46. Коня и всадника его ввергнул в море

Гудзон – это устье. На него воздействуют океанские приливы и отливы, отчего его воды становятся в разной степени солеными и пресными в зависимости от времени суток, расстояния от моря и силы впадающих в него притоков. Жизнь реки постоянно меняется. Иногда появляются пляжи, песчаные банки и отмели, нанесенные новыми водоворотами и течениями. Заливы могут заполняться илом и зарастать камышом, а затем избавляться от них, снова возвращая себе глубину. Белые песчаные косы, простирающиеся в Кротон-Бей, приходят и уходят десятилетиями, так что река детства и юности исчезает при достижении зрелости и старости, а дети с трудом верят старикам, которые указывают на открытую воду и говорят: вон там, когда я был мальчиком, располагался полуостров из белого песка, такого мелкого, что сильные ветры сдували его в волны, которые в конце концов полностью его поглотили.

Защищенный от влияний реки Кротон, от которой он отгорожен мысом Теллера, залив Хаверстро относительно стабилен, восточный его берег скалист и высок по сравнению с западным берегом, где холмы, тянущиеся от Палисадов до Хай-Тора, сглаживаются, прежде чем подняться в нагорье.

Дом Вердераме стоял словно крепость на скале с видом на воду. Гравийно-ракушечный берег в том месте, где пристала резиновая лодка, при приливе был не более трех или четырех футов в ширину. Любой след, оставленный на нем, не нуждался в волнах, чтобы исчезнуть, – природа гравия такова, что он принимает отпечатки, но отказывается их сохранять. Ветер был высоким и шумным, так что даже если бы лодка врезалась в берег, звук не унесся бы выше. Из-под скалы невозможно было увидеть дом, а из дома нельзя было увидеть, что происходит внизу. Мала была вероятность и того, чтобы на холодном ветру в ноябрьской ночи кого-то выставили у подножия скалы – и там действительно никого не было.

Наверное, там никто никогда не стоял на страже или никому не поручали смотреть сверху вниз. Тем не менее они подвели лодку так плавно и медленно, что гравий не издал ни звука. Они дышали тихо; общались с помощью сигналов, подаваемых руками; всматривались вправо, влево и вверх; ступали с той легкостью, с которой крадутся грабители в доме с собаками. Сассингэм взял фалинь и привязал его к узловатой сосне, выросшей из складки в скале. Они стояли минуту или две, глядя вверх и в стороны и держа карабины наперевес. Потом они закинули их за плечо, приладив так, чтобы те не двигались при подъеме, не ударялись о камни и не вызывали потери равновесия. Они подождали еще немного, записав на свой счет воду и сушу, которые успели преодолеть без каких-либо происшествий. Следуя подготовке и опыту, они все делали терпеливо, маленькими, очень сдержанными шажками, и, вместо того чтобы просто бросаться вперед, сначала слушали, а затем двигались.

Они начали подниматься, когда почувствовали, что, оставаясь неподвижными, погрузились в тишину и темноту ночи почти настолько, что стали ее частью. Джонсон, обремененный ручным пулеметом, чаще других останавливался передохнуть. Скала не была чрезвычайно крутой и предоставляла широкие открытые швы, обширные выступы и прочно укоренившиеся деревья, за которые можно было ухватиться. Взобраться на нее и спуститься обратно было довольно легко. Задача состояла в том, чтобы двигаться настолько медленно и осторожно, чтобы ни один приклад или ствол не коснулся скалы. Даже если бы они пели во весь голос, было маловероятно, чтобы кто-то в доме их услышал, или, если бы услышал, не предположил бы, что шум донесся из машины, невинно проехавшей по дороге. Но это не имело значения: требования к штурму у Гарри и остальных были таковы, что услышать свои собственные шаги или дыхание уже считалось нарушением.

Им потребовалось почти полчаса, чтобы взобраться на скалу, поднимаясь так медленно, что, в предвидении быстрого отступления, они имели возможность запомнить все опоры для рук и для ног. Наверху они увидели огни дома и хозяйственных построек в нескольких сотнях футов налево и севернее. Здесь они не медлили, хотя бы потому, что на краю обрыва их силуэты были видны на фоне реки, которая из-за лунного света была неуловимо светлее, и слабого сияния Нью-Йорка, отраженного от облаков. Дальше на север, в зазоре между землей и облаком, которое выглядело так, словно его вырезали с помощью лезвия и линейки, в холодном воздухе Катскилла сияли звезды.

Они проползли двадцать или тридцать футов от края скалы к дороге и укрылись под кустами лавра и рододендрона, чтобы их не было видно, если вдруг появится машина, шаря по земле фарами при каждом повороте. Но никаких машин не было, и они растянулись с севера на юг, изготовившись к нападению: Джонсон, Гарри, Сассингэм, Байер. Они обсуждали, что именно будут делать, и прошлись по плану множество раз, но нисколько не сомневались, что план будет приспосабливаться к обстоятельствам, и, передвигаясь в соответствии с ним, они вместе с тем импровизировали, так что, окажись их ожидания обманутыми, это не вызвало бы ни шока, ни промедления. Их способность к таким действиям слагалась из их совместного и индивидуального опыта, приобретенного в Европе военного времени.

Гарри повернулся к Джонсону и совершенно беззвучно изобразил нечто вроде кудахтанья. Никто не догадался бы о смысле этого знака, если не служил с этими разведчиками-следопытами. Гарри дал знать Джонсону, что тот должен выступить «курицей». Значит, Джонсону надо было пересечь дорогу первым. Он помедлил у края, стоя прямо и внимательно прислушиваясь, затем метнулся футов на сто пятьдесят к северу по направлению к дому, резко повернул вправо и исчез в лесу. Потом Байер, стоявший южнее всех, задирая голову на манер гончей, пересек дорогу прямо и вскоре стал невидим среди деревьев. Затем Гарри и Сассингэм, стоявшие в двадцати футах друг от друга, двинулись одновременно: Гарри слегка забирал на север, а Сассингэм на юг, так что, достигнув другой стороны, они оказались вдвое дальше друг от друга, чем вначале.

Пока Гарри и Сассингэм подыскивали огневые позиции с как можно более широким охватом и с путями отхода на север и юг, чтобы после начальной атаки они могли быстро уйти от ответного огня, направленного на вспышки их выстрелов, Джонсон и Байер медленно передвигались, ища высокие сосны, стоявшие настолько близко к дороге, чтобы перегородить ее при падении. Это заняло долгое время, и еще больше времени требовалось для прикрепления к деревьям зарядов таким образом, чтобы они опрокинулись в нужном направлении. Ветви на различных уровнях должны были не цепляться за другие ветви или деревья, чтобы ничто им не могло изменить направление падения. Потом надо было протянуть провода детонации до позиции Гарри. Их можно было пустить вдоль дороги: никто в движущемся автомобиле ночью не увидит тонких черных проводов, а если их случайно обнаружат, то будет слишком поздно что-то с ними делать.

Через полчаса они устроились. Севернее остальных, сразу за воротами дома, разместился Джонсон с ручным пулеметом, который он втащил на скалу. Они полагали, что внутренние охранники бросятся наружу к попавшим в ловушку автомобилям. Джонсон не даст им подойти близко. Следующим по дороге на юг располагался Гарри с двумя детонаторами. Слева от него находился Сассингэм, который приставил карабин к скале, готовый поднять на плечо базуку, заряженную ракетой. Байер на самой южной позиции был готов выскочить на дорогу и расстрелять всякого, кто попытается бежать в противоположную от атаки сторону.

Чтобы убедиться, что они не убьют невинных людей, Гарри, когда будут повалены деревья, сначала опознает автомобили, а затем приблизится и определит, сидит ли внутри Вердераме. Чтобы полностью увериться и не спутать со своей целью два других автомобиля тех же марок, которые, предположительно, могли проехать по пустынной дороге перед домом Вердераме в обычный для его возвращения час, Гарри придется подобраться достаточно близко, чтобы разглядеть наверняка. Если, как это ни маловероятно, в машине окажется не Вердераме, они все с собой заберут и отступят, оставив за собой тайну двух деревьев, срубленных одно за другим, с опалинами у основания, которые люди, не имевшие дела со взрывчаткой, могут принять за следы от удара молнии.

К этому времени они стали союзниками темноты, полностью поглощенные своей задачей и далекие от колебаний относительно того, что собираются сделать. Вечнозеленые растения, ветер и холод почти полностью превратили их в тех, кем они когда-то были, и они ждали, не расслабляясь до конца и прислушиваясь к раскачивающимся и скрипящим ветвям. Хотя им предстояло оставаться неподвижными на холоде в течение, может быть, часа или двух, незадолго до этого они провели суровую зиму в заснеженных лесах и на выбеленных равнинах, по которым, словно перец, были рассыпаны воро́ны и во́роны, бежавшие от морозов России.

Их дисциплина была такова, что спустя час, в течение которого они не шевелились и не говорили, каждый из них не замечал никаких признаков того, что остальные находятся на прежних местах. Неподвижно ожидая в засаде, они чувствовали, что их тела сливаются с местностью так же неприметно, как ил, спокойно оседающий на дне после стекания в озеро. У них обострились зрение и слух, и теперь, в отличие от первых мгновений на позициях, они знали, с каких углов их не видно совсем, а с каких – только частично, и могли укрыться полностью с помощью незначительных изменений позы, сдвигаясь на дюйм или два в ту или иную сторону или плотнее прижимаясь к земле. Изготавливаясь, они чувствовали, что поднимают волны и рябь, но через час озеро их окружения стало невозмутимым. К половине десятого они уверились, что укоренились не хуже, чем камни и деревья.

В сорока милях к югу, в самой раскаленной части Манхэттена, Кэтрин, вместо того чтобы идти домой, оставалась у себя в уборной. Во-первых, здесь быстрее пройдет время, во-вторых, она хотела выйти под занавес. После ее песни зрители устроили овацию стоя, и аплодисменты несколько раз возрастали до пика, что напомнило ей не град, но шквал, бьющий по воде с такой силой, что она чернеет. Овации продолжались, словно дождь, колотящий по морю, иногда усиливаясь в унисон со многими сердцебиениями, а она принимала их спокойно, поднявшись на другой уровень, чтобы никогда не отступать. Почитание, в котором ей отказывали, теперь было с ней, заслуженное множество раз. Уравнение было решено, и, словно у атмосферного фронта, надвигавшегося с запада, ее небо было ясным. Она достигла места своего назначения.

Чуть позже половины десятого появился человек, наполовину видимый над стеной, огораживающей дом. Он был толстым и массивным, но, поскольку никто не знал высоты вала, судить о его росте было нельзя: тот мог составлять как пять футов, так и шесть футов десять дюймов. Он закурил сигарету, и с тех пор в темноте плавал крошечный красный диск, не ярче, чем свет по ту сторону залива, мерцавший сквозь остатки гонимых ветром облаков. Гарри урывками видел сквозь листву алмазы, горевшие на другом берегу, и они возвращали его к той ночи, когда они с Кэтрин поднялись на дюну и увидели далекие огни, мягко пульсировавшие в летнем ветре.

Но красное пятнышко над валом удерживало его в настоящем: оно означало, что охранники ожидают возвращения Вердераме с минуты на минуту. Хотя огни по ту сторону залива, казалось, молили об ином исходе, пути назад не было. Они слегка отливали синевой и манили, но красное пятнышко выше по дороге светилось с вызовом и не двигалось с места.

В 9.43 – Гарри глянул на светящийся циферблат часов, которые надел в первый раз после войны, – с севера неожиданно появился автомобиль. Изменил ли Вердераме маршрут, чтобы приблизиться с той стороны, пусть даже это означало ехать по грязи, пачкать автомобили, миновать ворота, а затем въезжать задним ходом? Машина проехала мимо ограды и продолжала медленно двигаться дальше по дороге. Они заметили, что под красной точкой произошли перемены. Угадывалось, что охранник снял с плеча длинное ружье и теперь держит его прямо под светящейся сигаретой. Когда машина двинулась дальше, охранник снова повесил ружье на плечо.

Облегчение было недолгим, потому что машина остановилась на дороге, напротив Байера, который, хотя и был хорошо скрыт, не мог не заподозрить, что его заметили. После долгой паузы машина медленно двинулась вправо, на участок земли, с которого открывался хороший вид на залив. Гарри надеялся, что люди в машине полюбуются им и поедут, но в машине выключили двигатель, а затем и фары. Последовала звенящая тишина, а затем снова стал слышен шум ветра. Грубый треск аварийного тормоза возвестил, что кто-то собирается задержаться здесь на какое-то время. Нельзя было ничего предпринимать, пока эти люди, кем бы они ни были, оставались на месте. Отсчитывая секунды, Гарри напряженно ждал запуска двигателя. Он приказал себе иметь терпение. Затем автомобиль дернулся. Они перебрались на заднее сиденье. Не прошло и нескольких минут, как окна стали запотевать.

Он пытался придумать, как их оттуда убрать. Любого, кто перейдет дорогу, увидит охранник на валу. Придумалось только одно – бросить камень в машину, чтобы спугнуть их. Люди, занимающиеся сексом на пустынной дороге, должны были почувствовать себя очень уязвимыми и умчаться сломя голову, когда один камень, а потом другой и третий ударятся о металл. С другой стороны, они могут быть так поглощены своим занятием, что ничего не заметят. Это было подобно орлянке, но не имело значения, поскольку Байер не думал в том же духе, а он был единственным, кто мог добросить камень. Гарри решил перебраться на позицию напротив автомобиля и сделать это сам, но, прежде чем двинуться, увидел, что красная точка исчезла, и поэтому остался на месте. В этот миг появился Сассингэм, перебравшийся к Гарри вместо того, чтобы придвинуться к Байеру.

– Что будем делать? – прошептал он.

– Потихоньку вернись, – сказал Гарри. – Если через несколько минут ничего не изменится, спустись к Байеру и брось в машину несколько камешков. Посмотрим, можно ли их спугнуть, чтобы уехали.

– Там нет камней, – прошептал Сассингэм, – только сосновые иголки.

– Тогда брось патрон. Они все протерты начисто.

Сассингэм пошел обратно, неслышно ступая по хвое. Затем открылись ворота. Вышли двое мужчин, видны были только силуэты, но одного из них можно было легко узнать по массивности и красной точке сигареты. Он шел вперед, поглядывая направо и налево, и, сойдя с дороги, взял на изготовку длинное ружье (когда он приблизился, Гарри увидел, что это дробовик). Он прошел мимо Джонсона, хотя явно опасался засады из леса. Миновал Гарри, постоянно державшего его под прицелом карабина, и прошел мимо Сассингэма, который сидел тихо и не двигался, зная, что Гарри его прикроет. Подойдя к автомобилю, который покачивался в такт совокуплению, он закинул дробовик за плечо, слегка расслабился и посмотрел в правое заднее окно.

Даже Джонсон, находившийся дальше всех и быстро переводивший взгляд от ворот к машине, чтобы следить за обеими целями, увидел, что охранник рядом с автомобилем ослабил свою стойку. Красный огонек пролетел в темноте к середине дороги, разбросал оранжевые искры при падении и лежал там, чуть тлея. Дуло дробовика постучало в окно с такой силой, что могло бы разбить стекло.

– Убирайтесь отсюда! – услышали они.

Автомобиль на мгновение замер, перестав покачиваться, а затем сильно наклонился вперед, когда водитель бросился на переднее сиденье. Завелся двигатель, зажглись фары, и машину грубо перевели на передачу заднего хода. Она качнулась назад и застыла. За звуком снятия аварийного тормоза, подобного звяканью упавшего куска металла, последовал еще один резкий удар по стеклу. Изнутри донесся крик обнаженной женщины, оказавшейся в полутора футах от огромного и злого человека с дробовиком. Двигатель снова завелся, автомобиль вернулся на дорогу, проскрежетал передачами и с ревом помчался на юг, так и не наехав шинами на все еще тлеющую сигарету. Охранник закинул дробовик за плечо и пошел обратно к дому.

Прекрасно, подумал Гарри. У несущихся по дороге двоих голых людей в автомобиле – он полагал, что их было двое, – навсегда отпечатается в памяти то, что случилось. Они будут знать приблизительное время. Они, возможно, выступят с подчищенным рассказом (они остановились на минутку, чтобы полюбоваться видом) и сообщат, что в лесу они наткнулись на человека-быка с сильным нью-йоркским акцентом, угрожающим поведением и дробовиком. На дороге найдут его сигарету, а его следы обнаружатся на слякоти обочины, по которой четверо десантников, ждущих теперь в засаде, постарались не ходить.

Ворота открылись и закрылись. Через минуту, тяжело дыша, здоровяк снова показался на валу. Он не дал себе возможности подышать удивительно свежим воздухом, который вдувал ему в легкие ветер, но закурил еще одну сигарету, и, когда все успокоилось, над стеной снова появилось красное пятнышко.

Около одиннадцати, рано для Бродвея, но поздно для Кротона, когда Кэтрин под оглушительные аплодисменты вышла к занавесу, «Кадиллак» с его эскортом поднялся на холм с юга. Он перешел на третью скорость, огибая поворот с востока на север, а потом, на прямом отрезке дороги, поехал, пылая фарами, на четвертой.

Ранее в тот же вечер возникла проблема с выходом Кэтрин на сцену: зрители не хотели ее отпускать. Они не только рукоплескали, но и кричали «бис», имея основания ожидать, что она отзовется на их просьбу. Но правило Сидни о выступлениях на бис состояло в том, что они должны сберегаться под занавес, а не перебивать действие. Это правило действовало на протяжении всего спектакля, но особенно в начале, когда, по его выражению, зрители еще не «изучили язык, на котором с ними будут говорить ближайшие несколько часов». Перед пробными гастролями в Бостоне он сказал: «Я ставлю пьесы не так, как все остальные. Им надо привыкнуть к моему языку, а потом, когда привыкнут, они пойдут с нами вместе».

Чтя это правило, Кэтрин отказалась петь на бис. Она могла бы уйти из театра пораньше, но этой ночью ее никто не ждал, поэтому она решила выйти под занавес, а это означало, что ей придется спеть на бис по крайней мере дважды. Хотя это всех задержит, она хотела петь – словно для того, чтобы обезопасить Гарри, поднять в воздух и его, и своих родителей, удерживать на поверхности, замкнуть их в плавучем мире, который может извлечь жизнь из течения времени, пусть даже на короткие мгновения, когда музыка охватывает сердце. Вот почему она выбрала карьеру театральной актрисы, чье общественное положение намного ниже дарованного ей от рождения. Но с самого начала, еще в раннем детстве, Кэтрин точно знала, чего она хочет.

Была и проблема с детонаторами: они были того типа, который используется УСС, что совсем неудивительно, учитывая, от кого они были получены. Стандартный детонатор генерировал ток при надавливании на длинный шпиндель, поворачивающий шестерни, которые крутят магнето. Но такие детонаторы слишком громоздки, чтобы их можно было легко и незаметно переносить. Те, что они получили от Вандерлина, были гораздо меньше, с мощными часовыми пружинами, и заводились ключом. Этот ключ затем вставлялся в триггер, другое отверстие в аппарате, куда встроен фиксатор, сдерживающий механизм срабатывания. После заводки ключ переставлялся для спуска. Для предотвращения несчастных случаев в фиксаторе имелись канавки, соответствующие ключу. Правильная установка ключа занимала секунду или две и требовала твердой руки.

Гарри завел оба детонатора и вставил ключ в тот, который повалит дерево на севере, перед автомобилями. Где-то по дороге, возможно, в реке или на скале, один из ключей потерялся, а это означало, что в темноте, среди леденящих кровь взрывов и выстрелов, оставшийся ключ придется вынуть из северного детонатора и вставить его в южный: найти отверстие, должным образом установить и повернуть, чтобы упало второе дерево, завершив блокирование обоих автомобилей. Это был первый случай расхождения с планом, хотя все они знали, что, как обычно, будут и другие.

Сейчас, среди лучей прожекторов, направленных на нее под углом в сорок пять градусов, Кэтрин пела снова. Гениальность спектакля состояла в том, что, когда она выходила на сцену, где гудение клаксонов и звон колокольчиков выражали городскую суету, и зрители ожидали чего-то легкого и неприхотливого, вроде размышлений пупсика, положенных на музыку, она вместо этого начинала изумленно наполнять свои легкие воздухом, словно новорожденный ребенок, а затем переходила к чистой и душещипательной песне, которая, как знал Сидни, так глубоко трогала зрителей, что они не просто удивлялись, но и тревожились. Ибо их учили, что опера является европейским искусством, – а это была ария, американская ария, по-своему неподражаемо красивая, и к тому времени, когда Кэтрин заканчивала, они понимали, что это такое, и она полностью ими овладевала, особенно сейчас, когда вкладывала в песню всю себя без остатка. У занавеса ее заставили спеть эту песню трижды. Хотя остальные актеры поначалу не были этому рады, они забыли свое недовольство и зависть и тоже испытывали восторг. И хотя Кэтрин и не могла об этом знать, ее песня с начала до конца была сопровождением боя. Но в каком-то смысле она все-таки знала это, и в каком-то смысле Гарри ее слышал, в памяти и в настоящем, в их слиянии, которым часто бывают отмечены великие и напряженные мгновения.

«Кадиллак» и машина сопровождения приблизились. В тусклом свете видны были белые шины «Кадиллака», катившиеся, как земные луны, колпаки, отполированные в тот день парнишкой в Маленькой Италии, сдержанно блестели. Когда «Кадиллак» проехал мимо него, Гарри сказал про себя: «Начинаем», – и запустил все в действие, повернув ключ на четверть оборота по часовой стрелке. Он услышал щелчок снимаемого фиксатора и яростное жужжание магнето. Еще до прекращения этого жужжания заряд сдетонировал, и местность озарилась, словно осветительной ракетой.

Сассингэм поднял базуку к плечу, ожидая приказа Гарри стрелять. Джонсон, обхватив руками пулемет, был готов по необходимости поворачиваться. А Байер навел карабин на заднюю машину. Дерево падало, как умирает человек: сначала медленно наклонялось, а потом, сдавшись, безнадежно рухнуло. Оно разлеглось на дороге как нечто среднее между шлагбаумом и выброшенной рождественской елкой.

От резкого торможения «Кадиллак» прижало к земле. Не успев среагировать, машина сопровождения ударила его сзади и, словно желая загладить отсутствие бдительности, сильно проскрежетав передачами, перешла на заднюю скорость и с ревом поехала назад. Гарри вынул ключ из северного детонатора и пытался вставить его в отверстие южного детонатора, но в темноте это было нелегко. Он не успел этого сделать до того, как машина сопровождения промчалась мимо него в обратном направлении, следуя дикими зигзагами, поскольку водитель слишком сильно поворачивал руль то в одну сторону, то в другую.

Гарри нащупал отверстие и всунул в него ключ. Нашел правильную позицию. Потом сделал четверть оборота, чтобы разблокировать фиксатор, и еще один взрыв осветил ночь. Пока дерево падало – величественная ель, будучи больше, опускалась еще медленнее, чем первое дерево, – автомобиль сопровождения прибавил скорость, словно желая опередить его, но не успел. Он, однако, не был так заблокирован, как «Кадиллак». Дерево упало поперек него. Стреляя двигателем, водитель пытался вырваться из сети пахучих ветвей, но мог только вращать колесами, проделывая в дороге рытвины.

На мгновение воцарилась тишина, а затем автомобиль сопровождения разразился пистолетными выстрелами и очередями из двух «Томпсонов», неприцельными, прочесывавшими лес наугад, так что падали ветви и веточки, отрываясь или повисая. Через несколько секунд по лесу прокатилась стрельба с вала. У них не было другого выбора, а боеприпасов было в изобилии. «Кадиллак» оставался неподвижным, с закрытыми дверцами.

Байер видел машину среди вечнозеленых ветвей. Он выстрелил из карабина, неуверенный, к чему это приведет, но, заметив вспышки его выстрелов, они стали стрелять по ним через заднее окно, вполне безрезультатно, так как он уже перебрался на другую сторону дороги и, подыскивая подходящее укрытие, готовился вести по ним продольный огонь. Сассингэм держал базуку, ожидая приказа, а Джонсон не стрелял, готовясь к открытию ворот и появлению подкрепления. Прежде чем проверить «Кадиллак» и убедиться, что в нем сидит Вердераме, а при нем нет ни женщин, ни детей, Гарри тщательно прицелился в фигуры на валу.

Тот, что по-прежнему держал во рту сигарету, передергивая дробовик, будет первым. Гарри учел расстояние и подъем, рассчитывая попасть чуть менее фута ниже красной точки, и выстрелил. Громоздкая фигура кубарем скатилась с вала и исчезла вместе с красной точкой. Сразу после этого исчезли остальные. Джонсон ожидал, что они вот-вот выскочат из ворот, понятия не имея, что после нескольких секунд бега их начнут поливать огнем из пулемета на сошках.

Гарри бросился к «Кадиллаку», наведя на него карабин на тот случай, если они откроют окно, чтобы встретить его огнем. В отличие от машины сопровождения, окна здесь были пуленепробиваемыми, их требовалось опустить, чтобы стрелять наружу. Когда стрельба с вала прекратилась, живые пассажиры машины сопровождения целились назад, где находился Байер, а «Кадиллак» оставался неподвижен. Гарри вышел на открытое место, но согнулся пополам от боли и едва не упал, словно наткнулся на острую ветку.

Придя в себя, он подошел вплотную к «Кадиллаку», держа карабин наготове. Вгляделся внутрь через толстое стекло. Там, освещаемый вспышками выстрелов «Томпсона» из машины сопровождения и карабина Байера, который через миг или два заставит его замолчать, на заднем сиденье ожидал Вердераме с пистолетом в руке. Впереди сидели два охранника, тоже с вынутыми пистолетами. Их словно вплавили в растопленное и снова застывшее стекло. Ни один из пистолетов не мог стрелять – их сдерживало пуленепробиваемое стекло.

В этот миг распахнулись ворота и выбежали восемь человек, вооруженных «Томпсонами», винтовками и дробовиками, некоторые стреляли на ходу, но большинство выжидали, чтобы обнаружить цель. Сквозь ветви первого срубленного взрывом дерева никто не видел достаточно четко, чтобы разглядеть Гарри, который застыл на месте, уставившись в машину Вердераме. Прежде чем они его заметили, Джонсон – преподаватель английского языка, четыре года пробывший десантником-следопытом и обладавший другой личностью, с которой не мог примириться и от которой не хотел отказываться, – открыл огонь со скоростью шестьсот выстрелов в минуту, легко и справедливо уничтожая жестоких негодяев, которые так долго были уверены в своей численности, оружии и безнаказанности. Их использовали, чтобы избивать людей, бросать в витрины магазинов бутылки с зажигательной смесью, расстреливать связанных пленных и насиловать беспомощных женщин. Сражаться по-настоящему они не умели, поскольку всегда имели дело только с теми, кто был слабее, чем они. Их сила и внушаемый ими ужас при решительном отпоре испарялись. Это были трусы и убийцы, и убивать их было легко.

Байер окончательно подавил сопротивление охраны из машины сопровождения. Джонсон уже снял пулемет с сошек и двигался по направлению к центру. Стало неожиданно тихо. Вцепившись в ту часть своего живота, куда, как он думал, проник острый конец ветки, Гарри заглянул в «Кадиллак» таким образом, что напугал Вердераме сверх всякой меры. Те, кто сидел внутри, совершенно не понимали, зачем Гарри прижимается к стеклу заднего правого окна, поднимая голову чуть ли не до крыши автомобиля. Они понятия не имели, что он делает, а он хотел удостовериться, что у Вердераме нет пассажиров – ребенка, которого забрали из гостей, слуги, возвращающегося после выходного дня, жены Вердераме. Если бы это было так, то женщина или ребенок лежали бы на полу, наполовину скрытые, и он хотел убедиться, что там никого нет. Внутри было трудно что-то разглядеть, а в него целились несколько пистолетов. Но он знал, что если они выстрелят, то пули срикошетят и, вероятно, всех их убьют. Это делало их беспомощными и приводило в ужас, как и поведение Гарри, потому что они не понимали, зачем он заглядывает внутрь, и никогда не поймут.

Удовлетворенный тем, что внутри оказалось только трое, Гарри бросил на Вердераме последний взгляд и отступил. Вердераме знал, что сейчас умрет и, надо отдать ему должное, улыбался.

Отойдя, Гарри крикнул Сассингэму, который ждал стоя, чтобы выстрелить поверх кустарника.

– Чисто! – крикнул Гарри. – Огонь!

Сассингэм нажал на спуск, и ракета полыхнула из трубы. Она легко прошла через бронированную дверцу и взорвалась, разворотив борта и крышу «Кадиллака» в оранжевой вспышке и убив всех внутри.

От подрыва первого дерева до пуска ракеты в автомобиль Вердераме прошло менее четырех минут, хотя для Гарри и остальных они были неотличимы ни от четырех часов, ни от четырех секунд.

Они знали с самого начала, что местная полиция, полиция штата и ФБР быстро определят, какое оружие они использовали. По фрагментам пуль или целым пулям, найденным в людях, автомобилях, в почве и деревьях, они узнают их калибры и виды оружия, из которых они были выпущены. Два часа на сбор осколков и день на составление кусков позволят идентифицировать ракету, которая уничтожила Вердераме. И с первого взгляда по линиям пулевых отверстий, прошивших цели, можно будет увидеть подписи карабинов и пулемета.

Они также не питали иллюзий, что, вынужденные немедленно бежать, смогут собрать в темноте гильзы, которые иногда отлетают на десяток и больше футов, под всевозможными углами падая в сосновые иголки, закатываясь под упавшие ветки или увязая в грязи. Все патроны были протерты. Хотя четверо десантников по возможности проползали по мягкому грунту, в качестве отвлекающей меры они были обуты в новые туфли большего, чем требовалось, размера, которые они выбросят в реку, а из-за довольно увесистого снаряжения все они оставляли следы, присущие более тяжелым людям. У каждого был контрольный список вещей, которые требовалось забрать с собой при уходе. Само оружие и детонаторы, провода, оставшиеся боеприпасы и все, что может бросить на них подозрение, если их грузовик остановят на обратном пути в Ньюарк, будет утоплено в судоходном канале Гудзона. Все это, лишенное отпечатков пальцев и, если верить Вандерлину, не отслеживаемое, будет в конечном итоге снесено рыщущими там течениями на юг, на многие мили от моста Таппан-Зи.

Сигарета, брошенная на дорогу коренастым охранником со стены, была прекрасным тупиковым ходом. Вдобавок Гарри бросит обертку от сэндвича из ресторана деликатесов в Бенсонхерсте, о котором было известно, что его часто посещают конкуренты Вердераме как низкого, так и высокого статуса. Одна упаковка. И все. Несколько сотен гильз. Следы нового оружия. Следы, оставленные там и сям очень крупными мужчинами, ходившими по лесу в модных туфлях. Подарок совпадения – следы шин, оставленные автомобилем, который пришел с севера, остановился на смотровой площадке, снова съехал на дорогу и на высокой скорости направился на юг. А потом, конечно, обломки автомобилей Вердераме и тела людей, каждый из который был известным гангстером, каждый из которых был вооружен. Кто станет думать об учителе английского языка из Висконсина, сталеваре из Индианы, «ускорителе» с площади Юнион-сквер и бывшем студенте гуманитарного факультета, состоящем в браке с богатой наследницей?

Во Франции, Голландии и Германии – не на Сицилии, где местность более открыта, и не зимой, когда перемещаться по лесу проще благодаря снежному покрову, – Гарри часто приходилось очень быстро передвигаться сквозь ветки и кусты или бросаться вниз, не думая, где приземлиться. Прыжок с парашютом в лес может быть смертельным, если сломанная ветка выступает как копье или лезвие меча, и парашютисты, пронизывая деревья, очень странно с виду съеживаются, чтобы защитить свои артерии. В отчаянной быстроте боя острые порезы и проколы часто долго остаются незамеченными. Не раз, снимая рубашку или штаны, Гарри удивлялся обилию засохшей крови, запечатавшей раны, о которых он ничего не знал.

Сначала он думал, что ужасная боль в животе причинена чудовищно острой, крепкой и длинной сломанной ветвью, которая воткнулась в его тело глубоко, как стрела, когда он бежал к дороге. Он поискал обломок на случай, если она сломалась внутри его. Даже не нашарив ничего похожего на древко, он не хотел думать, что это пулевое ранение. Во Франции он не знал о ране в спине, потому что все его чувства были захвачены ранением в плечо. Здесь было только одно поражение, и его причиной должна была быть простая ветка. Пули, летевшие из машины сопровождения, были направлены в Байера, гораздо левее. В отношении некоторых вещей смертельной природы знание и желание могут присутствовать одновременно и с одинаковой силой. Гарри знал, что в него попала пуля, но также знал, что это был укол сломанной веткой. Не то чтобы одно преобладало в его уме над другим – и то и другое было верным и останется таковым, пока с течением времени не утвердится факт, как всегда и происходит в итоге.

Положив контрольный список на землю и держа фонарик в правой руке, левой рукой он зажимал рану. Детонаторы. – Байер и Джонсон сматывали провода. Карабин. Пять магазинов с патронами. Фонарик. Список. Обертка. И так далее. Все было в порядке, и ему понадобились обе руки, чтобы собрать вещи в рюкзак и унести их. Но, шевельнув левой рукой, он почувствовал острую, почти электрическую боль, плетью охватившую его за талию. Боль была настолько сильна, что он вскрикнул. Затем он посветил себе на руку и увидел, что она красная, покрыта свежей кровью. Сама рана, когда он ее осветил, выглядела как круглое отверстие. «Боже», – сказал он, садясь ждать остальных. Ожидание было недолгим, но за это время он заметил, что правая рука у него почти полностью онемела. Он мог шевелить ею, мог сжимать кисть, но он ее не чувствовал, и, несмотря на онемение, обеим рукам стало холодно.

– Ты в порядке? – спросил он у Байера. – Вы в порядке? Мне нужна повязка.

– С нами все нормально, – сказал Джонсон. Джонсон был медиком. Они были в лодке на полпути через залив Хаверстро. – Мы остановили кровотечение. Ты чувствуешь ноги?

– Нет. – Гарри недоумевал, как он забыл о сборе рюкзаков и спуске с утеса, как незаметно оказался на полпути до середины реки. Ему было очень холодно, и дул ветер. По бортам резиновой лодки брызгала вода, срываясь с весел и волн, и он промок, из-за чего было еще холоднее. Он чувствовал, что у него жар, но только в голове. И у него не было одеяла. О, как ему хотелось одеяло!

– Посмотри туда, – сказал Джонсон.

На восточном берегу, высоко на утесе, виднелась цепочка огней на крышах полицейских машин и машин «Скорой помощи». На земле пульсировали маленькие белые проблески, подобные мертворожденным молниям или, может быть, светлячкам. Это были фотовспышки, и они исчезли, когда фотографы сделали свое дело.

– Мы почти переплыли, – сказал ему Джонсон. – Теперь мне надо грести, – пояснил он и вернулся к веслам.

Гарри то приходил в себя, то терял сознание. Очнувшись, он почувствовал, что лодка быстро скользит – они достигли середины судоходного канала. Затем лодка стала легче: оружие, обувь и рюкзаки были брошены в течение. К этому времени линия огней, пусть даже стала длиннее, из-за удаленности выглядела короче и ярче. И хотя Гарри, голова которого покоилась на заполненном воздухом планшире, этого не видел, а остальные, яростно гребя в гонке за его жизнь, не могли это заметить, над низкими землями к западу от Палисадов на короткое время показались вершины башен Манхэттена, сияющих инкрустированными огнями. Прочерченные в перспективе, они искрились и блестели, словно огненная корона, а затем потемнели.

Они ехали с максимально возможной скоростью, поместив Гарри с Джонсоном в отсек среди сена. У Джонсона имелись бесполезные турникеты, сдавливающие бинты, а также сшивающий набор. Внешнее кровотечение остановилось, а его щипцы были слишком короткими, чтобы извлечь пулю, если, конечно, ее можно было найти, поэтому он с грустью и щедро применял морфин.

На протяжении нескольких часов в грузовике, откуда его перенесли на склад, и в ожидании хирурга, который вышел раздобыть чего-нибудь съестного в круглосуточной закусочной возле сортировочной станции, Гарри едва ли сказал хоть несколько слов, но был красноречив и страстен внутри.

Легко и быстро к нему являлись сотни мыслей, подобных тем, что заполняют жизнь философов, словно из автомата, установленного на стрельбу очередями. Умирая, он слишком поздно понял, что, хотя он, возможно, никогда не знал цели вещей, ему и не надо было бы ее знать, если бы только он мог каким-то образом извлечь, словно из жизни и из любви, свой город, свое время и Кэтрин, – которые все были обречены исчезнуть в тишине. Как он сожалел, что не посвятил себя их изображению, чтобы, так сильно их любя, произвести их подобие, запечатлеть их в свете, остановить их на мгновение в их стремлении бог знает куда.

Сассингэм и хирург бежали через сортировочный двор возле склада, перепрыгивая через ржавые пути, поросшие сорняками и забросанные мусором. Хирург извинялся. И пока они бежали, за пределами их слуха и прежде чем они прибыли, Гарри говорил: «Кэтрин, Кэтрин», пытаясь вызвать в себе ее образ, а не думать бесполезные мысли, потому что какой в них прок, когда жизнь так коротка, а время так ограниченно? Если ты умираешь, то что такое мысль или умозрительное построение по сравнению с любовью? Любовью простой и безо всяких украшений, которая прощает и охватывает все сожаления и несовершенства суждений и держит в своих объятиях, когда тебя уносит прочь.