голосом передавать настроение героя. Жесты не приветствовались. О мимике сказать ничего не могу: даже если она и была, за маской все равно ни черта не видно. Итак, отчего я вдруг начал писать пьесы?
Афины появились лет за пятьдесят до моего рождения. Не так уж много, учитывая, сколько времени я провел на Олимпе после смерти. Афины появились благодаря купцам. Сначала это была деревня. Затем купцы, проезжавшие мимо, смекнули, что здесь удобное месторасположение для города. Так появился город. Позже он обзавелся крепостной стеной, большим флотом, гражданами и статуей Афины. Этого было вполне достаточно. Через семьдесят пять лет город обзавелся литературой: появился я и написал «Взятие Милета». Почему я это сделал? Наверное, меня, как и первого человека Земли, вышедшего в открытое море, обуревало простое любопытство.
Мне просто стало интересно, смогу ли я словами описать тот ужас, что постиг меня при известии о резне в Милете. Этот ужас я испытывал тем более, что бойню могли предотвратить мы, афиняне. Но совет рассудил, что бросать войска на подмогу союзникам было бы излишне опрометчиво. Мы оставили бы незащищенным город. Да, Афины в пору моей жизни были укреплены не очень хорошо. Поэтому мы предпочли заменить собой стены и с надеждой ждали известий от милетцев. Увы, известия нам принесли пастухи, которые видели, как горит город, издающий звуки побежденного. Именно представляя себе эти звуки, я понял, что напишу об этом пьесу, которая останется в памяти афинян. Смелый шаг, учитывая, что пьес тогда не было.
Первые пятнадцать минут представления мои актеры не говорили ничего. Они просто издавали вой, крики, визжали, молили о помощи, булькали, словно захлебываясь в крови. Уже к концу вступления публика рыдала. Все прекрасно поняли, что символизируют эти звуки. Публика аплодировала, встав с мест. Всего они прерывали выступление сорок два раза – я, само собой, считал, горя от волнения, – и каждая овация становилась все продолжительнее.
Мы очень жалели Милет.
Тем более, что этот город стал первым, подписавшим с Афинами пакт о ненападении и союзе. Мы с жителями Милета торжественно поклялись защищать друг друга пред лицом всякой опасности, участвовать в военных походах вместе и никогда не нарушать клятвы, данной при подписании договора. Милет стал первым городом, на кого напали персы, которым мы объявили войну. Уверен, все тогда в Афинах понимали, что персы слишком сильны для того, чтобы мы могли оказать им серьезное сопротивление. Но так как число черных шариков, опускаемых при голосовании в урну, перевесило, война была объявлена. Персы очень удивились.
Они узнали о существовании Афин только потому, что мы объявили им войну.
Когда веселый персидский наместник спросил, какого черта мы объявились в его лагере и что нам вообще надо, самый старший из нашей делегации объяснил:
– Мы считаем, что ваши поселения на берегу Понта (он имел в виду Малую Азию) угрожают безопасности нашего города.
Перс вытаращил глаза. Аттика – и это знали все – их не интересовала, поскольку представляла собой богом забытые земли, слабо заселенные и не освоенные. Что же касается военных городков, персы имели полное право их строить, поскольку защищали границы своей империи, проходившие как раз по побережью Малой Азии. Когда персидский генерал все это нам объяснил – что уже было довольно любезно с его стороны, – глава афинской делегации сказал:
– К тому же мы, афиняне, обязаны заботиться о покоренных вами местных народах, которые не знают, что такое свобода!
Разумеется, нам нужны были рынки, а о местных народах мы не думали. Тем более ими были как раз персы. Перс рассмеялся и сказал, что раз мы ищем повода воевать с его империей, то он, так и быть, не против. И спросил, указав на свою карту, где находится наш город.
– Поскольку мы вступаем в войну, – сказали афиняне, – то обозначить тебе место Афин не сможем. А вот, кстати, залив, у которого находится Милет, наш союзник!
Конечно, этот забавный инцидент не подвиг персов на военный поход. Наверняка они забыли о случайных визитерах из какого-то богами забытого местечка Эллады. Афиняне сами напомнили о себе.
Они взяли на абордаж судно персидского купца, совершенно случайно заплывшего в наши моря. После этого разгневанные персы снарядили экспедицию и вырезали Милет.
Где находятся Афины, они не знали.
Сказать честно и прямо согражданам о том, что именно мы и наши амбиции послужили причиной гибели города-союзника, я не мог.
Можно шутить с тираном и бросать ему в лицо упреки – при условии, что у него хорошее настроение, он простит вам дерзость. Можно говорить правду охлократии – толпа, если она благодушна, простит вас и даже поднимет на руки, избирая своим вожаком. Но никогда не шутите с демократией, то есть с организованной толпой. Она вам ничего не простит.
Как не простила мне и как не простит Прометеусу, уже начавшему нажимать курок пистолета, который он приставил к своей голове. Мне искренне жаль его.
Уж очень похожа его история на мою. Прометеус – первый писатель Молдавии. Может быть, не лучший. Может быть, позже придут за ним те, кто будет лучше. Как Эсхил, который пришел за мной. Но он – первый. И это достаточная причина для того, чтобы уважать его или возненавидеть. А еще лучше, признав силу его таланта, изгнать, ибо талант этот обращен на «причинение страдания народу и напоминания о бедствиях нации».
Поскольку я не мог напомнить нации, что она виновна в своих и чужих бедах, то решил просто описать эти беды. А уж кто в них виноват, пусть решает сама публика. Пьеса потрясла зал, и меня возненавидели. Естественно, меня обвинили в том, что я ненавижу Афины. Это было не так. Я ненавидел пороки Афин, но не сам город. Это никого не волновало.
– Как трогательно, – всхлипывали отцы семейств, выходя из театра, – что жители Милета положили свои жизни ради нас, ради союза с Афинами. Верные своему слову милетцы… Вы погибли, сдержав клятву!
Почему-то никто не говорил при этом, что жители Милета не давали клятву потакать глупостям афинян и становиться заложниками идиотизма своих союзников. Навязавшихся союзников! Правда, насколько я слышал, у Прометеуса все обстояло значительно хуже.
Его сограждане обрекли на смерть даже не союзников, а других своих сограждан. И это не назвали гражданской войной. Вообще, граждане очень не любят, когда вещам дают их, вещей, название.
– Ну что за «Взятие Милета»? – спросил меня на суде один из обвинителей. – Что за название? Неужели нельзя было как-то обойти этот неприятный момент? Быть гибче, мудрее, осторожнее?
Мне нечего было ему возразить: «Взятие Милета» и в самом деле было слишком прямолинейное название. От него морщились и страдали. Также суду не понравилось следующее: а) осада, названная в пьесе вот прямо так – осадой; б) смерть, названная в тексте пьесы не как-нибудь, а смертью; в) отсутствие подкреплений Милету, названное… правильно, отсутствием подкреплений.
Теперь вы понимаете, откуда у бедолаги Аристофана эти лягушки, облака и прочие иносказания? У него перед глазами стоял мой пример. Пример драматурга, называвшего вещи своими именами. Афинам это чертовски не понравилось! Поэтому они постарались выхолостить искусство пьесы, чтобы в будущем походы в театр не расстраивали почтенных отцов семейств и их отпрысков.
Ах, если бы вы видели, как они хохотали на пьесах Аристофана!
Я презираю их и презираю Аристофана, которому не хватило смелости остаться тем, кем он был. Аристофан был гением. Мы запомнили его как автора дурацких иносказательных виршей, которым в университетах уделяют ровно полчаса на первой лекции по истории мировой литературы. У него был выбор: вечность или дешевая популярность среди сограждан и безопасность, вытекающая из этой популярности. Аристофан выбрал второе. Я не сужу его. Просто презираю. И не только за приспособленчество. Ведь он, Аристофан, своим примером заразил многих последующих авторов, которые только и делали, что облекали басни Эзопа (ну, про этого я вообще не говорю) в прозаическую форму. Все это называется иносказанием, сатирой, скрытой иронией и многими другими терминами, маскирующими главное – боязнь автора говорить правду.
Поначалу Прометеус Балан блистал сатирическим даром.
К счастью, с этим он быстро покончил. И сразу, по мнению сограждан, начал оскорблять нацию.
Удивительно, как мало надо для того, чтобы ее оскорбить. Нет ничего нежнее народа и общественного мнения: эти две, с вашего позволения, субстанции так обидчивы…
Когда мне предоставили список тех, кто, посмотрев мою пьесу, почувствовал себя оскорбленным и подавленным «напоминаниями о народных бедствиях», я был поражен. Там были сотни людей самых разных сословий. Особенно запомнился мне Анаксагор, торговавший маслом, – он держал лавку недалеко от моего дома. Он утверждал, что я причинил ему боль. Признаться честно, я рассмеялся. Все жители нашей улицы знали Анаксагора как человека черствого и ничем, кроме своего масла и прибыли, не интересующегося. Он никогда никому не сострадал, не слушал ораторов и презирал писателей, о чем не раз говорил окружающим.
Как я мог причинить своей пьесой боль этой грубой, тупой скотине? Обвинению было плевать. Достойный гражданин Анаксагор, говорили мне, до глубины души оскорблен вашим поклепом на Афины. Ваше произведение талантливо, но негативно.
У меня была возможность избежать штрафа.
Напишите что-нибудь хорошее, говорили они мне, и мы с радостью снимем с вас обвинения. Разве «Взятие Милета» плоха, спрашивал я. Нет, пьеса хороша, но когда мы говорим «хорошее», то это не оценка произведения, а, скорее, будущая его тема.
Напишите, к примеру, пьесу о том, как Афина спустилась к нам с гор, благословила город и зачитала афинянам речь. Это будет полезно, воспитает молодежь в духе демократии и свободы. Или что вам стоит писать пьесы об уважаемых людях нашего города? Да возьмите, к примеру, того же Анаксагора.
– Что?! – закричал я.
Конечно, – продолжал обвинитель, – на первый взгляд Анаксагор человек примитивный, лишенный каких бы то ни было интересов, не связанных с его лавкой. Но так ли уж это важно? В конце концов, что важно городу? Анаксагор честный торговец, его главная цель – извлечение прибыли, и чем больше ее становится, тем больше налогов платит он в казну. Разве не на таких, как Анаксагор, держится наш город? Почему бы не сделать его – скромного, простого торговца – центральной фигурой твоего следующего произведения, Фриних? Разве Афины в лице Анаксагора не заслужили внимания твоего таланта?
Отчасти они были правы. Афины действительно держались на таких, как Анаксагор.
На таких, как я, Афины не держались. И на таких, как Прометеус, ни одна страна и ни один город держаться не станут. Для этого мы слишком углублены в себя. Мы считаем, что все вокруг существует для нас, а Анаксагор считает, что он существует для окружающих. Так, по крайней мере, мне сказал обвинитель.
После этого я понял, что наказания мне не избежать. Предчувствия оказались пророческими. Против меня голосовали все, кто искренне рыдал и хлопал на премьере, приговаривая:
– Ах, Фриних, вот это Фриних! Умеет, подлец, писать пьесы! Силен.
А один из судей, повторив это, добавил: его бы энергию да на мирные цели! Насколько я знаю, эта поговорка стала сейчас очень популярна. А другой судья сказал:
– Боги не наградили тебя талантом, как ты трубишь на всю округу, Фриних! Они наказали тебя им. Не будь ты так талантлив, твоя пьеса не вызвала бы возмущения граждан. И мы не судили бы тебя сейчас.
А еще один судья добавил:
– Талантлив и потому очень опасен!
Но поскольку все это было впервые – позже юристы назовут такие случаи беспрецедентными, – суд ограничился денежным штрафом. С таким же успехом они могли приговорить меня к смертной казни. Разорение и означало в Афинах смертную казнь. Единственным, кто смог продержаться без денег, был Сократ. Да и того убили. Меня лишили всего, но самое страшное – лишили возможности ставить пьесы. И какой смысл мне был с тех пор их писать?
Спустя сто лет после моей гибели в Афинах была разрешена постановка пьесы «Взятие Милета».
Ее, правда, чуть переделали. К тому времени афиняне усилились уже настолько, что могли позволить себе напасть на союзников. И первый город Греции, который они разрушили, был Милет. Это случилось после того, как милетцы отказали афинянам в подписании нового договора о дружбе, братстве и взаимопомощи.
– Мы уже сыты по горло договорами с Афинами, – сказали в Милете афинянам.
– Ах, так вы отказываетесь? – сказали послы Афин. – Значит, дело нечисто. Наверняка вы собираетесь ударить нам в тыл во время очередной войны.
– Разве вы собрались воевать? – спросили милетцы.
– Нет, но вполне вероятно, что это произойдет, – сказали афиняне, – поэтому мы, чтобы обезопасить себя на случай возможной войны, объявляем вам войну сейчас.
Милет был обречен. Вот невезучий город! Войска Афин осадили его, и через год осады Милет пал. Нападавшие сравняли стены города с землей, убили всех мужчин, изнасиловали всех женщин, а детей кого убили, кого изнасиловали.
Пьеса «Взятие Милета афинянами» о том, как Афины покарали коварного союзника, который не захотел напасть на Афины. Единственное, что изменили в тексте: персов заменили на афинян. Представление, как и премьера «Взятие Милета», поставленная по моему, оригинальному тексту, началось с душераздирающих воплей. На этот раз афиняне не горевали. Они встали и аплодировали. На лицах у них были улыбки.
Всегда приятно, когда карают подлеца.
Человека, который переделал мою пьесу (если это можно обозначить словом «переделал») осыпали цветами. Я подсчитал, что пьесу «Взятие Милета», поставленную через сто лет после моей смерти, прерывали аплодисментами сто сорок три раза. На сто раз больше, чем ее прерывали при моей жизни. Я не запомнил имени того, кто переделал «Взятие Милета», но не держу на этого человека зла. Единственное, что меня расстраивает, – он деньги за постановку получил. И большие. Сто талантов. Даже с учетом инфляции – а она возникла сразу после того, как появились деньги, – он получил раз в восемь больше, чем мог бы получить я. Если бы кто-нибудь дал мне хотя бы один талант во время моих скитаний по Аттике во время изгнания, я осыпал бы его ноги поцелуями. Увы, этого не случилось.
«Взятие Милета афинянами», поставленное через сто лет после моей смерти, было признано лучшей театральной постановкой сезона. Ее автора горожане объявили Драматургом года. Текст пьесы был разослан по всем городам Аттики, которые после прочтения стали в срочном порядке записываться в союзники Афин.
– Город, в котором живут воины, сравнявшие с землей укрепленный Милет, – говорили греки, – и где живут драматурги, способные так живо описать это, заслуживает уважения по меньшей мере. Нам следует бояться Афин и следовать за ними.
Афины – матерь городов греческих. Последний раз я видел вас в тот день, когда бежал из города, спасаясь от кредиторов, собравшихся посадить меня в долговую яму. Там было ужасно холодно и ледяной воды по колено, вот я и не выдержал. Струсил. Меня провожал только один человек. Грубый торговец Анаксагор. Именно он дал моим стражникам три меры масла, за которые они выпустили меня из тюрьмы, где я ждал приговора по финансовым претензиям кредитором.
Я не был удивлен. Мне всегда казалось, что сила пьес и состоит в том, что они превращают в людей даже торговцев маслом. Анаксагор не был со мной согласен.
– Я просто хочу, чтобы ты ушел из города, – мрачно объяснил он, когда мы шли от стен Афин, – потому что ты вреден ему. А от ямы я тебя спас потому, что останься ты здесь, твоего тлетворного влияния не избежать, даже если ты умрешь.
Бедняга нескладно объяснил мне, что в Афинах от меня не должно остаться ничего, даже памяти. Умри я, кто-то может считать, что первый драматург Афин умер в результате травли. И имиджу города будет нанесен большой ущерб.
– А вот если ты умрешь в изгнании, – объяснил простодушный Анаксагор, – в твоей смерти будут виноваты разбойники, или голод, или болезнь. И все это не имеет к Афинам никакого отношения.
Я был удовлетворен объяснениями и ускорил шаг. Возле усадьбы Анаксагора, расположенной стадиях в пяти от города, мы распрощались. Конечно, ни еды, ни вина, ни денег он мне с собой не дал. Лишь спросил на прощание:
– Фриних, за что ты нас так ненавидишь? Говоря «нас», я имею в виду афинян и Афины. Как можно так ненавидеть свой народ и свой город? Что плохого мы тебе сделали? Для чего ты написал пьесу, выставляющую нас в самом дурном свете?
Скажи я ему, что люблю город и писал пьесу вовсе не с целью опорочить его, Анаксагор бы решил, что я втираюсь к нему в доверие. Поэтому я лишь развел руками и поблагодарил торговца за его неожиданную для меня услугу. Он поглядел на меня с презрением и, не прощаясь, ушел в город. Я последний раз посмотрел на крепостную стену родины, глубоко вдохнул утренний воздух и побрел прочь. За мной увязалась калеченная собака, и я подумал, что и с ней, должно быть, жестоко обошлись те, в чьем доме она жила.
Через пять лет я добрался до Спарты. До границы оставалось совсем немного, но пересечь ее я не решался. По слухам, спартанцы очень не любили драматургов, музыкантов и вообще тех, кто не приносил обществу ощутимой пользы. Что такое ощутимая польза, я так и не понял. Они мне ничего не объясняли, просто забили камнями, и все тут.
Конечно, все это – суд, но уже в Спарте, и камни – случилось чуть позже. Предварительно меня заманили в Спарту, прислав гонца. Тот сообщил, что доблестные спартанцы, прослышав о достойном муже Фринихе, хотели бы видеть его в своей стране. Насколько они знают, Фриних – великий драматург, и коль скоро Афины отказались от него, Спарта предлагает ему свои пищу и кров. Я очень устал и потому согласился. Первое, что меня ждало в Спарте, – тюрьма. Затем состоялся суд.
– Буду краток, – сказал председатель. – Фриних обвиняется в том, что способен на предательство родины. Конечно, Спарта ему не родина и жил он вообще не здесь. Но если предположить, что Фриних мог бы добраться до нашей страны, то вполне вероятно, он непременно совершил бы преступление, именуемое «оскорбление нации». Предлагаю Фриниха убить.
Суд у них был, в отличие от афинского, немногочисленным. За столом напротив меня сидели всего трое спартанцев. Самый молодой из них сказал, что не мешало бы меня допросить.
– Ты ненавидишь Афины? – спросили меня.
– Отчасти так, – ответил я, – но это ненависть, которую можно испытывать только к тому, кого любишь.
– Отвечай проще, – приказал главный судья. – Ты любишь Афины?
– Да.
– Значит, тебя нужно убить, потому что Афины враг Спарты.
– Так ты уверен, что любишь Афины? – как мне показалось, с сочувствием спросил молодой судья.
– Ненавижу. – Все это начало меня забавлять.
– Тогда, – вынес решение старший, – ты должен умереть, потому что человек, предавший свою родину, предаст и ту страну, что приютила его.
– Я не просил вас приютить меня.
– Нам решать, Фриних, кого мы приютим. У тебя есть что сказать?
Я хотел напоследок напомнить им, что они приговорили к смерти первого драматурга Эллады. Но потом передумал. Очень часто то, что ты ненавидишь, остается с тобой. Мне не хотелось оставаться с ними. Меня отвели на площадь и забили камнями. Больно было только в первую минуту, а потом большой камень слишком сильно ударил меня в лоб, и я, как говорят нынче боксеры, поплыл.
Камни и люди, бросавшие в меня эти камни, постепенно исчезли, и вот я стою на берегу реки, а в ней покачивается лодка. Когда человек подвел лодку к берегу, я все понял. Попытался найти монету, а потом вспомнил, что не был готов к смерти. Но даже если бы и готовился, монетки у меня все равно не оказалось бы. Я умирал банкротом. Я рыскал по плащу, но лодочник взял меня за руку и завел в лодку, а когда я сказал, что денег нет, пожал плечами.
Молча мы переплыли Стикс, и вот я здесь. Только на прощание Харон, а это был он, показал на меня пальцем и сказал слово, значение которого неизвестно мне до сих пор. Кажется, оно звучало так:
– Кетцалькоатль.