9

– Знаешь, Том, – окликнула с кухни Кэтрин, – а ведь лавровый лист, который я кладу в boeuf à la mode, сорван в саду дома, где родился Томас Харди.

Ответа она не ожидала, и его действительно не последовало от Тома, который сидел, сгорбившись над пишущей машинкой. Поэтому она продолжала словно себе самой:

– Интересно, не совершаю ли я преступления, изводя его на готовку? Возможно, его следовало бы спрятать между страниц «Джуда Незаметного» или в томик стихов – это было бы более уместно. Иногда мне кажется, что печальные пары, про которые он пишет, немного похожи на нас. Интересно, когда я состарюсь, ты предложишь мне руку дружбы, чтобы вместе спускаться с безотрадного холма жизни, или что там у него было? Предложишь? – спросила она громче.

– Понятия не имею, о чем ты, дружок, – рассеянно отозвался Том.

Кэтрин молча вернулась к мясу. Какое же счастье получить от мясника настоящую телячью ногу, думала она, а не жульничать, добавляя желатин. Мелочи жизни так часто значат больше великих материй, решила она, спросив себя, а сколько еще писателей и философов говорили это до нее: тривиальные удовольствия вроде готовки, собственного дома, коротких стихотворений, особенно грустных, одиноких прогулок, забавных картинок или фраз, какие случайно видишь или слышишь. Долгое отсутствие Тома заставило ее замкнуться на себе и собственных ресурсах, которые всегда были значительными. За полтора года врозь они еще повзрослели, еще больше стали самими собой, так что теперь казались более чужими друг другу, чем когда только познакомились.

Она отнесла ему бокал шерри.

– Возьми, это тебя подбодрит. Как продвигается?

– Так себе.

– Мне очень жаль. Она – как престарелая родственница, которая никак не съедет, я про твою диссертацию. Правда прекрасно будет, когда закончишь? Можно будет сказать, что она мертва – возможно, призвана в высшие сферы, – и устроить ей роскошные похороны.

– Тебе обязательно все превращать в шутку, Кэтти?

– Прости, я очень нехорошая девочка, – серьезно ответила она. – Я правда тебе сочувствую.

Встав из-за стола, Том начал расхаживать по комнате.

– Самое худшее в том, что я, похоже, утратил веру.

И тут же в голове у Кэтрин возникла картинка (разумеется, дагерротип в сепии): викторианский джентльмен в высоком воротнике и с бакенбардами, чье мировоззрение подорвано Дарвином и рационалистами. Но она постаралась прогнать видение и сказала утешительно:

– Я и не знала, что у тебя есть вера, во всяком случае такая, какую теряют, так что на твоем месте я бы не волновалась.

– Я про веру в антропологию, – ответил он довольно раздраженно.

– Ах, это! – Слова вырвались у нее прежде, чем она успела прикусить язык. – Но что вообще такое вера в антропологию? Я и не знала, что у людей такое бывает.

– Ну, возможно, не в общепринятом смысле. Но просто иногда я спрашиваю себя, какой во всем этом смысл. Кому есть польза от моей работы и в чем, собственно, суть моих исследований? Мое племя станет там счастливее от того, что мне случилось обнаружить у них систему двойного ведения родства? Кому будет лучше от того, что я установил новые факты о значимости роли брата со стороны матери?

Остановившись, Том по-прокурорски навис над Кэтрин.

А она ощутила бесполезность женщин вообще, если они не способны понимать, чем занят мужчина, или чтить этот труд, впрочем, даже если способны тоже.

– После твоих слов я сама кажусь себе персонажем Мильтона, – с вызовом возразила она. – Когда ты так надо мной нависаешь… Это как… Ну? «Потерянный рай», наверное, Адам и Ева.

– Ты никогда даже не пыталась понять, – произнес он отчужденным тоном, который ранил больнее гнева.

– Ох, Том! – запротестовала она. – Ты же знаешь, я пыталась читать твои книги, но не смогла их осилить. Наверное, я слишком глупа, – добавила она с ноткой удивления. – Но, по всей очевидности, как раз это тебе подходит.

– Я уже не уверен. Иногда мне кажется, что надо было остаться дома и помогать Джайлсу с матерью управляться по поместью. Хоть какая-то польза от меня была бы.

Они вместе сели на диван, и Кэтрин обняла его, размышляя: а что делали викторианские жены и матери, когда их мужчины утрачивали веру? На ум ей праздно пришли Мэтью Арнольд и последние строки «Дуврского берега».

– «Останемся верны друг другу», – тихонько произнесла она.

Том посмотрел на нее ошарашенно. Ну, да, в последнее время он часто виделся с Дейдре, но далеко у них не заходило.

– С чего это ты так сказала? – нервно спросил он.

– Просто процитировала. Ты, наверное, помнишь, что там дальше… что-то про мир, «лишенный любви и света, помощи извне» и…

– А, понимаю, – проворчал он. – Но, по-моему, от твоих викторианских поэтов в наше время мало толку.

– А ведь стихотворение-то не утешительное, – нетерпеливо возразила она. – И не задумывалось как таковое. У людей зачастую возникают престранные представления о викторианцах.

– Ладно, – улыбнулся он, – расскажи, какие верные?

– Может, пойдем куда-нибудь поедим? – предложила Кэтрин, чувствуя, что викторианские женщины, несомненно, поставили бы на стол что-нибудь съестное для своих разуверившихся мужчин. – Мясу еще несколько часов тушиться.

– Хорошая мысль. Побольше еды и выпивки.

За вкусным обедом в кипрском ресторанчике напротив время пролетело приятно и незаметно. Кэтрин поймала себя на том, что вспоминала его несколько дней спустя, когда медленно плелась домой, потому что продуктовая сумка у нее была набита экзотической снедью, которую она накупила в Сохо. Она решила зайти в ресторанчик за бутылкой вина. Для ужина еще слишком рано, и в зале было почти пусто, если не считать темноволосой женщины с золотыми зубами, которая болтала на греческом, и погруженной в беседу пары за столиком, куда обычно садились они с Томом.

– Добрый вечер, мисс Катерина, – приветствовал ее на греческий манер старый толстый официант. – Мистер Том сегодня рано.

– И то правда, – отозвалась Кэтрин.

Теперь, узнав в паре в уголке Тома и Дейдре, она ровным счетом ничего не испытывала, даже особого удивления. Она же подозревала, что иногда они вместе куда-то ходят, так почему бы и не сюда? Она стояла совершенно неподвижно, дожидаясь, когда принесут ее бутылку вина, глядя на руку Тома на клетчатой скатерти в пятнах чужих обедов и на то, как поверх нее утешающе ложится рука Дейдре.

Он рассказывает ей про свою утраченную веру, думала Кэтрин, а она, бедная девочка, мучается вопросом, как, скажите на милость, на это реагировать. Ужасно будет, если она тоже процитирует «Дуврский берег», – Том тогда решит, что все женщины одинаковы. Но знают ли девятнадцатилетние девочки Мэтью Арнольда, да и вообще его сегодня читают?

Официант принес бутылку дешевого красного вина, которое обычно покупала Кэтрин. Рассеянно забрав ее, она протянула банкноту в десять шиллингов.

Рука Дейдре все еще лежала на руке Тома. Мусака у них, наверное, стынет, подумала Кэтрин, а потом взяла себя в руки, ужаснувшись сардонической отстраненности, с которой за ними наблюдала. Когда ей принесли сдачу, она поспешила прочь, поднялась к себе в квартиру, бросила там покупки и вино и снова выбежала, понятия не имея, куда направляется. Я – не одна из тех замечательных женщин, которые могут просто пойти домой, съесть яйцо вкрутую, заварить чай и быть ослепительно на высоте, думала она, но как здорово быть такой! Она с тоской подумала, как же ей самой хотелось бы такой быть. Но есть или должна найтись какая-нибудь милая подруга, одноклассница, к которой можно убежать… Такая, которая живет в меблированной комнате, которая начала бы суетиться, готовя яичницу и кофе на газовой плитке, а после села бы, готовая выслушивать душевные излияния… Кэтрин с сожалением подумала о всех тех людях, с которыми намеревалась поддерживать связь, и с толикой стыда о тех, кого отвергла как скучных. Почему-то те женщины, кого она встречала по работе, не относились к разряду милых с газовой плиткой, да и вообще почти все были замужем. Наверное, мама и тетка Дейдре умеют утешать, но не может же она к ним поехать. Тем не менее голод давал о себе знать. Оставалось только направиться в огромную столовую, где люди сами накладывают себе всякую всячину, поскольку для чая уже слишком поздно, а для ужина слишком рано. Но сколько же душ (о них она подумала фразой из сборника церковных гимнов) едят здесь в неурочное время!

Кэтрин набрала себе поднос всякой всячины: валлийскую гренку с сыром, хлеб с маслом, пирожок в форме лодочки – и устроилась за столиком, где уже сидели две женщины. Расслабившись, она поплыла по волнам их разговора, который казался нескончаемым.

По всей очевидности, они работали в одной конторе, поскольку начали обсуждать начальника, как он пришел и потребовал, чтобы что-то там было сделано к половине шестого, а это, естественно, невозможно. Кэтрин воображала, что начальников всегда обсуждают, и ее больше заинтересовали недостатки той их коллеги, которая только что уволилась и в чьей картотечной системе черт ногу сломит.

– Ни за что не догадаешься, на какую букву она это поставила! – заявила одна тоном победного предвкушения.

– И пытаться не буду, – ответила другая, подыгрывая товарке.

– На «Р». «Р» для «Разное», полагаю! Ну слышала ли ты когда такую нелепицу?

– Я всегда считаю, что перекрестных ссылок мало не бывает. Когда я уйду, ни малейших трудностей с поиском не возникнет.

А вот и нет, возникнет, думала Кэтрин. Вникнуть в чужую картотечную систему делопроизводства так же сложно, как понять другого человека. Только решаешь, что знаешь про него все, как случается невероятное: «Р» для «Разного», когда, естественно, предполагаешь, что будет на какую-то другую букву.

Тут она сообразила, что ее соседки по столу перешли к другой теме, судя по всему, к церковным или приходским делам.

– Пастор… Ну очень молодой человек и не всегда одевается согласно сану, как будто он и не духовное лицо вовсе. – Это говорила женщина, которую Кэтрин мысленно окрестила Черной Тараканихой, вторая стала Леопардовой Шляпкой.

– Конечно, – продолжала Тараканиха, – в другой церкви, то есть в англо-католической, служит старик. Жалко, что в англиканской церкви молодые не попадаются, такое ощущение, что там все старые, ты не замечала?

– Ну, юность еще не все, – отвечала Леопардовая Шляпка. – Молодые иногда бывают чуточку стеснительны или неуклюжи. И даже старые были когда-то молоды.

– Тут я с тобой согласна. Но их молодость в прошлом. А вот мне хотелось бы знать, куда деваются те, кого только что рукоположили. Их-то кто получает? – взвился голос возмущенной Тараканихи.

За электрический орган, которого Кэтрин раньше не замечала, села деловитая женщина в сшитом на заказ костюме. Звуки органа, мурлычащие, паточно-тягучие и одновременно пружинистые, смешались с пресными голосами Тараканихи и Леопардовой Шляпки в сущий звуковой кошмар.

Кэтрин больше не могла этого выносить, и кофе как будто не предвиделось.

– Простите, кофе тут подают? – спросила она Тараканиху.

– О да, кофе обносят. Но до семи часов его не ждите.

Кэтрин было задумалась над странностью происходящего. Значит, еще нет семи. Как ей убить вечер? Пойдут ли Том с Дейдре к ней в квартиру? Довольно очевидное место, если хочешь и дальше мирно держаться за руки. Мужчин считают бесчувственными, но, возможно, так только кажется из-за вымученной деликатности женщин, которые удушают своих мужчин облаком сентиментальных ассоциаций: наша песня, наше стихотворение, наш ресторан, – пока наконец те не начнут рваться на свободу, как птицы, попавшие в ловушку под черными шнурами сетки на грядке с клубникой, думала она, на ходу меняя метафору. Но ведь и она сама считала тот ресторанчик их с Томом, и ей только теперь пришло в голову, что он просто оказался поблизости, к тому же дешевым, не более того.

Молодой человек в белой куртке налил ей в чашку ароматную жидкость. Чашку она приняла с благодарностью и смирением. Или, точнее, покорностью судьбе. Напиток был крепким и горьким, почти как лекарство, и с каждым глотком она чувствовала, как ей от него становится лучше. Чай, размышляла она, полезнее для здоровья, чем алкоголь, и дешевле, и, наверное, тысячам людей это известно.

– Основательно же вам заварили, – вполне дружелюбно сказала Тараканиха.

– Да, крепко, – откликнулась Кэтрин. – Иногда бывает необходимо.

– Простите, что спрашиваю, – вмешалась Леопардовая Шляпка, – но было ли… может, вы… может, вы недавно кого-то утратили? – скороговоркой выпалила она наконец.

– Я? Нет, не совсем, – смешалась Кэтрин.

– Просто на вас черное платье и гагатовые серьги… простите, что упомянула.

– Ничего страшного. В конце концов, это вполне могло бы быть правдой.

– Да, нужно ко всему быть готовой, – сказала Леопардовая Шляпка. – Моя подруга, – кивнула она на Тараканиху, – только что потеряла мать.

– Мне так жаль…

Кэтрин с удивлением посмотрела на Тараканиху и подумала, как странно, что у женщины, по виду ее ровесницы, еще совсем недавно была жива мать.

– Теперь, когда мамы нет, я смогу ходить в конгрегационалистскую церковь, – доверительно сообщила Тараканиха. – Пастором там совсем молодой человек, и он не всегда одевается как пастор. Конечно, в другой церкви, в англо-католической, служит старик…

Кэтрин вскочила – довольно резко. На время разрушенный крепким чаем кошмар как будто возвращался. Интересно, сколько они тут будут сидеть, обсуждая возраст служителей церкви, и выяснят ли когда-нибудь, кому достаются только что рукоположенные?

– Извините меня, пожалуйста, – сказала она. – Мне пора идти. Доброго вам вечера.

Теперь, когда мамы нет… Да, печальная утрата, но теперь она хотя бы может ходить в церковь, которую сама выбрала. Если Том уйдет, Кэтрин тоже будет свободна, но никакое утешение конгрегационалистской церкви и молодого пастора ее не ждет. Она вообразила себе, как пастор стоит у двери после вечерней службы, пожимает выходящим прихожанам руки, может, находит особое словцо для тех, кто недавно понес утрату…

Подняв глаза на окна квартиры, она не заметила там признаков жизни, хотя и не знала в точности, ожидала ли их увидеть. В гостиной письменный стол был завален страницами неряшливой машинописи Тома. Подобрав одну, она прочла предложение, начинавшееся словами: «В преддверии моей второй экспедиции». Ей вспомнилось, как она предложила упростить оборот, но он ее не послушал. Наверное, мы любим людей такими, какие они есть, а не такими, какими надеемся их сделать, подумала Кэтрин, прижимая страницу к щеке. Она бесцельно побродила по комнате, глядя, как сгущаются сумерки, и спрашивая себя, сидят ли до сих пор Том с Дейдре в ресторанчике. Вполне возможно, ведь еще не слишком поздно, и, учитывая, сколько они держатся за руки, неизвестно, когда они доедят. Возможно, потом они пойдут гулять в парк. Том, как правило, природу не жаловал, но Кэтрин знала, что на ранней стадии влюбленности люди часто ведут себя нехарактерным образом.

Тут она вспомнила, что сама за ужином кофе не получила, поэтому, сварив себе чашку, устроилась за собственной машинкой на столике у окна. В машинку, как всегда, была заправлена до половины написанная страница, брошенная посреди фразы, так что она смогла продолжать с места в карьер, дополняя французский фон рассказа, в котором у двоих незнакомцев, которые скоро станут героем и героиней, между поездами оказывается три часа свободного времени и они выходят с вокзала на площадь маленького французского городка. Они сидят на скамейке и смотрят на бело-розовые олеандры, болтают под звуки далекого военного оркестра… Кэтрин так увлеклась, что не заметила, как прошло почти два часа. Только неожиданно услышав на лестнице шаги, она обнаружила, что Том заглядывает ей через плечо.

– Привет, – улыбнулась она рассеянно, поскольку мыслями все еще была далеко. – Хорошо провел вечер?

– Да, спасибо. Но я, пожалуй, голоден.

– Ты, наверное, рано поел, – беспечно сказала Кэтрин. – Да и я, если уж на то пошло. Давай приготовлю омлет, а?

Пока она готовила, Том достал из кармана листок, прочел его и спросил:

– Ты знаешь, кто такая Шахерезада, Кэтти?

– Вот забавный вопрос! Одна арабская рабыня, кажется, которая без конца рассказывала султану сказки и все продолжала и продолжала, потому что, если бы не дразнила его любопытство, он на следующее утро приказал бы отрубить ей голову.

– Понимаю. Именно это ты очень неплохо умеешь, не каждому такое дано.

Кэтрин чувствовала, что при этих словах он улыбается. Приготовив два омлета, Кэтрин принесла тарелки на столик, сдвинув на край пишущую машинку.

Какое-то время они ели молча, потом Том сказал немного натянуто:

– Быть женатым, наверное, довольно уютно. В каком-то смысле.

– В каком именно? – поинтересовалась Кэтрин, не желая ему помогать, поскольку у нее не было настроения абстрактно рассуждать о браке.

– Ну, когда человек все время тут, понимаешь… То же лицо на подушке и за завтраком, а потом вечером, когда возвращаешься домой.

– С твоих слов выходит ужасно депрессивно, точно вопрос только в том, чтобы все время иметь рядом одно и то же лицо.

– Вот и у меня порой такое же ощущение… – уцепился за ее ответ Том. – То есть может прийти время…

– Когда захочешь увидеть другое лицо, – подхватила Кэтрин.

– Ну, может, не все время, а иногда.

– К несчастью, мы пока не научились как следует с этим справляться, – откликнулась Кэтрин. – Две жены или две подружки требуют уйму времени, сноровки и даже денег, иначе не справиться, а тебе, не забывай, еще диссертацию надо закончить.

– Ох, слишком уж ты чуткая, чересчур хорошо все понимаешь.

– Так ведь и понимать особо нечего, верно?

– Она кажется такой несчастной, наверное, в этом все дело, – недоуменно произнес Том. – В каком-то смысле я чувствую, что она во мне нуждается, а мужчине иногда приятно это чувствовать.

– Конечно, приятно, – согласилась Кэтрин. – Вот что, похоже, скверно в современной жизни: женщины считают, что им все по плечу и что мужчины без них не обойдутся. В былые времена, – она улыбнулась собственному обороту, – было совсем иначе, так мы во всяком случае воображаем. Или женщины были тогда дипломатичнее?

– Она живет в унылом доме в заурядном предместье, где никто ее по-настоящему не понимает, – продолжал Том. – Да, да, согласен, съездить туда на чай было очень приятно…

– Так мы про Дейдре говорим?

Вид у Тома сделался удивленный.

– Ну, конечно. А о ком еще, по-твоему?

– Не знаю, но такое впечатление, что по ходу написания диссертации ты знакомишься с уймой девушек. Откуда мне знать, кого из них ты предпочитаешь держать за руку в ресторане? Кстати, надеюсь, блюдо подали вкусное? Сам ведь знаешь, ужин там раз на раз не приходится.

Она бросила на него насмешливый взгляд, а он подумал, как отличаются ее веселые ехидные серые глаза от напряженных карих глаз Дейдре, в которых сквозит спаниелья преданность. Беда была в том, что они обе ему нравились, возможно, он даже любил обеих. Том начал было складывать фразу о полигамии, о том, что примитивные общества, пожалуй, лучше устроены, чем наша собственная цивилизация, но еще один взгляд Кэтрин его остановил.

– Да, я действительно вас видела. И как же нам, Том, поступить? С практической точки зрения? Ты не можешь привести ее сюда жить, понимаешь ли. Ее матери и тетке это не понравится, да и вообще здесь места нет.

– Да, пожалуй, нет, – согласился Том, точно всерьез обдумывал, не поселить ли Дейдре у Кэтрин. – Может, мне стоит обосноваться у Марка с Дигби.

– Ах, Том, в той заплесневелой развалюхе у железной дороги, да еще с жутким гейзером в ванной!

– Могу и там диссертацию заканчивать, какая разница, – довольно сухо ответил Том.

– А, с милой рай и в шалаше, да? Теперь понимаю, что имел в виду Донн, когда писал, что любовь совьет себе гнездо повсюду. Ну и маленькое, захудалое же это будет гнездышко! – Она рассмеялась – не вполне искренне.

– Не надо, Кэтти, пожалуйста. – Он обошел стол, чтобы сесть с ней рядом. – Мне не обязательно уходить, сама знаешь. Я не собирался заводить этот разговор… Во всяком случае, думаю, что не собирался. Кажется, это все твоя идея.

– Но идея недурна, и тебе будет гораздо легче закончить диссертацию подальше от меня. – Она подняла на него глаза, по всей очевидности, совладав с собой.

– Наверное, через неделю или две смогу получить комнату Эфраима Оло, – задумчиво сказал Том. – Он скоро домой возвращается.

– Так он закончил учебу?

– Да, и станет членом кабинета министров.

– Ну конечно, у них теперь собственное правительство. Утешительно знать, что ты будешь жить в комнате, которую некогда занимал член кабинета министров. Совсем как Маркс и Ленин, те тоже жили в Лондоне, а потом вернулись к себе, один в Германию, другой в Россию. А еще утешительнее было бы, будь это кто-то вроде премьер-министра Гладстона, правда?

– Да, дорогая, – согласился он снисходительно, но все же стараясь подольститься.

– Наверное, сбор твоих вещей можно отложить на утро?

– Господи милосердный, да! Я ведь не раньше чем через неделю-другую съеду.

– Как-то слишком уж бесчувственно не съезжать еще неделю-другую, ты не находишь? В книгах, фильмах и даже в жизни люди тут же хватают чемоданы и бегом бегут из дома.

– Кэтти, пожалуйста, я не хочу уходить прямо сейчас.

Том вдруг понял, что очень устал. Наверное, дала о себе знать долгая и непривычная прогулка с Дейдре по парку. Он действительно не собирался заводить этот разговор… Может, утром до них дойдет, что он был ошибкой.