4
Наконец-то соколинцы дождались попа. Кирилл Шальнов явился ночью, совершенно неожиданно. Никто почти и не видел его. Говорили, что он очень большой и огненно-рыжий. Остановился он в доме Алаторцевых. Конечно, не из-за корысти был сдан ему верхний этаж. Тридцать шесть рублей в год — деньги небольшие. Но так захотела, давно об этом мечтавшая, Елена Игнатьевна.
Венька уже оправился от потрясений. Временами он еще чванился перед Толькой своими воспоминаниями о ночном походе. Чего он только не выдумывал, рассказывая о степных своих странствованиях! Кроме сайгаков, тут были и волки, и разбойные киргизи, и чуть ли не дикие лошади. Он проваливался и тонул в оврагах, бежал из пасти чудовищных зверей, встретил черепаху с собаку величиною…
Сегодня казачонок проснулся до солнца. Его разбудила Луша. Она пропадала всю ночь и вернулась перед зарей. Крадучись пришла в избу, долго стояла у окна и глядела в небо. Непонятно, что искала она в его бесконечных звездных полях. Лицо ее было встревоженно и устало. Казалось, что она мучительно вспоминает о какой-то тяжелой потере.
Может быть, она в самом деле горюет и плачет о своем сынишке Саше? Венька знал его. В один из наездов Луши и веселого, теперь покойного, хорунжего сюда, в поселок, казачонок даже подрался с голубоглазым парнишкой из-за игрушек. И теперь, когда Саши уже нет на свете, Веньке даже немного неловко, что он тогда отобрал у него деревянный домик. Вот он, этот домик, стоит сейчас на голландке, пустой, необитаемый, без хозяина… Венька снова опасливо посмотрел на Лушу. Чего она, в самом деле, так долго не ложится спать? Странный и канительный народ взрослые. Чего бы им не жить всегда хорошо, ясно и нетревожливо?
Казачонок презирал взрослых за их неумение жить, за суетливую нелепицу их существования. Сам он, конечно, жил неизмеримо мудрее их.
Венька пытался снова заснуть, но не смог. Он посмотрел на свою камышинку. Эта длинная желтая дудка с незапамятных времен свешивалась за окном с угла сарая. Сейчас она была недвижна. Ясно, что на дворе тихо. Ветра нет. Это уже хорошо. Ага, вот теперь махорки на конце камышинки заалели и стали золотыми. Это означало, что заря встает над Уралом без туч, день будет отменный. Хорошо!
С улицы отчетливо и резко донесся топот лошадиных копыт. Мимо избы промчался казак на сером жеребце. Солнечные пятна крупным золотым дождем плясали на гладкой, блестящей коже лошади. У самого окна Алаторцевых, там где стояла Луша, всадник слегка попридержал коня и махнул белой папахой. Луша гневно передернула темными бровями, сжалась и быстро ушла из горницы.
Венька узнал казака по коню. Это был Григорий Вязниковцев. Чего ему надо? Ишь, разбаловался…
Венька выскочил на широкий двор.
За лощиной, по ковыльным взлобкам, уже теплились алые полосы. Вверху, по мутной сини, важно и лениво тянулись к степи черные хищники. Они всегда спозаранку вылетают на охоту, — к этому уже давно привык Венька. По плетням зябко ерошились воробьи. Оголтело заорала на крыше летней кухонки ворона. Казачонок схватил обломок глиняного горшка, крадучись шагнул вперед и запустил им в птицу. Та изогнула шею и юркнула низом к Ерику.
— Маненько не угодил. Матри у меня, шишига!
Казачонок вдруг взыграл сайгаком, ловко лягнул себя по заду обеими пятками и заржал:
— Го-го! Асан-Галей! Асанка!
Работника нигде не было.
«Должно с отцом и дедой на реку поскакали. Ишь, не сбудили меня».
Казачонок с разбегу вскочил на кучу талов, наваленных у плетня. Начал ворошить, выбирая хворостину для лука. Талы были старые, с прошлого года, и все ломались. Венька уже не гнул их через колено, а лишь с досадой пробовал зубами. Наконец, он выдрал толстую талину из-под самого низа. Талина на зуб оказалась вязкой. Казачонок налег на нее грудью, выпучив страшно глаза и высунув кончик языка. Талина была на редкость упруга и не ломалась.
— Жаксы! Уй, жаксы! (хорошо!) — взвизгнул казачонок.
В эту минуту на задний двор неслышно вышел мальчишка лет десяти, такой же крепыш, как и Венька, с круглой золотистой головою и серыми, как спелый мак, глазами. Венька сразу приметил его, но нарочно не подал виду. Тот остановился возле казачонка, растерянно перебирая пальцами кожаный свой ремень.
— Что делаешь?
— Масло пахтаю… Не видишь рази? Лук! Воробьев, каргов глаушить. Умеешь? Да откуда ты вымурнул? — вдруг изумился казачонок. — Нового попа сын, что ли?
— Ага. Ночью мы приехали… А куда это казаки отправились? Кричали все утро. Я в окно глядел. С лодками.
— Куда? Знамо куда — воблу неводить. Хошь глянуть?
— Небось далеко?
— Рядом. Веслом дотянешься.
Венька явно корчил из себя взрослого.
— В устьи Ерика вобла. С моря подошла. Матри, версты две будет.
— Папу надо спросить, вот как встанет…
Казачонок презрительно скосился.
— Мамку завтра спросишь. Сначала погляди. Айда!
— Мама моя померла…
Казачонок ничего не сказал и внимательно поглядел на парнишку, подбирая губы.
— Я еще не ел седни, — сказал тот в раздумьи.
— Дело како, подумашь. Я те попотчую. Каймак уважашь?
— Чего это?
— Вот музлан. Каймак не знаешь? — Венька удивленно вскинул голову и прищурил левый глаз. — Пойдем за мной. Как тебя кличут-то?
— Алешей.
Каймак пришелся Алеше по вкусу. Казачонок снял жирные толстые пенки с двух горшков — «кубаток», захватил мешок, взвалил на плечи весло. Дожевывая на ходу хлеб, ребята задним двором вышли на речку.
— А торба для чего тебе?
— Кака торба? Этот мешок, что ли? Для рыбы, конечно.
— Такой большущий?
— Думаешь, не дотащим? Вон ты бугай какой. Мы же на бударке. Не сумлевайся.
Будара оказалась легкой и верткой. Ее сразу же подхватило свинцовыми жгутами волн и понесло по лесу, залитому весенними водами. С непривычки Алеше было страшновато. Будара ударялась тонкими бортами о стволы деревьев, шуршала, продираясь тальниками. Алеша впился в лицо казачонка, а тот — хоть бы что. Напротив, он явно ликовал, хотя и пытался серьезно хмурить брови. Ну, да разве впервые Веньке приходилось вести будару? Весло в его руках как бы само собой перекидывалось с борта на борт.
— Не цапайся за края. Сиди браво, салакай!
Казачонку было лестно выговорить с важностью любимую отцовскую прибаутку.
Ерик, летом маленькая речушка, теперь был неузнаваем. Он на версты разбежался по лугам мутными кругами и полосами, слился с озерами, старицами и хотел походить на морской залив. Ветловые деревья с круглыми, кудлатыми кронами зелено рябили клейкими почками. Талы гудели от вод, упруго дрожали и бились о волны со звонким отчаянием. Солнце бежало над землею, раскидывало по пескам, по зеленеющим веткам, по желтым, еще не одетым травою буграм длинные лучи. Стремительно уносились назад пухлые облака над головами. На вершине сухого дерева, на кого-то досадуя, клекотал над водами коршун.
— Крутанем в луга? Держись.
— А не опасно?
— Как не опасно? Гляди в оба! Да ты не пужайся. Я мал-мал умею править бударкой. Надо же нам пистольжины гнезда пощупать. Чай, не видал?
Венька издали намечал крупные ветловые деревья, подбирался к ним и с остервенением стучал по ним веслом:
— Эй, хозявы! Пущате на фатеру-то, что ль? Вылазь все, кто есть. Пистольга, утка, карга, куян, уносите ноженьки: атаман скачет! Хвосты повыдергаю, башку на сторону сверну. Го-го!
Из кудлатых крон, из навала сухих веток, серой теми заплесневелых паутин со свистом вырывались юркие дрозды, с жалобным веньганьем слетали острокрылые пустельги. Венька загорался, проворно наматывал причальную веревку на сучок, бросал конец в лодку:
— Держи крепче. Унесет — каюк, не выберешься.
Ловко вскарабкивался по дереву и, отыскав дупло, хищно выграбастывал оттуда коричневые с белыми крапинками яйца. Хохотал:
— Варить будем. Ой жа и скусные!
Пустельга с шумом налетала на Веньку, почти задевая его за голову и с плачем уносилась в высь. На ее крики слетались еще десятки коричневых легких птиц. Они канючили и стонали, падали в ветки, старались напугать вора. Но казачонку нипочем было их горе. Ему становилось даже веселее.
— Не жалко тебе?
— Это кого это? Пистольгу-то? А начто он малых пташек жрет, окаящая зараза? Еще каргу пожалей!
Ясно было, что он восстанавливал в природе справедливость. Подпершись руками в бока, казачонок с веселым блеском в глазах озирал свои владения. С вершины дерева ему видны были широкие степи, луга, покрытые водою, светлый Урал. Слышен был глухой рев вод, падающих с обрыва в реку. Вода бушевала по долам, вырывала с корнем деревья, несла в Урал груды всякого мусора — старого корья, сухих веток, уродливых коряг, желтого камыша. Вот она, настоящая жизнь! Веньку знобило от широких просторов. Вода, зелень, небо, весь этот весенний грохот буйствовал в нем самом.
— Гоже Яик-то скачет. Эх, махнуть бы нам с тобою до моря и дальше!..
Алеша с опаской посмотрел на раскрасневшегося казачонка.
— Да куда это дальше-то?
— Куда, куда?.. Известно, в заморские края… турков бить!
— Зачем?
— Как зачем? Нехристи они поганые. Вражья сила. — Веньку охватило самое настоящее вдохновение. — Не поубивай-ка их, они нас поубивают. Церкви подожгут. Я Скобелев. Во!.. Всех их с анды разки постреляю. А ты у меня будешь генералом Гурко али Серов. Кем хошь?
— Я генералом не хочу. Ученым либо путешественником буду.
— Сласть кака, подумашь, — презрительно фыркнул Венька. — Будешь генералом — говорят тебе. Ученые все дураки!
— Как?
— В бога не верят… Гляди, гляди, гуси на море полетели. Во-он! Да не туда смотришь. Вон, вон! В голубом проулке, меж пузатых облаков. А ты знаешь, где я анадысь был? — вдруг вспыхнул казачонок.
Его распирало от восторга, и он прямо не знал, как выложить все перед Алешей. Захлебываясь, он рассказал о страшной ночи, о сайгаках, о лебедях. Он сам верил сейчас, что он действительно видел черепаху величиною с собаку, что его едва-едва не затоптал табун диких лошадей, у которых хвосты метут землю, и чуть не загрызла волки. Алеша разинул рот от зависти и восхищения.
— А кажется тебе у нас? — ревниво спросил казачонок.
— Хорошо у вас.
— То-то! У нас — ух как здорово! Я те все покажу, и сайгаков, и лебедей, и волков! Мы с тобой кубари будем гонять. В альчи играть. Всех облапошим. Я лучше всех играю, ей-бо!
Венька, словно сказочный колдун, вытряхивал перед Алешей все мальчишеское великолепие мира. Вот уж не мог он сейчас быть скупым!
— Сусликов станем выливать. Тушканчиков караулить в степи. За арбузами на бахчу поскачем. Птиц всех передушим с тобой. Ты, гляди, только не водись со Ставкою.
— Это кто?
— Тас-Мирона сын. Зазнаешка, одер несчастный. Я его отдую.
— За что?
— Знамо за что! За дело!
Нет, Венька положительно возомнил себя атаманом. Лихо кобенился, щурил глаза. Лицо становилось у него напряженным, рот властным. А чего ему бояться на этом свете? Он прекрасно знал опасности плавания по Ерику весною и, сидя на корме, поглядывал в оба. Кровь играла в нем от собственного мужества. Ну да, он же видел все: не только то, что было над водою, но знал по ряби вод, но гремящим суводям, по коловертам, где лежит под водою коряга, где мель, где повалено дерево.
— Эх-ма, ты, раздолья! Гуляй, казачья войска!
В степи широкой под Иканом
Нас окружил каканец злой…
Алеша светлел и улыбался его ору.
— Поддорживай, Алеш! Не знашь наших песней?
Алеша пытался застенчиво вторить.
Лодка причалила к огромному дереву. Ветви свисали из-под его косматой головы до самой воды. Казачонок замотал веревку за сук и стал сторожко карабкаться на дерево.
— Нишкни, Алеша, — просипел он со страшной серьезностью.
Алеша держал конец веревки и с опаской поглядывал, как мутная вода коловертит рядом в протоке, уносясь в реку. До Урала было не больше сотни сажен. Вода с яростью взметывалась над яром, рушилась с ревом и грохотом вниз. Летели бревна, ветви, коряги. Пена белыми хлопьями взлетала на воздух.
Венька бесшумно забрался в гущу веток, отыскал дупло и глянул в него. На дне его, прямо на бурой, измельченной коре серым пухляком сидела утка. Самая настоящая дикая утка. Веньку скрючило от восторга:
— Утка, Алеш, утка!..
Он сунул в дупло руку. Утка пригнула голову. Рука не доставала.
— Ах, язвай тебя!
Вскинув ноги вверх, Венька пытался плечами всунуться в дупло, но дупло было уже плеч. Он стучал по дереву, — утка не вылетала. Тогда он заткнул отверстие пиджачишком и скатился вниз.
— Дайко-сь весло!
Казачонок ткнул утку веслом, птица забила крыльями, взметнулась, и он хищно схватил ее за шею.
— Пумал! — хрипел он задыхаясь. — Держи… Как же яйца-то? Десяток штук… Не опусти, матри, Алеша.
Утка поводила мутными, ослепшими от солнца и страха глазами. Алеша потянулся за птицей. Причальная веревка сползла с ветки и упала на воду.
Лодка стала тихо отходить от дерева, Алеша привстал, потом снова сел. Он не знал, что ему делать. Боялся выпустить утку из рук и бессмысленно глядел на веревку.
— Лукни веревку мне, лукни сюда!
Будара медленно повела носом, вышла на быстрину и вдруг сумасшедше рванулась к Уралу. У Веньки похолодал живот.
— Кидай утку. Матрена! Бери доску! Чалься к талам!
Никогда в жизни не орал так исступленно Венька. Как отчетливо видел он ужасом искаженное лицо Алеши, нелепые взмахи его рук среди волн!.. Живое серое пятно встрепанной птицы стоймя взлетело на воздух, ее перья закружились на голубом. Это откуда? Казачонок действительно успел забыть про утку. И над всем — высоко-высоко! — злое огнище солнца, желтое до боли в глазах. Летели брызги, лодка вертелась, прыгала, но шла вперед, слышно хлюпая по волнам. Она проходила мимо последнего куста. Урал был рядом. Там, на высоком обрыве, белым жарким костром бушевали водяные валы. Алеша был на краю пропасти, у яра.
— Греби, греби слева! Цапайся, цапайся скоре за куст!
Алеша судорожно ухватился за талину. Его чуть не сдернуло в воду, но все же лодка остановилась. Он с выпученными глазами повис над водою, ноги его лежали на корме. Он думал в эту секунду о том, почему талина огнем жжет руку. А будара уходила из-под его ног.
— Не подымайся! Дави, дави шибчей!
Будара подтянулась. Алеша осел на ней, укрепился.
— Зачаливай, закрути веревку туже!
Алеша сунулся было к веревке, но лодка опять начала скользить. Он с отчаянием вцепился в ветку и заревел.
Венька опустился вниз по дереву, ткнул ногою воду, — она была ледяная.
«Что будешь делать?»
Тут же, непонятно зачем, он с поразительной быстротой метнулся на вершину и заорал благим матом:
— Скора, скора!
Теперь он не замечал птиц, не видел солнца. Ветка в руках Алеши зыблется — вот-вот сломится. Будара вертится, как норовистый конь. Вот сейчас хлобыснет ее через яр, бросит в реку… Что же это будет? Да как же он, Венька, жить после этого станет?
— Эх, мне бы будару! Доржись, Алеша, доржись! Я скора, скора!
Что «скора», казачонок еще не знал, но ведь должен же он спасти парня.
Сощурив глаза, он глянул на Алешу, меряя расстояние:
«Шаснуть рази в воду?»
Вода взревела и метнулась к ногам Веньки.
«Унесет мою головушку в Яик», — подумал с жалостью к себе казачонок и вдруг озлился: «Ну, это еще поглядим!»
Гармошкой упали с него штаны. Проворно смахнул он через голову рубаху, покачался на дереве и, держась за ветку, перекрестился:
— Во имя сына и святого духа. Аминь! — Подумал и, чтобы оттянуть еще секунду, пробормотал: — Христе боже!.. — и тут же прыгнул в воду, держа весло в правой руке. Ух, как холодно!
— Ледяная муть ожгла его кипятком, обварила. Течение с силой подхватило легкое тело, закружило и понесло вперед.
«Пропал. Навовсе пропал… Зачем я поплыл? Но, но!.. Не бросай весло, салакуша! Не бросай! Плыви, шайтан окаящий! Плыви, утробный ты мой!..»
Пылали в глазах мутные костры волн. Они были бирюзовые и желто-пузырчатые от солнца. Где-то, причудилось Веньке, закричали казаки. «Да где же это они?.. Папашк!» — хотел он крикнуть, но языка во рту не было.
Венька ухал, отплевывался и отчаянно бил ногами по воде. «Весло-то, весло-то мешает как…» Он хотел повернуться набок и хлебнул полным ртом грязную, холодную муть. Вот небо. За желтым яром — поселок, мамаша. А там еще чьи-то родные глаза… Да чьи же они? Неужто вот так, вот теперь насовсем?.. Эх ты, как погано, как страшно. И откуда так много воды? Какая она противная!..
И вдруг, прямо в левое ухо Веньке, закричал Алешка:
— Мама!
Казачонок очнулся: «Ага, вот он! Нету у тебя мамы… Надо скорей к нему. Как его?»
Венька не мог вспомнить, как зовут Алешу. Схватился — за ветку. Подтянулся, выполз на животе в средину куста. Голова шла ходуном, в глазах — искры. Скорее в лодку!
— Ух, зябко. Не бросай, матри! Держись!
Казачонок укрепился с веслом на корме. Крестясь левой рукой, — в правой весло, — часто-часто помахал пальцами у подбородка:
— Пущай, пущай во имя Христа и сына и духа святого.
— Унесет нас, Вень…
— Пущай живо, арам зат! (поганец!)
Как зло заорал казачонок! Сейчас он походил на отца в минуту гнева. Алеша повалился на дно лодки. Весло встало поперек волны. Будара метнулась к Уралу, но сразу осела, черпанула бортом, забороздила кормой, завертелась… Подняла нос и, распластывая волны, поползла в сторону.
Широкий, мутный Яик двигался навстречу. Предостерегающе заклекотал хищник. Венька стоял на ногах, пыхтя и отдуваясь. Синее лицо его перекосилось от свирепого напряжения. Из носу глядела прозрачная капля. Будара в десяти саженях от обрыва шмыгнула из протоки в сторону и сквозь талы вышла на тихое место. Алеша лежал на ее мокром днище, зажмурив глаза и судорожно ухватившись за поперечину.
«В степи широкой… Утку упустили, салакушки», — обрадованно подумал Венька. Вспомнил все снова, — теперь было куда страшнее! — и явственно ощутил, как пук волос зашевелился на похолодавшем затылке.
Ребята выбрались на берег. Все было спасено, даже рваный пиджачишко Веньки. Оба были мокры, как водяные крысы.
— Костер бы запалить. Спичек не взяли, дураки. Спички всегда надо брать. Сымай одежу, Алеш. Все, и штаны. А теперь прыгай, прыгай шибче! Я часов не знай сколько буду скакать, надуваться. Сигай выше!
Венька понесся по полю. Тело его было поджаро и смугло, словно спелая дыня.
— Стакашку вина бы сглонуть!
Казачонок остервенело хлопал себя по ляжкам ладонями. Растирал гусиную посиневшую кожу, вытирал ее сухим мохом и снова скакал.
— Эх, ты, аргамак! Но, ты, сивая каурка-бурка!
Солнце бежало высоко над головами. Было тепло.
Ерик радостно ревел на лугах. Звенели птицы. Сизые дымки ползли по буграм. Мир оживал опять и по-новому — радостней, глубже, верней.
— Ну талануло нам, Алеш…
Венька крепко ухватил за голые плечи. Увидал впервые его русские серые глаза и белое, белое тело.
— Никому на свете, гляди…
Венька начал свою речь ледяным тоном:
— Божись! Говори за мной: «Лопни мои глаза, пострели меня в самую что ни на есть утробу, коль скажу кому!» Падай на колени. Кланяйся за мной три раза на восток: «Чур меня! Чур! Еще чур!»
Алеша глядел на атамана собачьими мокрыми глазами и захлебывался:
— Чтоб я да кому-нибудь! Вень… Ни за что, ни за какие деньги! Я тебе теперь… Что я сделаю? Все! Что хочешь проси у меня. Книги, Робинзона Крузо… Рогатку, Веня! Вот тебе крест мой! Надень себе на шею, а мне отдай свой.
— Хрест! — захрипел в исступлении Венька. — Хрест? Нету у меня хреста! Гайтан я оборвал о дерево. А я седни же утащу у мамашки и дам тебе. Ей-боже! Тамыр ты мой навек! И жить мы с тобой будем как таперь? Как? Как братовья! С вынгом! — выкрикнул он, схватил с земли камень и с силой пустил его в реку. Камень тонко вынгнул и заплясал по воде, оставляя на ней круги.
— С вын… гом! А ты… ты умеешь так бабайкиделать?
Губы тряслись у казачонка, голос упал, прервался, ноги бились мелкой дрожью.
Алеша, глядя в его темной влагой сиявшие глаза, заплакал от умиления:
— Вень, Вень… Не надо же реветь. Живые мы… Вместе будем, вместе! Я тебе все навовсе, насовсем! За тобой куда… куда хошь. И в город вместе. В ученье вместе поедем. Я без тебя никуда!
— Я казак. Учиться не буду. А в город… рази на коне, в войско, Алеша. С пикой… Ну, облакайся в одежу, айда поскачем воблу ловить, Леш. И чтоб будто ничего. Будто мы веселые.
В степи широкой под Иканом
Нас окружил каканец злой…
— Ори, ори же, Алеша, громчей!
Три дня мы бились с басурманом,
Кругом кипел кровавый бой!
Так неожиданно пришла к Веньке самая настоящая дружба.
