Истошный ор стоял над рекою.

Угловатые, легкие люди сновали по песчаному берегу. Кружились в воде на бударах. Мелькали белые шаровары. Прыгали малиновые пятна папах и такие же околыши на широкополых фуражках. Люди были мокры.

Воблу уже завели малыми ставными сетями из Урала в Ерик. Теперь ее сливали в будары с прорезями в бортах или же просто грузили туда саками.

Потный, встрепанный Василист стоял у самого стыка рек на сыпучем бугорке. Кругло размахивая над головою папахой, словно горяча нагайкой коня, он зычно выкрикивал:

— Подымай подворы! Подымай, зарраза те не возьмет! Шуми, станишники, шуми! Гринька, раззявь зенки-то! Зенки-то раззявь пошире! Не видишь, судок уходит, судок!

— В жар угадали, — загорелся Венька, причаливая будару к берегу.

Рыба, стиснутая в Ерике с двух сторон неводами, кишела, как в котле. Она вскидывалась косяками над водою, резала ее гневными стрелами. Вода играла молниями. Вскипая серебристо-мутной пеной слизи, вобла навалилась на верхние подворы снастей, топила их и пропадала в Урале. За ней лениво валились туда же пузатые судаки, бойко вымахивали светлые жерехи и золотые сазаны.

Покачиваясь в бударах, рыбаки веслами и голыми руками задирали верхний край невода, ботали по воде, стучали по досчатым бортам дубовыми черпаками. Два казачонка, белесый и черный, выпучив глаза и сдвинув гневно брови, ожесточенно крутили трещотками. Они упивались их нестерпимым деревянным грохотом.

Воблу не жалели. Стараясь удержать лишь крупную рыбу.

Алеша сначала не узнал Алаторцева. Но когда тот потянулся на носках и повернулся к Ерику, — он обрадованно признал казака по черному, злому и веселому лицу, по особому, резкому угловатому взмаху плеч.

Да, да, это, конечно, он! Алеша дернул Веньку за полу:

— Отец твой!

Казачонок досадливо отмахнулся. Он тянул друга в самую гущу рыбаков, к бударам с рыбой:

— Айда за мной. Будем воблу черпать.

Алеша растерялся, не знал, на что ему глядеть. Его захлестнул мутный Урал, широко разбежавшийся по пескам, вплоть до далеких тальников на Бухарской стороне, и с особой, легкой и вольной силой махнувший за леса изогнутым своим Соколиным плесом. Еще крепче лютовал Ерик. Вода в нем стояла выше уральной, и он, звеня и прыгая, с шумом падал с отвеса, врезаясь в реку светлой, пляшущей саблей. Запах рыбы щекотал ноздри. Свежий и ядреный, он густо стлался вокруг, как испарения. Песчаный берег, взрытый колесами и подборами казачьих сапог, был завален рыбой. Липкая ее чешуя повисла на холщовых шароварах рыбаков, на их жилистых руках, крепких шеях, загорелых лицах. Скользко поблескивали рыбины. Их алые, жабры, примятые лиловое кишки и бледные молоки, смешанные с песком, валялись повсюду.

Злолицый тонкий Пашка, старший сын Мирона, выскочил на пригорок, послушал секунду, вздернул от волнения шаровары, задрал еще выше острый нос и заорал сумасшедше и гнусаво:

— О-о! Притихните, станишники! С Болдыревской ятови еще вобла котит! Всполошилась! Слышьте?

Берег взметнулся и сразу затих. Казаки вскинули головы, сдвинув, словно по команде, папахи набок. Грузный Осип Матвеевич, дремавший по-стариковски под татаркой, зашевелился, блеснул лысиной, поднял руку к уху и сразу посветлел, заулыбался щербатым ртом, задвигал густыми бровями, словно вышел к нему из-за леса нечаянный друг.

— Хай, хай! — покачал он изумленно головою.

Алеша ничего не услышал, кроме шума рек, но Венька уловил сквозь привычное ворчание вод прерывистые всплески рыбы, идущей на приступ берегов. Словно большая стая легких птиц била крыльями, смолкала и снова играла с волнами, чокала носами по воде, шумно полоща ею горло.

— Чуешь, Алеша?

Еще вчера ночью сторожевые с пикета уловили особый, ведомый лишь казачьему уху, шум рыбы. Теперь по реке от Каспия шли последние, апрельские косяки воблы, поднявшиеся из глубин моря. Это были самые большие, чудовищные по количеству стаи. Сейчас, перед нерестом, вобла безумела. Она забывала о пище — сладких водорослях, зелени и шелковниках. В эти дни в ней не было ничего, кроме икры, молок и слизи. Она устремлялась по рукавам разливов, набивалась во все протоки и ерики. Ошалелая, неслась вверх по реке живой лавой, ища мелководий для вымета икры, чтобы потом, обессилев, снова скатиться в море, опять уйти на места жировок и залечь в ямы до новой весны.

Уже видно было, как косяки рыб буравили реку, как вобла выметывалась поверх воды. За нею неотступно гнались большим отрядом черные, уродливые бакланы. Мотая длинными шеями, бороздя воду ногами и крыльями, они с лету падали в реку, ныряли, надолго пропадали из глаз. С неистовым жалобным гомоном вились стаи чаек. Хищники следили с высоты, ища воблу по пескам, куда она выбрасывалась десятками.

Казаки слушали ее шумы уважительно, восхищенно и жадно.

— «Хай, хай!» — тихо вздыхала толпа.

Теперь и Алеша видел рыбу.

— Вень, что это?

— Вобла с моря бежит. Икру метать.

Вдруг Алешу кто-то судорожно хватил пятерней за плечо. Он испуганно повел головою. Позади стоял широкобородый, седоватый казак. Он был ростом всего лишь на ладонь повыше Веньки. Это был все тот же сайгашник Ивей Маркович Доброй-Матери. Он неистово сиял рябым лицом, запихивая левый ус в рот, завороженно глядел в небо и бормотал с сердитой угрозой:

— Домолились, дождались, достукались… Николе-угоднику приляпаю, бог свят, приляпаю на лоб рублевую свечку. Ей-бо приляпаю!

Он хитро улыбался Алеше, как знакомому:

— Лавой бежит немое войско. Орда ее, рыбы-то!

Вобла подошла к Ерику. Тысячи голов весенней рыбы с лоснящимися, ореховыми черепами повернулись к реке, учуяв ее теплые воды. Вобла шла рядами — голова к голове, брюхо к брюху, обмах к обмаху. Рыбины смешно тыкались круглыми ртами в спины друг дружке и жадно глотали чужую слизь.

— Гляди, как оголодали. Жрут шаброву сленку и не ссорятся. И по зубам не хлещут! Не то, что люди.

Это смеялся от всего сердца Осип Матвеевич. Он легонько тронул Ивея Марковича за плечо:

— Слышь-ка, лебедка мой, что скажу про них:

Ну и хохотали казаки, глядя в глаза друг другу! К ним присоединились дед Ефим Евстигнеевич и Астраханкин Савва Миронович. Со стороны подхахатывал робкий рыжеватый казак Яшенька-Тоска. Они не слышали слов Осиньки, но им было все равно, им просто хотелось смеяться. Было так радостно, что даже рыбы в воде, казалось им, веселились, плясали.

В устье на спад воды длинно метнулась одна рыбина, за ней — другая, третья. За ними с тупостью стадного мужества ринулась вся огромная стая. Рыбы было так много, что верхняя вобла уже не шла по воде, а билась поверх ее, на спинах нижней.

— Дай проход, дай проход! Выводи конец! — сипло кричал юркий, лысый Тас-Мирон, смешно тыкаясь вперед клинышком черной бороды.

Четыре будары метнулись Уралом к неводу, отнесли конец его в сторону, и вобла повалила в Ерик, доверху наполняя заводь.

— Казаки, казаченьки, скоро, родные! Станишники, скорехонько! Айда, заводи, заворачивай обратно. Ай баяй, — завопил Василист, видя как вобла повалила обратно. Высоко закинув посуровевшее на минуту лицо, он бежал по реке навстречу, бударам, с силой взбрасывая волны коленями. Невод быстро повели к берегу. Алаторцев принял веревку стержневого кляча, выволок ее на сушу. Проход в Урал был снова закрыт. Казаки метались в бударах, черпая воблу саками. Будары, покачивались, как зыбки. Алеше казалось, что лодки сами скачут по воде. Воблу из лодок грузили в телеги, скрипевшие на разные лады в вязком песке. Рыбаки были одушевлены удачей. Они зычно галдели, движения их стали размашисты и непринужденны. По буграм на пологах заманчивым теплом блеснули осьмериковые, короткогорлые штофы с вином. Из мешков беспорядочно посыпались белые булки — «кокурки» и еще разная снедь: блины, рыба, мясо. Красная тряпка на высокой пике заиграла ярче над «знямкой» — полевым кабаком. Рыжебородый Дмитрий Иванович Волыгин, хромой «музлан-целовальник», замирал от радостных предчувствий. Он выдирал ржавым топором волглое днище второго бочонка. Гнусавя, — нос у него был с выемкой, как казачье седло, — глуша в голосе довольство, он тянул:

— Мишка! Иди помочь отцу. И чево ты там без дела мотаешься, будто сопля? И чего ты там не видел? Подумаешь, редкая представления!

Гортанный говор, утробное уханье, звериные ухватки, песенные выкрики, киргизские слова, из удальства потребляемые казаками меж собою, черные, белые папахи, малиновые околыши на фуражках, стеганые фуфайки, пущенные под шаровары, — все это вместе с птичьим гомоном, с шумом рек, невиданным обилием рыбы, ржанием лошадей и надсадным ревом верблюдов плыло в глазах Алеши многоцветным, диким базаром, призрачным и неверным, готовым исчезнуть каждую секунду, как сновидение. Это была такая же занятная выдумка, как картинка из «Робинзона Крузо», где дикари-людоеды ночными тенями скачут вокруг костра на берегу таинственного океана.

Венька увидел наверху Асан-Галея, измазанного дегтем. Старик кряхтел, подымая тагарку плечом, чтобы надеть на ось колесо. Казачонок, забыв об Алеше, кинулся к нему на помощь и с размаху ткнулся носом в песок. Узколицый, похожий на щуренка Ставка Гагушин, хмуря раскосые глаза, озабоченно глядел на пролетавшую ворону. У Веньки в глазах поплыли желтые туманы.

— Ты чего, зараза, лезешь?

— Я? Дивно! Матрите, добрые люди, о свою ногу споткнулся, а на меня ярится.

Ставка скрестил руки, лихо откинул сапог на сторону и вызывающе покачал его острым, словно осетровая морда, носком.

— Богатей, так зазнаешься? Вот как засвечу!

— Ой ли? Подбери-ка соминые губы, дурак!

Гагушин, мягко изогнувшись на сторону, быстро сгреб Веньку в обхват и поднял, чтобы бросить на землю. Но в это время кто-то с силой повис у него на плечах. Ставка, ловко крутнувшись на каблуке и выпустив Веньку, очутился лицом к лицу с Алешей. У того странно прыгала бровь над левым глазом.

— Ты чего, музлан, меж казаков встревашь? Жалашь: мурнын сандырам? (Нос тебе разобью?) — с вкрадчивой лаской спросил Ставка.

— По-русски говори! По-киргизски не знаю, — зло выкрикнул Алеша.

Казачонок явно издевался над ним и оттягивал драку. А Алеша сейчас был готов с кем угодно схватиться за Веньку.

— А вот узнашь, как садану в морду. Хошь?

Ставка это выговорил с притворной покорностью, как бы испуганно, и засучил рукава.

— Попробуй!

— И попробую. У попова сына харя, поди, мягкая.

— Ну, ну, стой-давай! — подзадоривали их молодые казаки.

— Вень, отойди! Я сам! — решительно отодвинул Алеша казачонка и подошел к Гагушину вплотную.

— А ну, тронь!

— И трону!

— Ну, тронь!

— А вот сейчас. Ставь на кон сопатку!

Десяток казаков жадными, веселыми глазами следили за ссорой.

— Вот стрижка-ярыжка, поповский гнездышка! Дай ему, Ставка, легонько по мурну. Спытай, крепко ли? — подзадоривал из толпы Панька-Косая Чехня, сын нового поселкового начальника Феоктиста Ивановича.

Ставка угрожающе поплевал в кулак.

В это время меж ребятами вырос худущий казак. Калмыцкое лицо его с ярко-желтыми, узкими глазами до странности обросло волосами. Большой нос был похож на коричневый валун в черном бурьяне. Самым же удивительным — это сразу отметил Алеша — были длиннущие косы, замотанные бабьим узлом на затылке.

— Евстафий, не петушись. Неприлично для отрока. Веничка, да чей же это с тобой златоволосый пузырь?

— Это Алеша… Нового попа, — угрюмо ответил казачонок. — За воблой приехал.

— Да неужто? — неискренно удивился длинноволосый казак и звонко прищелкнул языком. — Благословляю, благословляю! — протянул он опять ненатурально, и вдруг на глазах изменился: скинул с себя ласковость, важеватость и живо, резко заговорил по-казачьи. — Вот балычное твое мурно, атаман сорви-голова! Дай-ка ему сачок, Венька. Айдате-ка! Жива скачите в мою будару. Скора!

В несколько прыжков он очутился в бударе. Ребята едва поспевали за ним. С мальчишеским проворством, с угловатой ловкостью казак оттолкнулся от берега и быстро вывел лодку на средину Ерика.

— Отец дьякон, ня знай, но быдто запрещено работничков наймать? Где таких драгунов подцепил? — засмеялся с берега дед Веньки, Ефим Евстигнеевич.

«Дьякон!» — подумал с изумлением Алеша и тут только заметил, что и одет тот не совсем по-казачьи: узкие черные штаны из рубчатой адрии были пущены за сапоги, на голове — низкая, мерлушковая шапка.

— Во чреве кита! — густым басом ответил кто-то чужой из нутра чернявого дьякона, и тут же он уже сам зычно и весело крикнул: — Ну, ну, рабята, цапай воблу, грузи доверху! Скора!

Венька привычно, словно ложкой за столом, начал черпать воблу из Ерика.

Алеша, еще не остыв от схватки, несмело ткнул сачком в воду, покачнулся и упал на борт. Не подставь дьякон вовремя ему весла за спину, не поддержи его, — он бы свалился в реку. Казаки, бросив воза и даже водку, сбились густо на берегу.

— Гляди, музлан рыбу ловит! — пропищал охмелевший Яшенька-Тоска.

— Это тебе не взвар на похоронах хлебать.

— Не щи лаптем в брюхо перекачивать!

— Гляди на меня! — ревниво захрипел Венька, покраснев не то от стыда, не то от натуги. — Дале заноси сачок! Топи сразу. Боком, боком тащи по воде. Не повертывай. С анды разки вымахивай!

Три рыбины забились в сачке у Алеши. Это было мало, но казаки радостно загалдели, задвигались. Ивей Маркович, успевший крепко глотнуть, в восторге шлепнул по затылку подвернувшегося робкого Мишку, кабатчикова сына:

— Не засти казаку свет, мужичий отросток!

С берега, как лягушки, запрыгали веселые выкрики:

— Еще, еще, шайтан тя защекочи!

— Отец дьякон! Алексашка! Переконоваль его на казака! Ты мастак насчет бабьей сбруи!

Казачата ржали, словно жеребята. Смеялся Ставка, забыв о ссоре:

— Оксти, оксти его в Ерике. Музлан, матри, вот и нет казачьей ухватки…

Алеша не обижался. Казаки веселились азартно. Ему даже льстило их радостное внимание. И когда ему удалось, как Веньке, зачерпнуть полный сачок воблы, с отвагой поднять его над водою, неуклюже, но все же метнуть рыбу под ноги дьякону, когда весь берег охнул от рева, хохота и визга, и по реке понеслось широкое уханье, — Алешу пронял до костей озноб веселья и бесшабашной удали. Он и сам не смог бы объяснить, с чего он вдруг заорал, как настоящий казак:

— Скора! Скора! Казаки, скора!

Венька с изумлением взглянул на друга. Казаки услышали звонкий крик парнишки и сразу смолкли. Тишина была неожиданной, живой и напряженной. Ушли в сторону, отлетели шум реки, гомон птиц. Ивей Маркович застыл с разинутым ртом, забыв донести до него стакан с вином. Дьякон почему-то рванул свои косы, рассыпав их на плечи. Осип Матвеевич и Ефим Евстигнеевич бросили хлебать щербу.

Тишина продолжалась одно мгновение. Затем толпа грохнула, завизжала. Многие подхватили крик Алеши, и все слилось, смешалось в общем многоязыком реве. Ивей Маркович быстро опрокинул вино в рот, крякнул и пнул ногою ведерко с ухою:

— Туши костер!

Уха полилась под Осипа Матвеевича. Тот встал на четвереньки, смешно поводя тяжелым, мокрым задом. Ефим Евстигнеевич понял это по-своему:

— Орнем, што ли, старики?

И, не дожидаясь ответа, тоже встал на карачки. Рядом с ним пал и Маркович. Четверо седых бородачей — Осинька Светел-месяц, легкий сайгашник, рослый, еще смологоловый дед Веньки и впереди их Инька-Немец — в ряд поползли по песку, мотая бородами, как расшалившиеся козлы. Стихотворец отставал и пыхтел:

— Потише, Ивеюшка, потише, лебедка.

— Катись, катись, Светел-месяц!

Инька-Немец мел бородою песок.

Все расступились перед ними, застыв на месте. Сам Григорий Вязниковцев с улыбкой очистил им дорогу. Ребята прекратили возню и разинули рты, выражая этим уважение к старинному, идущему из древности, обычаю.

Стоя на карачках над весенним Яиком, седые станичники окунули три раза головы в ледяную воду и, отфыркиваясь, утробными голосами гаркнули в тишину:

— Бры-ы-ыт, о-о-орнем!

Эхом отозвалось на берегу:

— О-о-орнем, брат!

— О-орнем! О-о-орнем!

Громче всех покатился чистый, крепкий бас дьякона:

— О-орнем, станичники! Орнем, атаманы-молодцы!

Весь берег пришел в движение. Казаки улюлюкали, свистели. Все. Дико. Вдохновенно. Они были похожи на одержимых. Дух этого веселья был несомненно не евангельский, а языческий — бесшабашный, живой. Казаки прыгали на четвереньках по песку, целовались, плясали. Ивей Маркович, разбежавшись вприпрыжку по песку, с легкостью вскочил на плечи Василисту. И тот не обиделся, нет! Ухая, широко запрыгал по берегу, с разбегу махнул в воду. Ивеюшка свистел, махал папахой и орал:

— В степь скачи! В степушку, на Чижински разливы! За зверем!

Те, кто оставался в бударах, широко раскачивали их, рыча от бессилия и зависти к береговым. Вязниковцев, стоя в стороне с Кабаевым, староверским попом, снисходительно посмеивался. Непонятно было, осуждал «бесовское действо» Кабаев или завидовал, что не может пуститься вместе с казаками в пляс. Вязниковцев же хотел быть выше этого, — он ведь побывал в Париже, в Европе!

— Казаченьки, скора, скора! Рыба кличет! Рыба зовет! — протяжно закричал запыхавшийся Василист, утирая лицо папахой.

Ор оборвался так же внезапно, как и начался. Все бросились по своим местам. Работа закипела еще горячее.