Глава двадцатая

К приходу Гамаша и Бовуара большинство монахов уже собрались в трапезной. Старший инспектор кивнул настоятелю, который сидел во главе длинного стола. Рядом с ним стоял пустой стул. Настоятель поднял в приветствии руку, но сесть рядом с собой Гамашу не предложил. Впрочем, и старший инспектор не выказал желания присоединиться к нему. У них были разные планы.

Корзинки со свежими багетами, кругами сыра, кувшины с водой и бутылки с сидром стояли на деревянном столе, а вокруг сидели монахи в черных мантиях с откинутым назад белым капюшоном. Гамаш вдруг понял, что суперинтендант Франкёр так и не рассказал ему, почему Гильберт из Семпрингхема девять столетий назад выбрал такое невиданное одеяние для членов ордена.

– Вон там брат Раймон, – прошептал шеф, кивая на место между доктором (братом Шарлем) и другим монахом. – Он отвечает за хозяйство.

– Понял, – сказал Бовуар и быстро направился к другой стороне стола. – Не возражаете? – спросил он, подойдя к монахам.

– Ничуть, – ответил брат Шарль.

Вид у него, когда он увидел полицейского, сделался счастливым, чуть ли не истерически счастливым. Редко кто во время расследования убийства приветствовал Бовуара с такой радостью.

А вот сосед Гамаша по ланчу вовсе не обрадовался его появлению. Он не радовался и хлебу с сыром. И солнцу в небесах, и птицам за окном.

– Bonjour, Frère Simon, – сказал старший инспектор, садясь.

Но секретарь настоятеля явно принял свой персональный строгий обет молчания. А еще – обет недовольства.

Бовуар уже успел завязать разговор с братом Раймоном.

– Первые братья знали, что делали, – сказал Раймон в ответ на вопрос Бовуара о первоначальных архитектурных планах строителей монастыря.

Его ответ удивил Бовуара. Не столько содержание, сколько голос монаха.

Он говорил с грубоватым, почти неразборчивым деревенским произношением. Гнусавый голос из лесов, гор и крохотных деревень Квебека. Этот говор восходил к первым поселенцам и путешественникам из Франции, появившимся в этих краях сотни лет назад. К крепким людям, умевшим делать то, что здесь требовалось. Они владели не великосветскими манерами, а способностью к выживанию. Да, Новый Свет открыли аристократы, обученные администраторы, моряки, но обживали его закаленные крестьяне. Их голоса, словно древний дуб, глубоко укоренились в Квебеке. Они не изменялись на протяжении многих веков. А потому историк, разговаривающий с этими квебекцами, мог подумать, что совершил путешествие во времени в средневековую Францию.

За многие поколения большинство квебекцев утратили прежний акцент. Но время от времени такой голос доносился из долины, из деревни.

Вошли в моду шутки над такими голосами; считалось, что если голос звучит по-деревенски, то и мысли у человека отсталые. Но Бовуар думал иначе.

Так говорила его бабушка, когда они лущили горох на ветхой веранде их дома. Она говорила об огороде. О сезонах. О терпении. О природе.

Его грубоватый дед, если решал высказаться, тоже говорил как крестьянин. Но думал и действовал как благородный человек. Всегда помогал соседям. Всегда делился той малостью, что имел.

Нет, Бовуар ничуть не собирался отказывать брату Раймону в уме. Напротив. Его тянуло к монаху.

Раймон смотрел на мир умными карими глазами, и даже под просторной мантией чувствовалось, что у него крепкое тело. Целая жизнь тяжелой, грубой работы сделала его руки жилистыми, мускулистыми. На вид ему было чуть больше пятидесяти.

– Сен-Жильбер строили на века, – сказал брат Раймон. Он взял бутылку с сидром и налил Бовуару и себе. – Мастерство – вот как это называется. И дисциплина. Но после тех первых монахов – сплошная катастрофа.

Засим последовала длинная речь о том, как каждое последующее поколение монахов по-своему предавало монастырь. Не духовно. Духовность, казалось, не очень заботила брата Раймона. Его волновали вопросы материальные. Что-то добавить, что-то заменить. Снова добавить. Отремонтировать крышу. Вот где катастрофы.

– А туалеты! Только не заводите меня, иначе я начну рассказывать про туалеты.

Но предупреждение запоздало. Брат Раймон уже завелся. И Бовуар начал понимать, почему брат Шарль чуть с ума не сошел от радости, когда между ним и братом Раймоном сел кто-то третий. Не из-за голоса, а из-за речей, что он произносил. Без остановки.

– Они все испоганили, – сказал брат Раймон. – Туалеты стали…

– Катастрофой? – спросил Бовуар.

– Именно. – Раймон почувствовал, что рядом с ним сидит родная душа.

Появились последние несколько монахов и заняли свои места. В дверях остановился старший суперинтендант Франкёр. В трапезной воцарилась тишина, говорил только брат Раймон, который никак не мог остановить поток слов:

– Дерьмо. Громадные ямы, наполненные дерьмом. Я могу вам показать, если хотите.

Брат Раймон с энтузиазмом повернулся к Бовуару, но тот отрицательно покачал головой и взглянул на Франкёра.

– Merci, mon frère, – прошептал Бовуар. – Но говна в своей жизни я насмотрелся.

Брат Раймон хохотнул:

– Я тоже.

Он наконец замолчал.

Суперинтендант Франкёр умел привлекать к себе внимание. Головы монахов одна за другой поворачивались в сторону суперинтенданта.

«Он и их одурачил», – подумал Бовуар. Божьи люди наверняка должны уметь видеть, что таится за обманчивой внешностью. Они должны видеть подлость, мелочность. Они должны видеть, что он отвратительный говнюк. Катастрофа.

Но, судя по ним, ничего такого они не видели. Как и многие квебекские полицейские. Его бравада обманула их. Его мужественность, его самодовольство.

Бовуар понимал, как мог повестись на манеры Франкёра перенасыщенный тестостероном мир Квебекской полиции. Но чтобы тихие, вдумчивые монахи?..

Но и они, похоже, испытывали трепет перед этим человеком, появившимся так неожиданно. Прилетел, приводнился, чуть ли не на крышу им сел. Никакой изнеженности, никакой робости, сплошная мужественность. Франкёр словно свалился с небес. Прямо в их монастырь. Прямо к ним на колени.

И, судя по выражению их лиц, они им восхищались.

Но Бовуар видел, что не все. Его утренний собеседник, брат Бернар, собиравший чернику, и несколько других монахов поглядывали на Франкёра подозрительно.

Возможно, эти монахи были совсем не так наивны, как представлял поначалу Бовуар. Но потом он понял. Люди настоятеля смотрели на Франкёра настороженно. Вежливо, хотя и не без опаски.

В экстаз впали именно люди приора.

Франкёр окинул взглядом комнату и остановился на настоятеле. И на пустом стуле рядом с ним. Из трапезной как будто выкачали воздух, когда все взгляды переместились с суперинтенданта на стул. Потом снова на суперинтенданта.

Отец Филипп неподвижно сидел во главе стола. Он не приглашал суперинтенданта сесть рядом с ним, но и не делал ничего, чтобы воспрепятствовать этому.

Наконец Франкёр коротко, уважительно поклонился монахам и целеустремленно пошел вдоль длинного стола. К его главе. И занял место по правую руку от настоятеля.

Место приора. Пустота, вакуум заполнились.

Бовуар снова взглянул на брата Раймона и удивился, увидев восторженное выражение на худощавом морщинистом лице, повернутом к суперинтенданту.

– Место приора, ну разумеется, – сказал Раймон. – Король мертв! Да здравствует король!

– Вы называете королем приора? Я думал, что королем считается настоятель.

Брат Раймон посмотрел на Бовуара пристальным, оценивающим взглядом:

– Только по положению. Настоящим лидером был приор.

– Вы сторонник приора? – удивленно спросил Бовуар.

Он полагал, что брат Раймон лоялен настоятелю.

– Безусловно. Для меня некомпетентность имеет свои границы во времени. Он, – брат Раймон кивнул в сторону настоятеля, – разрушает монастырь. А приор хотел его спасти.

– Разрушает? Как?

– Ничего не делая. – Раймон понизил голос, но его раздражение все равно прорывалось. – Приор дал ему шанс заработать все необходимые нам деньги, чтобы привести монастырь в порядок, чтобы он простоял тысячу лет, но отец Филипп отверг его предложение.

– Но мне показалось, тут проведены большие работы. Кухня, крыша, отопление. Нельзя сказать, что настоятель ничего не делал.

– Но он делал не то, что требовалось. Мы могли какое-то время просуществовать без новой кухни или отопления.

Брат Раймон помолчал, словно в потоке слов внезапно образовалась пустота. Бовуар ждал. А брат Раймон балансировал на грани молчания или нового потока слов.

Бовуар решил чуточку подтолкнуть его:

– А без чего вы не можете существовать?

Монах произнес еще тише:

– Фундамент разрушается.

Бовуар немного растерялся, не зная, то ли это метафорическое выражение из тех, что свойственны религиозным людям, то ли прямое утверждение. Но потом он подумал, что этот монах с его произношением, вероятно, не стал бы прибегать к метафорам.

– О чем это вы? – спросил Бовуар тоже шепотом.

– Как иначе истолковать мои слова? – удивился Раймон. – Фундамент разрушается.

– Требуется серьезный ремонт?

– Вы шутите? Вы же видели монастырь. Если фундамент разрушится окончательно, монастырь рухнет.

Бовуар уставился на неистового монаха, сверлящего его взглядом:

– Рухнет? Здание упадет?

– Совершенно верно. Не сегодня. Не завтра. Я бы сказал, что у нас есть еще лет десять. Но и на ремонт уйдет не меньше. Фундамент нес на себе стены сотни лет, – сказал Раймон. – Удивительно, как первые монахи сумели построить такое. Они намного опередили время. Но они не взяли в расчет жуткие зимы. Промерзание с последующим размораживанием и его последствия. И еще кое-что.

– Что?

– Лес. Сен-Жильбер-антр-ле-Лу стоит на месте, но лес наступает. На нас. Корни прорастают сквозь фундамент, в нем появляются трещины, он ослабевает. В трещины попадает вода. Фундамент крошится, разрушается.

Разрушается, повторил про себя Бовуар. Значит, монах имел в виду не метафору, хотя фундамент монастыря подточен не только в буквальном смысле.

– Когда мы здесь появились, то обратили внимание, что многие деревья вокруг монастыря недавно срублены, – сказал Бовуар. – Зачем?

– Срубили слишком мало и слишком поздно. Ущерб уже нанесен, корни проникли внутрь. На ремонт потребуются миллионы. И много квалифицированных рабочих. Но он, – Раймон показал ножом на настоятеля, – считает, что эту работу могут сделать две дюжины стареющих монахов. Он не только некомпетентен – он еще и неадекватен.

Бовуар не мог с этим не согласиться. Он посмотрел на настоятеля, ведущего светский разговор с суперинтендантом, и в первый раз задал себе вопрос о его вменяемости.

– И что же он отвечает, когда вы говорите, что вам самим будет не по силам починить фундамент?

– Он отвечает, что я должен делать то же, что и он: молиться о чуде.

– А вы в чудо не верите?

Брат Раймон повернул голову и взглянул в глаза Бовуару. Гнев, столь очевидный несколько мгновений назад, исчез.

– Напротив. Я сказал настоятелю, что ему пора перестать молиться. Что чудо уже произошло. Господь дал нам голоса. И самые прекрасные песнопения. А еще – время, когда их можно распространить по всему миру. Вдохновить ими миллионы людей и заработать миллионы долларов. Если это не чудо, то я вообще не знаю, что такое чудо.

Бовуар откинулся на спинку стула и посмотрел на монаха, который не только верил в молитву и чудеса, но и считал, что Господь уже одарил их таким чудом. Орден, наложивший на себя обет молчания, зарабатывает деньги своими голосами и спасает монастырь от разрушения.

Но настоятель – настоящий слепец, он не видит, что Господь услышал его молитву и даровал то, о чем он просил.

– Кто еще знает про фундамент?

– Никто. Я обнаружил эту проблему всего два месяца назад. Провел кое-какие испытания, потом сообщил настоятелю, предполагая, что он расскажет братии.

– Но он не рассказал?

Брат Раймон покачал головой, оглядел своих братьев монахов и проговорил, еще больше понизив голос:

– Настоятель приказал срубить деревья, но братии сказал, что ради дров. На тот случай, если геотермальный источник иссякнет.

– Он солгал?

Монах пожал плечами:

– Иметь запас дров на всякий случай совсем неплохо. Но причина-то в другом. И она им неизвестна. Только настоятелю. И мне. Он взял с меня обещание, что я никому не скажу.

– А как вы думаете, приор знал?

– Хотелось бы мне, чтобы знал. Он бы нас спас. Без особых трудов. Всего еще одна запись. И наверное, концертное турне. И нам бы хватило, чтобы спасти Сен-Жильбер.

– Но брат Матье мертв, – сказал Бовуар.

– Убит, – согласился монах.

– Чьими руками?

– Да бросьте вы, сын мой. Вы не хуже меня знаете.

Бовуар скосил глаза на настоятеля, сидящего во главе стола. Отец Филипп встал. Зашевелились и другие монахи. Поднялись и полицейские.

Настоятель благословил еду. Когда он закончил, все сели, а один из монахов поднялся на возвышение, откашлялся и начал петь.

«Опять!» – со вздохом подумал Бовуар и с тоской посмотрел на свежий хлеб и сыр, лежащие перед ним так искусительно близко. Но главным образом Бовуар думал под песнопение об откровенном, прямодушном монахе. Монахе – стороннике приора. Монахе, который считал настоятеля катастрофой. И хуже того, убийцей.

Когда монах на возвышении прекратил наконец петь, другие монахи принесли на стол кастрюли с теплым овощным супом – из тех овощей, что Бовуар помогал собирать сегодня утром.

Бовуар взял ломоть теплого багета, намазал на него сбитое масло и полюбовался тем, как оно начинает таять. Потом отрезал кусок сыра камбоцола с сырной тарелки, передававшейся из рук в руки. Брат Раймон продолжил свою песнь монастырских бед, а Бовуар отправил в рот ложку супа с морковкой, горошком, пастернаком и картошкой, плавающими в наваристом ароматном бульоне.

Бовуар заметил, что если ему с трудом удается приостановить почти библейский поток слов, льющийся из собеседника, то Гамашу с трудом удается выудить пару слов из брата Симона.

Гамашу часто попадались подозреваемые, которые отказывались говорить. По большей части они сидели с воинственным видом, сложив руки на груди, и смотрели на него через исцарапанный старый стол в каком-нибудь отделении Квебекской полиции у черта на куличках.

В конце концов старшему инспектору удавалось разговорить их всех. Некоторые из них признавались в преступлении. Но почти все они говорили больше, чем ожидали от себя, и, уж конечно, больше, чем намеревались.

Арман Гамаш умел выуживать тайны из людей.

Но, разговаривая с братом Симоном, он подумал, что эта беседа, вероятно, его Ватерлоо.

Он начал с погоды. Потом, решив, что тема слишком приземленная для секретаря настоятеля, спросил о святой Цецилии:

– Мы нашли ее статую в келье брата Матье.

– Она святая покровительница музыки, – сказал Симон, сосредоточиваясь на супе.

«Ну, по крайней мере, хоть какое-то начало», – подумал старший инспектор, отрезая ломтик камамбера и размазывая его по теплому куску багета. Одна тайна разгадана. Брат Матье каждый вечер молился святой покровительнице музыки.

Почувствовав некоторую слабину, Гамаш спросил о Гильберте из Семпрингхема. И о фасоне монашеских мантий.

Это вызвало предсказуемую реакцию. Брат Симон посмотрел на него так, словно Гамаш спятил. Потом вернулся к еде. Как и Гамаш.

Старший инспектор отхлебнул сидра.

– Вкусно, – сказал он, ставя стакан. – Насколько я понимаю, вы обмениваете чернику на сидр, который делают в одном из монастырей на юге.

С тем же успехом он мог бы разговаривать с камамбером.

Возникни подобная поразительно неловкая ситуация на каком-нибудь светском приеме, Гамаш, вероятно, сдался бы и заговорил с монахом, сидящим по другую сторону от него, но он вел расследование убийства и не имел такого выбора. И потому старший инспектор продолжал наступать на брата Симона, надеясь найти брешь в его обороне.

– Род-айленд.

Ложка брата Симона опустилась в тарелку, голова медленно повернулась. Он посмотрел на Гамаша:

– Как вы сказали?

Природа наделила брата Симона прекрасным голосом, прозвучавшим во всем своем блеске даже в такой короткой фразе. Сочным. Мелодичным. Как крепкий кофе или старый коньяк. Со всеми оттенками и глубиной.

Гамаш с удивлением понял, что за все время своего пребывания в монастыре слышал от секретаря настоятеля не более десятка слов.

– Род-айленд, – повторил Гамаш. – Прекрасная порода.

– Что вам о ней известно?

– У них фантастическое оперение. И на мой взгляд, пренебрежительное отношение к ним недопустимо.

Гамаш, конечно, ничего не знал о породе кур под названием «род-айленд», он лишь понимал, что завернул нечто красивое и это может вызвать отклик собеседника. И маленькое чудо действительно случилось. Старший инспектор запомнил одну фразу из своих разговоров с настоятелем.

Брат Симон неравнодушен к курам.

Гамаш, равнодушный к курам, запомнил одну-единственную породу. Он уже собирался сказать «Фоггорн Леггорн», но тут произошло первое чудо, и он вовремя вспомнил, что Фоггорн Леггорн – мультипликационный персонаж, а не порода кур.

«Кемптаунские гонки длиной пять миль». К ужасу старшего инспектора, слова из любимой песни мультипликационного петуха проникли ему в голову и никак не желали уходить. «Ду-да». Он гнал эти слова прочь. «Ду-да».

Гамаш повернулся к брату Симону, надеясь, что его реплика сработала. «Ду-да, ду-да».

– Вы правы, у них хороший характер, но будьте осторожны. Они становятся агрессивными, когда раздражены, – сказал брат Симон.

Магическим словом «род-айленд» Гамаш не просто пробил оборону монаха – ворота перед ним широко распахнулись. И старший инспектор смог войти в крепость.

Но он все же сделал остановку, чтобы сообразить, чем можно вызвать раздражение у курицы. Вероятно, тем же, что раздражает брата Симона и других монахов, втиснутых в крохотные кельи. Полной свободой это не назовешь. Скорее свободой сельдей в бочке.

– Здесь у вас они есть? – спросил Гамаш.

– Род-айленды? Нет. Они довольно выносливы, но пока мы нашли только одну породу, которая имеет высокую яйценоскость в наших северных широтах.

Секретарь настоятеля полностью повернулся к Гамашу. Все его немногословие куда-то исчезло – монах почти умолял Гамаша задавать ему вопросы. И старший инспектор, конечно, не заставил просить себя дважды:

– О какой породе вы говорите?

Гамаш молился и надеялся, что брат Симон не попросит его догадаться.

– Вам будет стыдно, что вы не знаете, – сказал брат Симон чуть ли не с упреком.

– Наверняка.

– Шантеклер.

Брат Симон произнес слово «шантеклер» так торжественно, что Гамашу и в самом деле почти стало стыдно. Но, правда, он тут же понял, что вообще не слышал о такой породе.

– Конечно же! – сказал он. – Шантеклер. И как я не догадался! Великолепные куры!

– Вы правы.

В течение следующих десяти минут Гамаш слушал, а брат Симон, жестикулируя и рисуя коротким пальцем на деревянном столе, без умолку рассказывал о породе шантеклер. И о его собственном петушке-чемпионе Фернандо.

– Фернандо? – не мог не переспросить Гамаш.

Симон даже рассмеялся, к удивлению и чуть ли не оцепенению других монахов. Вряд ли они слышали от него прежде такой звук.

– Если откровенно, – сказал Симон, наклоняясь к Гамашу, – то я имел в виду песню квартета «АББА».

Монах напел знакомую мелодию, одну фразу о барабанах. Сердце Гамаша вспорхнуло, словно захотело прилепиться к монаху. Ах, какой удивительный был у него голос! Если другие голоса были прекрасны своей чистотой, то голос Симона поражал тембром, сочностью. Он возвышал простую популярную песенку до немыслимого великолепия. Старший инспектор пожалел, что у брата Симона нет курочки по имени Мама Миа.

Гамаш видел перед собой страстного человека. Пусть он и пылал страстью всего лишь к курам. Пылал ли он такой же страстью к музыке, Богу, монашеской жизни – другой вопрос.

День сплошных «ду-да».

– Ваш босс, кажется, одержал победу, – заметил брат Шарль, наклонившись к Бовуару.

– Oui. Любопытно, о чем они беседуют.

– И мне тоже любопытно, – сказал доктор. – От брата Симона я всегда слышал одно ворчание. Правда, молчаливость делает его идеальным привратником.

– Я думал, привратником у вас брат Люк.

– Он портье. Швейцар. У Симона другая работа. Он верный пес настоятеля. К отцу Филиппу можно попасть только через брата Симона. Он очень предан настоятелю.

– А вы? Вы преданы настоятелю?

– Он настоятель, наш вожак.

– Это не ответ, mon frère, – сказал Бовуар.

Ему удалось отвернуться от брата Раймона к монаху-врачу, когда Раймон потянулся к кувшину с сидром.

– Вы один из людей настоятеля? Или вы человек приора?

Взгляд доктора, до этого дружелюбный, вдруг стал острым, изучающим. Наконец брат Шарль снова улыбнулся:

– Я нейтрален, инспектор. Как Красный Крест. Ухаживаю за ранеными.

– А таких много? В смысле, раненых.

Улыбка сошла с лица брата Шарля.

– Хватает. Раскол в прежде счастливом монастыре доставляет боль каждому.

– Включая и вас?

– Oui, – согласился доктор. – Но вообще-то, я не принимаю ту или иную сторону. Считаю, что для меня это неприемлемо.

– А для других приемлемо?

– Раскол в монастыре произошел не в одночасье, – сказал доктор, и в его дружеском голосе прозвучала нетерпеливая нотка. – Мы не проснулись однажды утром с решением разделиться на команды, как в игре «Красный разбойник». Все происходило мучительно и медленно. Как если бы кого-то потрошили. Вынимали внутренности. Даже дуэль благородных джентльменов заканчивается отнюдь не благородным убийством. – Монах перевел взгляд с Бовуара на Франкёра, расположившегося рядом с настоятелем, потом на Гамаша, сидевшего по другую сторону стола. – Что вам, вероятно, известно.

С губ Бовуара чуть не сорвалось отрицание, но он промолчал. Монах знал. Они все знали.

– С ним все в порядке? – спросил брат Шарль.

– С кем?

– Со старшим инспектором.

– А что с ним может быть не в порядке?

Брат Шарль помедлил, вглядываясь в лицо Бовуара. Потом посмотрел на свою неподвижную руку:

– Тремор его правой руки. Вы наверняка заметили.

– Заметил. Но он в порядке.

– Понимаете, я спрашиваю не из любопытства, – не отступал брат Шарль. – Подобный тремор иногда служит признаком серьезной болезни. Я замечаю, что он у него то появляется, то проходит. Вот, например, сейчас его рука, кажется, ничуть не дрожит.

– Дрожь появляется, когда месье Гамаш устает или при стрессе.

Доктор кивнул:

– И давно это у него?

– Недавно, – ответил Бовуар, стараясь говорить беспечно.

Он знал, что шеф вроде бы не особо переживает, если кто-то обращает внимание на случающееся у него изредка легкое подрагивание руки.

– Значит, это не Паркинсон?

– Ни в коем случае, – ответил Бовуар.

– Тогда в чем причина?

– Ранение.

– Вот как, – сказал брат Шарль и посмотрел на старшего инспектора. – Шрам у его левого виска.

Бовуар промолчал. Он уже жалел, что отвернулся от брата Раймона с его длинным списком строительных и прочих катастроф, постигших монастырь из-за некомпетентных настоятелей, самым выдающимся из которых был отец Филипп. Теперь Бовуар хотел повернуться назад. Услышать про артезианскую скважину, септики и несущие стены.

Все, что угодно, только не обсуждать ранения шефа. И по ассоциации – тот ужасный день на заброшенной фабрике.

– Если ему что-то нужно, то у меня в лазарете есть кое-что, возможно полезное для него.

– С ним все будет в порядке.

– Не сомневаюсь. – Брат Шарль помолчал. – Но нам всем время от времени бывает нужна помощь. Включая и вашего шефа. У меня есть релаксанты и болеутоляющие. Вы ему передайте.

– Непременно, – сказал Бовуар. – Merci.

Он занялся едой. Но слова монаха не давали ему покоя. Все глубже и глубже оседали в нем.

«Релаксанты».

Наконец они достигли самого дна и обосновались в потайной комнате Бовуара.

«И болеутоляющие».