За пару часов Эрван успел поиздеваться над всеми радарами на шоссе 104. У каждого пункта оплаты он со злобной радостью врубал свою сирену и проносился мимо, едва притормозив. Как и у многих полицейских, его персональная независимость плохо приноравливалась к строгости закона. Особенно его раздражали требования безопасной езды. Теория нулевого риска казалась ему просто жалкой. Так недолго и вообще машины запретить.

11:30: Эрван проехал почти триста километров. В таком темпе он будет в Париже сразу после полудня. Он предупредил Крипо, чтобы тот его подождал, – с дисциплинарной комиссией все прошло хорошо, там уже наверняка были наслышаны о его эксцентричности. В окрестностях Ренна он заехал на заправку.

Заливая бензин, полицейский все еще прокручивал в голове детали расследования. Один момент особенно не давал ему покоя: то недавнее событие, о котором Ди Греко писал в своих мейлах, что оно «перевернуло его жизнь», «изменило значение всех вещей». На что он намекал? На некий факт, объясняющий его самоубийство? Или на убийство Виссы? Эрван подумал об иглах, которые старик, по словам доктора Алмейды, вгонял в свое тело. Может, он вел свой поиск – чего-то за гранью боли…

Мобильник зазвонил, когда он заканчивал заливать бак.

– Это Мэгги.

– Я перезвоню тебе через пять минут.

Он расплатился, выпил отвратительный кофе и проглотил горсть болеутоляющих. Потом отъехал и припарковался подальше от автозаправки. Вышел из машины, глубоко вдохнул утренний воздух под рокот автострады и набрал номер матери.

Перед тем как с ней говорить, ему всегда нужно было собраться с духом.

Мэгги была существом двуликим. Когда Старик оказывался поблизости или даже просто мелькал в ее сознании, лицо ее становилось маской ужаса, а глаза навыкате – у нее была больная щитовидка, – казалось, вываливались из орбит. Голос у нее в таких случаях становился сбивчивым, напряженным, пришептывающим. Но существовала и другая Мэгги, улыбчивая и даже привлекательная. Красивая женщина с чувственными губами, с прикольными и отвязными повадками. Эта женщина не без удовольствия играла с жизнью, подтрунивала над буржуазными ценностями и в любой каждодневной детали умела подметить комический аспект.

Две Мэгги имели различное происхождение. Первая была родом из мрака Африки и, казалось, несла на себе клеймо прошлого, подробностей которого никто из троих детей так никогда и не узнал. Создание из страха и латерита, вылепленное самим Морваном. Другая была плоть от плоти поколения хиппи – свободная, одурманенная наркотой, мятежная. Молодая женщина с цветами в волосах и головой, забитой утопическими идеями. Мэгги была нимфой контркультуры, пахнущей пачулями, облаченной в африканские бубу или танцующей с обнаженной грудью под музыку из фильма «More» группы «Pink Floyd». Она якобы даже играла в женской рок-группе в Африке – в «Саламандрах».

Сегодня, когда от хиппи остались одни пи-пи, она была вегетарианкой, буддисткой, боролась за роды в воде и против глобализации или потепления климата. Она была средоточием всего, что ненавидел старый Морван, аполитичный убийца, который охотно сравнивал мир с просторным загоном для скота, где человека следовало содержать в клетке.

В данный момент сын не знал, с которой из Мэгги он имел дело. Она завела долгую песню о Лоике, у которого случились «неприятности», – совершенно очевидно, что про исчезновение Гаэль ей пока неизвестно.

– С папой все в порядке? – прервал он.

– Конечно. А что может быть не в порядке?

Она уже его злила: Мэгги всегда жила, отрицая главную проблему своей жизни – жестокость мужа, и всегда вставала на его защиту; в ее устах он выступал непонятым героем.

– Когда ты вернешься? – продолжила она.

– Я уже в дороге.

– Мы тебя ждем в воскресенье.

Пресловутый воскресный обед. Ему казалось, что она совершенно оторвана от реальности, если только он сам, со своим убийцей, который крал органы, и садомазохистскими военными, не перешел в параллельное измерение.

Эрван собирался свернуть разговор, когда вспомнил одну деталь: Морван познакомился с Ди Греко в Африке, может, и Мэгги с ним встречалась?

– Ты помнишь одного военного по имени Ди Греко?

– Нет.

– Морской офицер, он служил в Порт-Жантиле.

– Я никогда не была в Габоне.

Эрван спутал периоды: Морван начинал с того, что тренировал войска президента Бонго в 1968-м, а год спустя отправился в Заир, чтобы расследовать дело Человека-гвоздя.

Ди Греко принадлежал к габонскому периоду. Мэгги – к заирскому.

– Возможно, он приезжал в Катангу… – рискнул он.

Память Мэгги проснулась.

– Такой тип со странной внешностью…

– Можно и так сказать: в нем было около двух метров и руки как у вампира.

– Ты говоришь «было», он что, умер?

– Сегодня ночью.

– И это как-то связано с твоим расследованием в Бретани?

– Более-менее, – уклонился он от ответа. – Постарайся вспомнить.

– Он работал в джунглях, как мне кажется, где-то рядом с рудниками…

– Папиными?

– Тогда у папы еще не было рудников. Тот тип, которого я вспомнила, отвечал за безопасность месторождений «Жекамин», большой горнопромышленной компании в Катанге.

– Это папа его вызвал?

– Представления не имею.

– А что еще можешь вспомнить?

Голос стал неуверенным.

– Это было так давно… Суровый, жестокий, очень худой и измученный мужик. С чернокожими вел себя как законченная сволочь. Я попыталась организовать Ассоциацию защиты рабочих. Я очень много этим занималась и…

– А ты помнишь, какие у него были отношения с папой?

– Скорее дружеские, мне кажется.

– Они выполняли поручения французского правительства?

Она мягко засмеялась:

– Гнить в Африке само по себе было «гражданским подвигом», можешь мне поверить…

Она заговорила тем тоном, который он любил, – легким, отрешенным. Но образ двух секретных агентов выглядел зловеще: один охотится на серийного убийцу, другой издевается над толпой рабов. Два монстра в траве, которые вскоре расцветут под тенью власти.

– Ты больше ничего добавить не можешь? – продолжал настаивать он. – Подумай еще.

Мэгги пыталась подобрать слова:

– Он казался… сумасшедшим, словно помешанным на жестокости.

– Ну, тогда они с папой два сапога пара.

– Не говори так.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

Голос Мэгги чуть заметно изменился, как будто в комнату зашел Морван:

– Мне не нравилось, что они встречались… Он дурно влиял на твоего отца…

Эрван чуть не расхохотался.

Вопрос вырвался у него вне связи с разговором – просто он уже много лет жег ему губы:

– Что между вами произошло там, в Африке?

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь.

– Вы познакомились и сразу решили пожениться?

У нее вырвался странный смешок.

– Мы были влюблены…

– Наверняка это длилось недолго.

– Ты ошибаешься. Любовь и сейчас осталась. Просто теперь по-другому, вот и все.

– Я никогда не мог тебя понять.

– Твой отец болен.

Эрван все более нервно вышагивал по парковке. Гул машин пульсировал у него в висках. Небо было голубым, но отливало жесткостью расплавленного металла.

– Ты всегда все списываешь на его нервы, – заговорил он как ребенок, который ищет ссоры. – А может, он просто мерзавец, который бьет жену? В Угро он такой не один. И можешь мне поверить, эти засранцы не имеют ничего общего ни с Арто, ни с Альтюссером.

Поэт и философ были кумирами матери. Два интеллектуала, и оба закончили свои дни в психиатрической лечебнице – с маленьким бонусом у второго: во время приступа, в 1980 году, он задушил жену.

– Это и есть самое грустное. Ты так нас и не понял.

– Я жил с вами изо дня в день на протяжении двадцати лет.

– Ты знаешь только одну сторону. И не знаешь, что происходит в интимной жизни пары.

– Избавь меня от подробностей.

– У нас всегда были раздельные спальни, – возразила она, понизив голос. – Но под завесой ночи жестокость открывает свое истинное лицо…

Он погружался в ее откровения, как в болото. Сам тембр голоса Мэгги, журчащий и близкий, действовал гипнотически.

– Я должен повесить трубку. У меня куча работы и…

– Вам знакома только дневная форма его болезни. А вот ночью реально понимаешь, насколько он… одержим.

Эрван вернулся к машине и открыл дверь:

– Мэгги, я перезвоню тебе, я…

– Помнишь, как он клал оружие на стол перед каждой едой?

– Как я могу такое забыть?

– Однажды ночью, когда мы были вдвоем, он выстрелил в меня.

Эрван оперся о крышу «вольво», выставив локти вперед, и опустил голову на руки. Прошлое его отца – это как архивы нацистов: стоит лишний раз поворошить, и всегда откроется новая мерзость, еще неизвестный кошмар. Источник никогда не иссякает.

– Ты… ты была ранена?

– Оружие было заряжено холостыми. Я потеряла сознание и обделалась.

– Я вешаю трубку…

– Он меня унижал месяц за месяцем после этой истории.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Чтобы ты понял: он не просто жестокий, он сумасшедший.

– Что это меняет?

– Всё. Он не отвечает за свои действия.

– Тогда его нужно поместить в лечебницу.

– Не пори ерунду.

Ее тон означал: «Что бы делала Франция без Морвана?»

Кофе, который он только что выпил, запросился наружу. Он не знал, что вызывает у него бо́льшую тошноту: отец, мать или их бредовое согласие.

Он действительно собрался отсоединиться, когда вдруг решил задать наудачу вопрос:

– Лонтано – тебе это о чем-нибудь говорит?

– Конечно, это город, где мы жили.

– В Катанге?

– Новый город, построенный на доходы от рудников. Город колонистов. Я там жила со всей моей семьей.

Однажды отец сказал ему: «Твоя мать – бескровная дочь единокровной семейки валлонского происхождения, которая уже больше века гниет в Заире. Она одновременно бельгийка и конголезка. Два дерьма в одном флаконе!»

– Перед тем как покончить с собой, Ди Греко написал это слово на листке бумаги – почему, как по-твоему?

– Но… я не знаю.

– Это последнее слово, которое он выбрал перед тем, как умереть. Значит, в той дыре должно было произойти нечто необычайное, верно?

– Может быть, для него… говорю же, я его очень мало знала.

– Подумай. Не помнишь ни одного особого события?

Она вздохнула – и одновременно улыбнулась – и заговорила голосом, который вывезла прямиком с Ибицы:

– Помню одно, очень важное, но не для Ди Греко.

– Какое?

– Там ты и родился, дорогой мой.