Морван внезапно проснулся. На мгновение он решил, что у него и провал в памяти, и судороги. Но встряхнулся, приходя в себя. Взгляд на часы: десять минут первого! Узнал свой собственный кабинет на площади Бово. Твою мать. Наверно, он присел на диван и просто заснул. Как старик!

Никто не осмелился его побеспокоить – и менее всего секретарша, которая всегда ждала его появления, чтобы позволить себе хоть дернуться. Он даже не слышал звонка мобильника…

Он проглотил новое ругательство и отклеился от дивана. Первым рефлексом было прослушать сообщения. Никаких новостей ни от Гаэль, ни от Эрвана. Проверил телексы из штаба: обычная рутина. Скоро ему придется объявить большие маневры.

Телефон завибрировал – Морвану понадобилось несколько секунд, чтобы его найти: тот завалился за диванные подушки. Мэгги. Черт, день действительно начинался скверно.

– Я только что говорила с Эрваном, – выпалила она, даже не поздоровавшись. – Он меня расспрашивал о Лонтано.

Морван провел рукой по лицу:

– Он мне тоже звонил. Я разберусь. Что ты ему сказала?

– Что он там родился.

Он подошел к окну и заметил, что на улице прекрасная погода. От этого простого факта у него сжалось сердце. По нему, хорошо бы гроза сгрудила тучи над крышами и потоки ливня поглотили город.

– А ты? – не сдавалась она.

– Ничего. Жду, когда он появится.

– А что за история с Ди Греко? Эта гадская записка?

– Не знаю. Я этим занимаюсь.

– Это связано с делом Эрвана?

– Я жду его. Он все объяснит.

Мэгги помолчала. Потом выпалила:

– Клянусь, если старый псих написал ее, чтобы оживить прошлое, я разрою его могилу и вырву ему глаза собственными руками.

– Говорю же тебе: я разберусь.

Он грохнул трубку, и тут его озарило: во сне он видел Лонтано, это точно, но больше ничего не помнил. Почему вдруг всплыл Заир? Что хотел сказать Ди Греко? Мэгги ошибалась. Адмирал не собирался эксгумировать былые преступления. Он послал ему сообщение – ему, и только ему. Но какое?

Он сунул голову под кран, потом переключил кондиционер в режим холода. Отогнал позорное имя и сосредоточился на срочном: Гаэль. Схватив трубку стационарного телефона, обзвонил своих людей. Из принципа выбрал не тех, кто упустил его девочку. Приказал отдать в расшифровку ее звонки, переписку по Интернету, движения по банковскому счету, передвижения на Vélib (мадемуазель любила кататься на велосипеде), телефонные переговоры и мейлы ее близких, проверить компании такси… Он потребовал также, чтобы ее объявили в розыск и начали поиск свидетелей – пока что только в Париже и окрестностях. Не оставалось времени изображать стыдливого отца.

Когда машина была запущена, он вернулся к Лонтано. Надел очки и зашел в «Гугл». Он сильно сомневался, что обнаружит нечто новое об этой затерянной дыре, но кто знает.

Ни строчки, ни слова о «его» Лонтано. Старый пепел давно остыл. На сегодняшний день бывший город представлял собой груду развалин, поглощаемых джунглями, в самом сердце зоны военных действий. Кстати, если бы там что-то произошло, он узнал бы первым.

Зажужжал телетайп. Морван бросил взгляд на появившиеся строчки, и у него перехватило дыхание. Резким движением он оторвал листок и внимательно прочел: тело молодой женщины – от двадцати пяти до тридцати лет – было обнаружено недавно в одном из старых вентиляционных проемов у причала Гранз-Огюстен, прямо напротив набережной Орфевр. Труп был замечен туристами с речного трамвая около одиннадцати часов – во время одной из ранних речных прогулок – и вызвал волну паники. Полиция прибыла на место. Любые передвижения по воде запрещены до нового распоряжения.

Никакой иной информации телекс не содержал. Никакого описания жертвы. Никакого уточнения причины смерти. Ни слова ни о положении, в котором были найдены останки, ни о том, каким образом тело оказалось в той нише.

Морван снова взялся за телефон. Менее чем через пять минут он получил координаты капитана Сержанта – фамилия звучала как шутка, – «направленного на место происшествия с целью первичного обследования обстоятельств преступления».

Офицер судебной полиции ответил после второго гудка. Новичок в бригаде, он не понимал, кто такой Морван, и знал только его сына Эрвана. Парень совершенно не владел ситуацией. Хуже того, он отнесся к префекту свысока и отказался предоставить ему какую-либо информацию по телефону.

Старик, стараясь сохранять спокойствие, дал ему понять, что если он продолжит в том же духе, то вскоре будет протирать штаны в статистическом отделе префектуры, а не заниматься самым громким убийством конца лета.

– Девушку опознали?

– Пока нет, – заблеял тот. – Она голая и покрыта ранами и…

– Цвет волос?

– Красный.

– Красный?

– Ну, рыжий. Только у нее их осталось не больше половины.

Давление на грудную клетку ослабло.

– Особые приметы?

– Пока ничего не видно. Тело по-прежнему зажато, согнуто пополам, кожа очень пострадала. Ее всю изрезали и…

– Татуировки?

– Да, несколько уже заметили. Буквы «O-U-T-L-A-W» на шее…

Легкие окончательно расширились и задышали: у Гаэль на коже не было никаких надписей. Она официально заявила, что это может ограничить «круг возможностей в ее профессии». Беда прошла стороной, по крайней мере на этот раз.

Но тучи уже снова сгущались на горизонте.

– И еще одна на бедре: странная голова бородача… – добавил офицер судебной полиции.

Морвану снова стало трудно дышать.

Апрель 2009-го. Он был тогда в комиссии по условно-досрочному освобождению. Девчонка уже успела отсидеть три года без права на досрочное в тюрьме Флёри за вооруженное нападение, насильственные действия с отягчающими и участие в преступном сообществе. Перед остальными членами комиссии и судьей, надзирающим за исполнением наказаний, он спросил ее, кто тот персонаж, что выглядывает из-под слишком короткой маечки на ее левом бедре. Он и сейчас еще слышал ее голос, глухой и ломкий: «Чарльз Мэнсон».

Морван с удовольствием вкатил бы ей пару оплеух. Во-первых, потому, что вытатуировать на себе физиономию безграмотного психа-садиста – не акт протеста, а просто глупость. Во-вторых, признаться в этом перед группой людей, способных предоставить вам кров и работу, – глупость еще большая. Однако во время прений он весьма красноречиво защищал ее. Он чувствовал эту малышку. И добился ее условного освобождения.

«Тебе следовало сказать, что это Маркс», – упрекнул он ее позже, на что она ответила:

«Еще один гуру-преступник, так?» Очередная глупость, но эта панкушка ему нравилась. Ее переполняла грубая энергия, пусть не на то направленная, но многообещающая. Он нашел ей жилье, помогал, устроил на работу. За время их встреч у него были случаи рассмотреть и другие ее татуировки, одной из которых было слово «OUTLAW» на шее.

– Техники из группы идентификации закончили первичный забор проб, – продолжал капитан. – У нас есть ее отпечатки: будет легко опознать, если она уже в картотеке.

– А с чего ей там оказаться?

– Не знаю… – спохватился молодой коп. – Татуировки, рыжие волосы… А еще у нее ногти с черным лаком.

Его голос доносился издалека. Морван оставался в 2009-м. Несмотря на свои двадцать три года, девчонка выглядела максимум на шестнадцать. Возраст того воображаемого предела, за которым желания у него не возникало. В том числе и желания помогать. С того дня он обедал с ней минимум раз в месяц, при удобном случае подсовывая ей немного наличности. Но никогда и пальцем ее не коснулся. Что он любил, так это играть в Пигмалиона. Глотнуть из источника молодости.

– Пожарные скоро ее высвободят?

– Уже работают. Но проем расположен на двухметровой высоте и…

– Дождитесь меня.

– Но…

– Я приеду с дивизионным комиссаром Фитусси.

– Не понимаю…

Морван перешел на добродушный тон – мужик всемогущий, но приятный:

– Ты много чего не понял, малыш. Девушку зовут Анн Симони. Ей двадцать шесть лет, и она отсидела за ограбление с применением силы. На сегодняшний день полностью восстановлена в правах, ну то есть была восстановлена. Даже работала в полицейской префектуре, в отделе транспортного учета.

– Вы… вы ее знаете?

– Больше не дергайтесь. Я буду через полчаса.

Морван повесил трубку и рухнул в кресло – он сам укрепил его специальными штырями и углеродными пластинами, чтобы оно выдерживало его вес.

За этой мрачной находкой маячило несколько истин.

Первая: убийца, нанесший удар, тот же, от чьих рук погиб Висса Савири. Рыжие волосы и черные ногти принадлежат Анн Симони, тут сомнений нет. Сейчас Морвану не хотелось размышлять о последствиях этого факта – серийный убийца, предумышленность, крайняя методичность, жуткий список, который только начался…

Другая истина заключалась в том, что кто-то хотел впутать в это его самого. После перстня на Сирлинге (кто знает, возможно, убийца оставил и другие улики, уничтоженные снарядом) выбор малышки Симони тоже был способом до него добраться.

На этот раз его быстро свяжут с делом. Выяснят, что именно он устроил ее на работу в префектуру, внес залог за ее квартиру. Отследят его мейлы и звонки. Куча мелочей, которые заставят следователей поверить, что малышка была его любовницей. Его будут допрашивать, подозревать, обнюхивать его задницу…

Он был уверен, что и другие улики укажут на него – будь то на месте преступления или в квартире девчонки. Тут уж на паранойю не спишешь: месть набирает обороты. Но чья? За что? Нет смысла ломать себе голову. Следует понять одно: Морвана хотят уничтожить, используя его же методы, – сортирные шумы и фальшивые улики в подтверждение.

Он теперь думал даже не о себе, а о своем творении. Обо всем, что он создал во имя своих детей, – о власти и состоянии. Его царство оказалось под угрозой. Вязь из ухищрений и компромата, которую он терпеливо сплетал более сорока лет, готова была рухнуть. Раньше он заметил первые трещины. Теперь же разваливалось все целиком.

Он снова разделся и открыл шкаф. Темный костюм гладкой выделки, подтяжки, двухцветная рубашка, черный галстук. Уважение к мертвым. Еще со времен Африки он никогда не смотрел на труп в другом облачении.

Прежде чем взять ключи, Морван присел за письменный стол, упершись локтями и опустив голову на сведенные ладони. Он помолился вполголоса, вложив всю душу. Под сомкнутыми веками он, казалось, видел гигантскую блудницу, которая в Апокалипсисе Иоанна Богослова символизировала Вавилон, «мать блудницам и мерзостям земным». «Тайна жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов» была здесь, перед ним. Его творение. Его империя. Его вина. Он наконец заплатит за свои грехи.

Вместо молитвы он твердил знаменитый стих из Апокалипсиса, который, на его взгляд, выражал его ближайшее будущее:

– «Зверь, которого ты видел, был, и нет его…»