38. Совет и оружие

Ньюйоркцы часто забывают, а некоторые, возможно, и не знают, что в их штате есть бескрайние леса, живописные реки, фьорды и озера, длинные пасторальные долины и огромный головокружительной водопад, который через один-единственный сток сливает речной бассейн размером с Западную Европу. Но иногда они об этом вспоминают, поэтому Гарри имел возможность поджидать Вандерлина перед рестораном «Ниагара», в котором сотни людей обедали или подавали обед, а шум вполне соответствовал названию. Входные двери непрестанно хлопали, как уши слона, впуская и выпуская людей. От усердных рассыльных с Уолл-стрит в синих пиджаках и белых, наполовину картонных ботинках, до помпезных, величественных и пухлых ведущих инвестиционных банкиров во флорентийских кожаных туфлях – все шли сюда ради печеной рыбы, ирландского рагу, пятидесяти сортов сырых моллюсков и вдвое большего числа сортов коктейлей и пива, включая пиво из Монголии, Турции и внутренней Нигерии. Пол был вымощен небольшими белыми плитками, такую же мозаику можно обнаружить в миллионах нью-йоркских ванных комнат, но здесь они были покрыты опилками, которые уборщики два раза в день выметали и сбрасывали в гавань. По традиции, раковины устриц и моллюсков бросали на пол. Это повелось в XVIII веке, и с тех пор никому не пришло в голову эту традицию прекратить, так что и теперь – двести лет спустя, в середине XX века – брошенные ракушки продолжали ударяться об пол, точно стреляные гильзы.

Ожидая, Гарри посматривал через окно в ресторан. Худенькие любовницы толстяков, жирные любовницы стройных мужчин, секретарши в мутоне, официантки с сильными и прямыми спинами благодаря ношению тяжелых подносов; другие женщины – бизнес-леди, жены, студентки колледжа, которых занесло в центр города, бог знает кто бог знает откуда – находились внутри, создавая силовые поля, которые руководили действиями мужчин, чувствующих присутствие женщины, даже не видя ее, когда она проходит мимо или сидит рядом с ними, и помимо воли соответственно подстраивающих свои взгляды, позы, мысли, дыхание и все поведение в целом. Сущность женщины такова, что если она приходит в ресторан и садится за стол, то основные показатели состояния каждого мужчины, который ее видит, – пульс, дыхание, температура, давление – меняются обратно пропорционально квадрату расстояния между ними, а некоторые мужчины могут и умереть. Это является подтекстом не только данного ресторана, но и всего мира, метафизикой, присутствующей всегда и везде.

Гарри оглядел помещение. Каждый из пятисот-шестисот человек внутри казался сосредоточенным и поглощенным собственными пылающими амбициями, мечтами, воспоминаниями, обидами и соображениями на многих уровнях: сколько хрена добавить в коктейльный соус или какие устрицы съесть в первую очередь; останется ли время после обеда, чтобы заскочить в банк; как заплатить за колледж; почему темнит начальник отдела торговли иностранной валютой; на какой фильм сходить в субботу; собирается ли Дьюи баллотироваться в 48-м; ах, эта девочка из средней школы, с такими впечатляющими рыжими волосами; как мог Бог допустить, чтобы детей разрывало в клочья на войне, «Голубая рапсодия» безостановочно крутится в голове, вот бы чистильщик обуви работал в Шлюмбергер-билдинг после шести (если это возможно произнести), кто был прав, Гамильтон или Джефферсон; хочу, чтобы мой отец был жив и сидел сейчас рядом со мной; бывают ли у птиц кошмары; два дня назад в небе над Центральным парком самолет выписал «Джил, я тебя люблю»; сколько будет стоить арендовать на неделю дачу у озера Уиннипесоки; как, черт возьми, кузнечики так высоко прыгают, он (не кузнечик) зарабатывает больше меня и больше всех в отделе; барка Клеопатры; вот несут чек; если ничто есть отсутствие чего-то, то ничто – это что-то; интересно, умру ли я в больнице в один прекрасный сентябрьский день; что такое, черт возьми, луговая собачка, это собака или кто еще, – и так далее, все это проносилось с фантастической скоростью, переплеталось со звуками голосов, столовых приборов и фарфора, поднималось и повисало в безмолвии, как дым от водопада, оставляя только застывшую картину из пятисот или шестисот человек, поглощающих еду или суетящихся, с тянущимися за чем-то руками, отсутствующими глазами и незримо плачущими душами.

Потом его правого плеча коснулся Вандерлин. Не похлопал – для Вандерлина это было бы слишком грубо.

– Здравствуйте, – сказал Гарри, застигнутый врасплох. (Как Вандерлин умудрился подойти так незаметно?) – Я не хочу туда идти.

– Почему?

– Не знаю.

– А куда вы хотите пойти?

– Тоже не знаю.

– Тогда идите за мной, – сказал Вандерлин, направляясь к парку Бэттери, – и мы с этим разберемся.

Они подошли прямо к ограждению гавани, где ветер покрывал воду курчавыми барашками, которые поднимались, а затем с шипением опускались в колеблющиеся волны. Октябрьское солнце делало поверхность воды такой блестяще-синей и нестерпимо сверкающей, что на нее больно было смотреть. Мимо скользили паромы, баржи и буксиры, серый военный корабль направлялся к проливу Нэрроуз, а снежно-белый карибский грузовой корабль задним ходом приближался к стапелю Бруклинского пирса. Время от времени над акваторией раздавался корабельный гудок мощнее тысячи туб, отражаясь, если прислушаться, от стен морского вокзала Сент-Джордж.

– Я проголодался, – сказал Вандерлин. – Где бы вы хотели перекусить?

– В вашей собственной столовой, – сказал Гарри, – после того, как мы войдем в банк с вашим именем на вывеске и его работники встретят вас почтительными улыбками.

– Почему вы считаете, – спросил Вандерлин, – что у меня есть своя собственная столовая?

– Потому что ваш костюм стоит как автомобиль.

– Только поэтому?

– Вы хотите большего? Вы знаете Хейлов; вы работаете на Уолл-стрит; вы строите свой график по собственному усмотрению; ваша манера говорить ясно указывает, что вы учились в Йеле; вы работали или и сейчас работаете в Управлении стратегических служб; у вас маникюр и часы «Патек Филипп»; вы собираетесь поступить на некую государственную службу с символической платой доллар в год; вы давно не заботитесь о деньгах; вам около шестидесяти; и, хотя «Винабаут» в тот день затонул при шторме, у вас все-таки есть яхта.

Вандерлин улыбнулся.

– При таком раскладе у нас есть отличный шанс попасть в вашу собственную столовую неподалеку отсюда, куда я и хочу пойти. То, о чем мы говорим, опасно и противозаконно, и если мне придется посвятить вас во все детали того, что я собираюсь предпринять, мне надо хотя бы знать, кто вы такой.

– Скажите мне, зачем вам это знать, – быстро проговорил Вандерлин нейтральным тоном.

– Откуда я знаю, например, что вы не из ФБР и что все это не провокация?

– С какой целью?

– Не знаю.

– Вам же известно, – сказал Вандерлин, – что все они в обязательном порядке получают юридическое образование.

– Агенты ФБР? Ну и что?

– А то, вот вам некоторые правила этикета от Эмили Пост. Никогда не спрашивай агента ФБР, занимался ли он юридической практикой: наживешь себе врага на всю оставшуюся жизнь. Будь я юристом, то бы занимался юридической практикой, Гарри, я не должен был бы служить в ФБР. ФБР пыталось закрыть нас еще до того, как мы учредились, потому что не хотят, чтобы мы вторгались в то, что они считают своей территорией, и потому что разбираются в операциях за рубежом хуже, чем свинья в апельсинах.

Это было новостью для Гарри, который видел теперь Вандерлина совсем не таким, как ожидал.

– Они долго копали под каждого из нас, пытаясь шантажом вынудить отказаться от участия в новой организации. И меня, и всех остальных. Это одна из причин, почему мы держим дистанцию между нами. Учитывая то, что вы собираетесь сделать, не в наших интересах, чтобы вас заподозрили в связи с нами. Не то чтобы они могли сильно навредить, но могут, например, попытаться заставить меня уйти в отставку, угрожая упрятать вас в тюрьму. Само собой, у них это не получится. А мы можем себе позволить понести некоторые потери, и с моей, и с вашей стороны, потому что то, что мы пытаемся сделать, очень важно.

– Но у них наверняка уже есть что-нибудь на вас, чем они могли бы воспользоваться, – предположил Гарри, – если только вы и все вокруг вас не абсолютно чисты.

Вандерлина это позабавило.

– Конечно, это не так, – сказал он, махнув рукой в сторону того, что осталось у них за спиной. – Это же Уолл-стрит, Гарри. Она вскормлена коррупцией. Мы контролируем капитал и управляем им, и страна не может без нас существовать, но почему у нас так мало наград, если не считать того, что когда мы открываем вентиль, то пьем из-под крана, когда захотим? Для этого не надо быть Паскалем или Эйнштейном. Государственные служащие – генералы, секретари кабинета – чья квалификация выше, чем у нас, да и ответственности больше, получают в сотни и тысячи раз меньше нашего. А капитал в странах свободного рынка – это почти общественный фонд, настолько они от него зависят. Мы даже не претендуем на то, что он наш. Он просто проходит через нас, когда мы перекачиваем и переводим его по другим каналам. Он принадлежит другим, но, знаете ли, вряд ли можно это понять, глядя на то, как мы сидим за их столом и отхлебываем. Шахтеры, разрабатывающие кимберлитовые трубки, не набивают себе карманы алмазами, Гарри, а вот мы поступаем именно так.

– Как же вы предполагаете продолжать то, что учреждаете, – спросил Гарри, – если они могут вас шантажировать?

– Шантажировать их в ответ.

– ФБР?

– ФБР. Не только они умеют находить компромат. У нас были свои люди даже в берлинской канцелярии. Почему же нам не проникнуть в агентство нашего собственного правительства?

– Потому что там не говорят по-немецки.

– Вполне могли бы, потому что они едва говорят по-английски. Поверьте, это было не слишком сложно, скорее неприятно.

– Чиновники просто пожертвуют какой-нибудь пешкой. Я был в армии. Я знаю.

– Не в том случае, если ответственное лицо – очень важная персона, на самом верху, – с нескрываемым удовольствием сказал Вандерлин.

– Джон Эдгар Гувер?

– У нас есть кое-что, чтобы полностью заткнуть это ничтожество. Поверьте мне.

Качая головой с недоверием и неприятием, что раздражало Вандерлина, Гарри сказал:

– Он бы заявил, что тот, кто на самом деле сделал то, в чем их обвиняют, был недобросовестным сотрудником самого низкого уровня. Как я уже сказал, пешкой, то бишь клерком.

– Если только он не сделал этого сам.

– Собственными руками? Джон Эдгар Гувер?

Вандерлину это почему-то показалось очень смешным.

– Что он сделал?

– На самом деле вам не надо это знать, да и нельзя. По крайней мере, пока мы не завоюем прочного положения, эта информация и сохранение ее в тайне гарантируют нам безопасность. Наверное, никто никогда об этом не узнает, но если бы он не поскользнулся, мы бы не смогли начать. Они все еще ждут своего шанса, любого подходящего случая, но я не могу придумать ничего, что может произойти, ничего, что помогло бы им соскочить с крючка, – а они, да, сидят у нас на крючке, даже если Гувер умрет. Но если мы пойдем ко мне в офис – у меня нет собственной столовой, мне нравится выходить из дома, – вас заметят и захотят узнать, кто вы такой. Это все испортит с самого начала.

– А сейчас они нас не видят?

– От них легко оторваться. В конце концов, они идиоты. Но моя фирма у них под колпаком. Они внедрили кое-кого ко мне в офис, и мы скармливаем ей дезинформацию. Она настолько хорошенькая, что легко ослепнуть, а это скрывает все признаки, что мы играем с ней как кошка с мышкой.

– Кто это – мы?

– Хотите, чтобы я дал вам поименный список? Не забывайте, джентльмены не читают почту других джентльменов, хотя, конечно, мы делаем все наоборот.

– Могу я по крайней мере узнать, кто вы такой?

– А если я не скажу? Как вы управитесь без меня?

– Как-нибудь управлюсь. Или нет.

– Это обязательно? – Он уже почти решился.

– Да.

Размышляя, Вандерлин выглядел так, словно сидел за шахматной доской. Наконец он сказал:

– Знаете, я в любом случае хочу взять вас к себе, когда все закончится. Доказать никто ничего не сможет, а вам я доверяю и хочу помочь. – Он положил обе руки на парапет и, глядя не на Гарри, а на гавань перед собой, говорил так, будто обращался к далеким чайкам, преследующим паром, уходящий на Статен-Айленд. – Тогда почему не сказать? Джеймс Джордж Вандерлин, с «и» перед последним «н». Приходится это оговаривать, а то напишут как-нибудь иначе.

Они двинулись с места. Обогнув излучину нижнего Манхэттена и увидев мосты над Ист-Ривер, оба были поражены ослепительно ярким, многоцветным видом и северным ветром, который мог бы разбудить и мертвого.

– Держите, – сказал Вандерлин, вручая Гарри тонкий кожаный бумажник. Открыв его, Гарри потерял дар речи. В одном отделении была золотая бляха – знак полицейского детектива Нью-Йорка, в другом – удостоверение полицейского управления с фотографией Гарри, но выписанное на другое имя.

– Что это? – спросил он.

– Если непонятно, то лучше вернуть.

– Что мне с этим делать?

– Я серьезно, – нервно настаивал Вандерлин. – Это вы мне скажите, что с этим делать.

– Это чтобы выйти сухим из воды, – рассудил Гарри, – и при необходимости сгладить острые углы.

– Совершенно верно. С этим чудесным средством можно не только переходить улицу во время парада и парковаться где угодно – не надо, кстати, этого делать, – но, скажем, его можно использовать, если вы загружаете грузовик и тем самым вызываете подозрения у проезжающей патрульной машины. Опять же, не позволяйте такому случиться. Но если случится…

– А если позвонят в управление? Во всех участках знают своих детективов, и быстро выяснится, что такого не существует.

Вандерлин помотал головой.

– Слушайте, – сказал он, – мы же не любители. Это настоящие документы. С разрешения мэра. Они законны, за исключением ложных данных о вас. Если кто-нибудь проверит, в полицейском управлении всё подтвердят. Вы можете носить огнестрельное оружие. Можете войти в полицейский участок и получить помощь. Можете, если захотите, остановить движение на Бруклинском мосту, – в этот миг они под ним проходили, – или ехать с превышением скорости и не подвергнуться штрафу.

– Ого! – На Гарри это произвело впечатление.

– Но лучше ничего такого не делать. Этот документ лишь для того, чтобы исправить какую-нибудь ошибку. Ошибки совершают все.

– У меня водительские права на мое настоящее имя.

– Права, паспорт, свидетельство о рождении, кольт – все будет, – сказал Вандерлин. – Извините за задержку.

– Иисус!

– Джеймс, его брат.

– У вас есть брат по имени Иисус?

– Это его второе имя, – сказал Вандерлин. – Мои родители, должно быть, слишком много выпили, когда давали нам имена. Рождается ребенок – откупориваешь добрый лафит. Я – Джеймс Джордж, он – Джеймс Джизус. Мы близнецы. Сначала они называли нас обоих Джеймсами, но возникала путаница, поэтому его стали звать Джизусом. Вы не представляете, насколько более серьезной проблемой это было для него, чем для меня. Люди склонны думать, что он из Мексики. Он вынужден постоянно нести этот крест, так сказать. Мне повезло больше.

Гарри почти запыхался, стараясь идти в ногу с Вандерлином.

– Два вопроса, – сказал он. – Во-первых, за вами трудно поспеть, а я каждый день пробегаю в парке по шесть миль, часто по двенадцать. Как это может быть?

– Я пробегаю по десять, без исключений. Даже в метель. Приходится.

– Приходится? – Гарри был изумлен. – Ладно, приходится. Во-вторых, откуда у вас эта фотография?

– Взгляните на нее.

– Армейская, – сказал Гарри. С помощью ретуши форму преобразовали в костюм.

– Этого никто не сможет распознать наверняка. Во всяком случае, никто не станет даже пытаться.

– То, что вы делаете, похоже на волшебство.

– Чтобы добиваться того, что нам требуется, нужно действовать именно таким образом, вот почему это занятие так привлекательно сейчас и было таким привлекательным во время войны. Например, не зная, что нас к этому подбивают чехи, мы готовили устранение Гейдриха и нашли для этого одного парня с фотографической памятью – он занимался кинобизнесом, окончил Колумбийский университет. Очень похож был на вас. Мы обучали его в Полевом поместье и в Лагере Икс в Канаде. Он говорил по-немецки, потому что родным его языком был идиш, и мы сбросили его с парашютом в Германии так близко к цели, что после поимки его держали в доме, где работал Гейдрих. Несколько месяцев его допрашивали. То есть пытали. Мы сделали его майором. Они были слишком любопытны, чтобы просто его убить. Они хотели узнать, зачем было американскому майору в полной форме беспечно гулять по улице в самом сердце рейха. А он с помощью своей фотографической памяти запоминал каждый документ, каждый график, размещенный на доске объявлений, замечал малейшие изменения, с точностью до минуты фиксировал время прибытия и отъезда всех легковых и грузовых автомобилей, чины и знаки отличия всех, кого видел, имена, план дома, в котором его держали. Считал шаги, когда его с завязанными глазами проводили через залы, и знал, когда проходит мимо дверных проемов, потому что к звуку его шагов добавлялось эхо. Владея быстрочтением, он читал все документы на всех столах, которые попадались ему во время допросов. Тексты он видел перевернутыми, но для него это не имело значения. Потом он сбежал и вплавь спустился по рекам Германии к морю. Он был великолепным пловцом, и большую часть сделало за него течение, но все равно на это ушло две недели, и под конец он думал, как рыба. В Гамбурге он пробрался на нейтральный корабль, а когда тот проходил через Ла-Манш, спрыгнул в воду и поплыл в Англию. Через три часа после ареста на берегу он уже был в моем офисе. Ему потребовалась неделя, чтобы изложить все, что он помнил, и он говорил так гладко, как будто читал. Мы поселили его в Коннахте. Мы сказали: «Заказывай в номер все, что угодно. Выйди и купи себе костюм. Мы откроем для тебя счет в швейцарском банке». В конце концов, у каждого из нас были такие счета. А когда он закончил с докладом, спросили: «Что ты теперь хочешь? Хочешь вернуться домой? Ты это заслужил. Просто скажи». Он посмотрел на меня и сказал: «Если мы собираемся убрать Гейдриха, я могу вам понадобиться». Это действительно волшебство, Гарри, и я не хочу с этим расставаться.

– Но сейчас нет войны.

– Еще будет. Или, возможно, мы сумеем ее предотвратить. То, что мы смогли сделать с Гейдрихом, мы могли бы сделать с другим Гитлером, прежде чем он развяжет войну.

– А непреднамеренные последствия?

– Скольким миллионам надо умереть, Гарри, чтобы мы перестали беспокоиться о непреднамеренных последствиях?

– Что, если все народы решат убивать тех, кто в их глазах смертельно опасен в качестве лидера? Это был бы гоббсианский мир.

– Мир только что потерял пятьдесят миллионов жизней. Разве это не достаточно по-гоббсиански? Вежливость может быть одной из форм сотрудничества, а может быть и самоубийством. Кроме того, мы в первую очередь сосредоточены на разведке. Играть приходится на слух. Как вы знаете, как должны знать после сражений на Сицилии, во Франции, в Голландии и в Германии, ваша цель заключалась не в том, чтобы вести себя морально безупречно, а в том, чтобы сохранить максимальное количество невинных жизней. Сколько людей вы убили?

– Слишком многих.

– Да, и, вероятно, большинство из них были так же невинны, как и вы, – сказал Вандерлин, – или еще невиннее. Сами понимаете. И все же вы должны были их убить, и вы это сделали, потому что в целом, в суммарном объеме, десятки миллионов тех, кто был обречен на смерть или порабощение, если бы Германия не потерпела поражение, сейчас живы и свободны, – миллионы детей, Гарри. Ради них вы убивали мужчин. Теперь вы навсегда утратили моральную чистоту, но, Гарри, если подвести баланс в плоти и крови, вы чище тех, кто отказался убивать.

– Что, если ваши суждения об этих вещах ошибочны? Что, если я в случае с Вердераме тоже ошибаюсь?

– Такую возможность следует считать следствием своего несовершенства.

– Сомнения и печаль на всю оставшуюся жизнь, – сообщил Гарри. – Они никогда не проходят.

– Сомнения и печаль на всю оставшуюся жизнь, чтобы другие могли жить. Я думал, что это мы уже пережили.

– Так и есть, – сказал Гарри.

– Хорошо, тогда говорите, что вам нужно.

– Я пока не знаю, мне еще многое надо подготовить.

– Когда будете готовы, позвоните мне в офис. Теперь вы знаете мое имя. Скажете, что вам нужны инструкции по обрамлению картины, которую я вам оставил. Когда спросят ваш номер, скажите, что я его знаю. Иногда всплывают какие-то неуклюжие персонажи, которые интересуются такими звонками, но это не страшно: любопытство таких сотрудников таинственным образом пресекается. В зависимости от степени и типа своего любопытства они либо делают карьеру, либо их увольняют. Есть любопытство и любознательность. Я никогда не знал глупого человека, который был бы любознательным, или любознательного человека, который был бы глуп.

Вандерлин пожал Гарри руку и пошел налево, к зданию муниципалитета. Гарри направился в Чайнатаун. Всю дорогу до Вашингтон-сквер он не мог прийти в себя.

– Что все это значит? – спросил Гарри у Корнелла, указывая на груду картонных коробок, почти загородившую вход в кабинет.

– Возвраты.

– Возвраты? Мы не принимаем товар назад. Почему вы их приняли?

– Они повреждены. Производственный брак. – Корнелл взял кожаный портфель и перевернул, чтобы Гарри увидел глубокие царапины на его поверхности. Затем показал портфель с порванными вощеными нитями, торчащими из шва.

– Мы никогда ничего подобного не отгружали, – разозлился Гарри.

– Конечно, нет. – Корнелл подал Гарри портфель и маленькую лупу.

– Там видно, где крючок входит в отверстие. Прорезь у края.

– Тогда мы должны отказаться от всего этого.

– Я так и делал сначала, но товар вернули из дюжины магазинов, только вчера. Клиент хочет что-то купить, товар выкладывают на прилавок, и тут обнаруживается повреждение. Продавец извиняется и предлагает другой экземпляр. Тот берет, а там тоже повреждения. После этого в магазине проводят проверку и видят, что больше половины нашей продукции в таком же состоянии.

– Тогда это вопрос к охране.

– Они так не думают. Я пытался отказаться. Мне сказали, что если мы откажемся принять бракованный товар, они больше ничего не будут у нас заказывать. А если возьмем, то будут. Значит, все время, которое потребуется, чтобы заменить испорченные изделия – а кто знает, как долго это продлится, – мы будем работать, платить зарплату, оплачивать поставки, но даром раздавать то, что производим. Меня ужасает перспектива работать за так, Гарри. Я не хочу снова оказаться втянутым в этот кошмар. Мой отец, отец моего отца, как и его отец, всю свою жизнь работали даром. Это невозможно забыть, и меня бесит, что кто-то, кто бы это ни был, присваивает себе мое время и мой труд, а следовательно, и меня самого.

– Я не понимаю, – сказал Гарри. – Они нас избивают, они нас убивают, а потом вытягивают нити и царапают кожу? Что это они стали такими добренькими?

– Однако эта диверсия вкупе с тем, что мы должны им выплатить, означает, что с нами покончено. Я думаю, это делается просто для ускорения процесса.

– А если мы не будем им платить?

– Они нас убьют. Ты это знаешь.

– Я имею в виду, если нам не придется им платить?

– Если нам не придется им платить, мы сбросим кандалы. Будет нелегко, но мы справимся. Выживем. Заказы упали, из-за этого я собирался снова сократить рабочие часы, но если мы собираемся заменить все, что нам вернули, то нам придется много работать.

– Можно будет восстановить швы?

– Только вручную. Отверстия в коже уже есть. Машина проделает другие.

– А что насчет царапин?

– Все, которые я видел, слишком глубоки, чтобы их можно было загладить.

– И что же нам с ними делать?

– Продадим их оптом за пять процентов от реальной стоимости.

– И люди будут ходить с портфелями от «Кожи Коупленда» со рваными швами и царапинами.

– Мы все еще живы, – сказал Корнелл. – Со всеми деньгами, которые у тебя есть, с практически не существующей выручкой от реализации, при нищенских зарплатах, без увеличения выплат вымогателям и без новых диверсий мы, возможно, продержимся еще год. А потом нам придется закрыться. В таких условиях, Гарри, год будет тянуться очень медленно, но пройдет очень быстро.

– Я понимаю, но год у нас есть, а затем все закончится, так или иначе. Смотрите на это таким образом. Через год, несмотря ни на что, все закончится.

Это не очень-то развеселило Корнелла, который сообщил:

– Я забыл тебе сказать. Сюда приходил отец Кэтрин, Билли Хейл. Вот уж кто умеет одеваться. Но общаться с ним приятно.

– Что он здесь делал?

– Искал тебя.

– Странно. У него для этого есть телефон. А Кэтрин была с ним?

– Он был один. Я показал ему, что здесь и как. Его интересовало все, что мы делаем.

Гарри встретил Кэтрин у дома ее родителей. Они шли с противоположных концов улицы, по мере сближения как будто становясь все легче. Глаза и улыбка Кэтрин напоминали Гарри об ее голосе, который исходил из областей более глубоких, чем могли существовать в ее теле. Она не знала, что ветер приподнял воротник ее пальто. Опускающаяся ночь зажгла в окнах зданий и на мостах тысячи огней, окруживших ее ореолом, которого не хватало, чтобы воздать ей должное в этот ветреный октябрьский вечер, когда она торопилась ему навстречу и весь мир сиял у нее за спиной.

Как часто бывало осенью, в доме развели огонь в трех или четырех каминах и зажгли множество ламп. Если бы уже включили центральное отопление, было бы как в печке, но сейчас температура была как раз такой, как надо, и огонь, отбрасывая оранжевые и золотые лучи на мрамор каминов, издавал приятные звуки, похожие на шум ручья. Билли, как всегда, приветствовал Кэтрин так, словно видел ее в последний раз и может никогда не увидеть снова. У Эвелин было гораздо больше надежд на то, что ни она, ни ее муж в ближайшее время этот мир не покинут, возможно, потому, что, в отличие от друзей Билли, большинство ее подруг не были склонны падать замертво за рабочими столами.

Они уселись в столовой, где уютно пылал камин. На первое подали суп.

– Что это, черт побери? – спросил Билли.

– Йосенабе, – доложила Эвелин.

– Йосе что?

– Йосенабе. Японский суп.

– Почему это мы вдруг едим японский суп?

– Я о нем прочитала.

Это был прозрачный бульон с креветками, гребешками, моллюсками и морскими водорослями.

– Где ты о нем прочитала, в отчете трибунала по военным преступлениям?

– Они убивали нас, Билли, а мы убивали их, – сказала – Эвелин.

– Они первыми начали.

– Я знаю, но все уже кончено.

– Не для всех. Мне очень жаль, Эвелин, но это слишком напоминает мне о Тейлорах, Дрюсах, Вандерлинах, Дэвисах…

– Каких Вандерлинов вы имеете в виду? – перебил его Гарри.

– Джеймса.

– Джеймса Джорджа?

– Точно.

– А почему вы их вспомнили? – спросил Гарри.

– Все они потеряли сыновей на Тихом океане.

– И Вандерлины тоже?

– Их сын погиб на Гуадалканале. Он был моряком.

– Сколько лет ему было?

– Точно не знаю, двадцать четыре или двадцать пять. Только что окончил Гарвард, но, должно быть, учился там позже тебя. Когда-то там была целая история. Его отец учился в Йеле. Конечно, все это глупости, не всерьез. Он гордился им, но шутил о каком-то предательстве. Говорил, будто его сына перевербовали. А почему ты спрашиваешь?

– Фамилия знакомая, – сказал Гарри.

– Конечно, она на слуху. Их фирма крупнее нашей. Смертельные враги Беконов, как, впрочем, почти все остальные. Когда-то давно Вилли Бекон перехватил у Вандерлина больше сделок, чем можно сосчитать. У него в конторе Вандерлина был – как это называется, крот, подсадная утка? Это было еще до кризиса. Мы были примерно твоего возраста и, извини, ни хрена не понимали, но думали, что понимаем. Фирму возглавлял дядя Вандерлина, но Вандерлин был там главной движущей силой. Он готовил сделку, работал по восемнадцать часов в сутки, сам во всем разбирался, а затем появлялся Вилли и скидывал покупателю пару тысяч долларов. У Вилли порой хватало ума одержать верх. Вандерлин узнал об этом, потому что проследил за кротом – точнее сказать, крысой – до Центрального вокзала, где крыса, крот, кто бы он ни был, вошел в телефонную будку, а Вандерлин вошел в соседнюю, прижал ухо к стенке и слушал, как его доверенный помощник сливает информацию Вилли Бекону. Хотя Вилли Бекон, породнившись с семейством Батонов, несколько смягчился, но Господь само сообщение об этом превратил то ли в скороговорку, то ли в рецепт сэндвича, тем самым давая понять, что с ним по-прежнему нужно ухо держать востро. Вандерлин тогда принялся скармливать Вилли какую-то очень левую информацию, из-за чего Вилли потерял кучу денег. А потом Вандерлин отправил крысу на полгода куда-то в Юго-Восточную Азию, якобы дожидаться информации о сделке, которой и в помине не было. Через шесть месяцев Вандерлин прислал ему телеграмму с указанием: «Немедленно выезжайте в Тибет на собственные средства», – а затем выставил его из фирмы и навсегда о нем забыл. Вандерлин из тех людей, кого я бы никогда, никогда не хотел иметь врагами. Когда его сын воевал на Тихом океане, сам он был в Европе. С тех пор он мало с кем общается, по крайней мере официально. Это был его единственный сын, их единственный ребенок. Такое пережить невозможно. – Билли бросил взгляд на Кэтрин.

Гарри едва не потерял дар речи. Кэтрин легонько пнула его под столом и сменила тему. Приглашение на этот ужин она устроила с определенной целью и хотела осторожно к ней подойти. Поэтому заговорила о спектаклях, которые теперь шли регулярно, о том, как учится работать, не думая о признании, просто выходить к зрителям и выдавать лучшее, на что способна. Это внушало ее родителям гордость, заодно убеждая их, что они были правы, задумав свой собственный ход.

Кэтрин ела суп, держа ложку в правой руке и пряча левую под столом, но, когда подали основное блюдо, она взяла вилку в левую руку, а нож в правую, отрезала кусок и снова переложила вилку в правую руку. Простое кольцо, купленное Гарри у Тиффани, блеснуло в свете очага, и она знала, что ее мать заметит тусклый блеск золота. А мать, когда заметила, не восприняла это как пустяк.

– Кэтрин, – не в меру серьезным голосом сказала Эвелин, – вы ничего не хотите нам сказать?

Билли никогда не обращал внимания на такие мелочи, как кольца или туфли, и поэтому понятия не имел, что сейчас последует важное объявление, к которому, благодаря женской наблюдательности, Эвелин была уже полностью подготовлена.

– Да, хотим, – сказала Кэтрин, тщательно подбирая слова. Билли тем временем сосредоточенно нанизывал на вилку картофелину.

– Что же, дорогая? – спросила ее мать таким тоном, словно вверх по Ист-Ривер покатилась приливная волна высотой с двадцатиэтажное здание.

– Ну, в общем, мы поженились.

Билли только что положил в рот немного слишком большую картофелину. Та выскочила обратно, как артиллерийский снаряд. Прежде чем она приземлилась – неизвестно где, – Билли рванулся вперед, словно задыхаясь, как оно на самом деле и было, и опрокинул стакан с водой.

– Что ты сказала?

– Мы поженились.

– Кто?

– Как ты думаешь, кто?

Билли уставился на растекающуюся лужу и быстро постучал по столу указательным пальцем правой руки. Его рука была похожа на дятла.

– Когда?

Она рассказала.

– И вы не догадались, что можно было бы – можно было – пригласить родителей, – сказала Эвелин.

– Мне очень жаль, – сказала Кэтрин, – но это нужно было сделать быстро и тайно.

Они приготовились услышать дальнейшие объяснения, но испытали облегчение, когда она сказала:

– Я не беременна. И в свое время мы проведем соответствующую церемонию и прием в Ист-Хэмптоне, с оркестром, объявлением, со всем, что положено. Мы не против всего этого, хотя ничто не может быть лучше того, как это уже произошло. У нас не было выбора.

Она рассказала им, почему они так сделали, умолчав о том, чем они с Гарри собираются заняться. Билли и Эвелин, конечно, знали, что Гарри столкнулся с гангстерами, и понимали, почему их дочь и Гарри не желают публичности. Хотя они не могли не испытать потрясения, но были благодарны, что все сделано разумно, так, как рекомендовали бы они сами. И это привело прямо к тому предложению, которое для них подготовил Билли.

– Я не могу есть, – сказала Эвелин. – А вы можете? – спросила она у Гарри с Кэтрин, оказалось, что те могли. – Билли, ты можешь есть?

– Нет.

– Мы пойдем в гостиную, – сказала Эвелин дочери и новоиспеченному зятю, – а вы, когда закончите, приходите. Отец хочет вам сказать кое-что, что я полностью одобряю.

Они вышли, Эвелин двигалась с достоинством клипера со всеми поднятыми парусами, а Билли шел спотыкаясь и рассеянно, как мальчишка, считающий ворон или трещины на асфальте. Гарри и Кэтрин закончили обед очень быстро.

– Все прошло не так уж плохо, – сказал Гарри. – Как ты думаешь, что они хотят нам сказать?

– Думаю, – сказала Кэтрин, – они предложат нам уехать куда-нибудь из Нью-Йорка, например, в Париж или еще куда-то, с какой-нибудь задачей, которая может обернуться прибыльной и достойной, если мы сможем ее выполнить, или прибыльной, унизительной и неприятной в ином случае.

– Ты же понимаешь, что я на это не пойду.

– Ты же понимаешь, что я тоже.

– Хорошо, – начал Билли. – Хорошо. Итак. Поздравляю. Не хотите ли десерт?

Он поднял брови.

– Мы уже съели десерт, папа, – сказала Кэтрин. Она заняла место у огня и скрестила ноги. Гарри сел рядом с Эвелин, по диагонали от Кэтрин, чтобы видеть ее. На Кэтрин был костюм из бежевого атласа, чулки с беловатым оттенком и жемчуг. Целуя ее, он не замечал деталей того, как она одета, чувствуя только сладость поцелуя. Ее привлекательность и умение подчеркивать достоинства своей внешности росли, и он предположил, что к тридцати годам они станут неодолимы. Самым великолепным было то, что она, лишь недавно начав осознавать свое могущество, еще только училась его использовать. Устоять перед ней, сидящей у огня, благоухающей, со скрещенными ногами, охваченными шелком, с украшениями, тихо позванивающими при малейшем ее движении, и с блестящими упругими волосами, было невозможно.

Очень красивые женщины – будучи таковыми в основном благодаря физической привлекательности, действующей даже на расстоянии, или благодаря сочетанию телесного и духовного совершенства в пропорциях, решения о которых принимаются не совсем здесь, на земле, – иногда смягчают подавляющее впечатление от своего присутствия какими-то недостатками: легким заиканием, частыми кивками головой, почтительно опущенным взглядом, как бывает, когда человек очень высокого роста приспосабливается к коротышке, наклоняясь вперед, чтобы его приветствовать. Но не Кэтрин. Ее необыкновенное обаяние, усиленное отсутствием жестов, рассчитанных на то, чтобы нравиться, было почти жестоким, самые тишина и спокойствие этого отсутствия позволяли потрясению от ее красоты проникать внутрь подобно инфракрасному излучению. Сказать, что отсутствие манерности у нее искусственно, означало бы противоречить самому себе. Ее естественность проистекала от того, что она была слишком заинтересована в истинной сущности вещей, чтобы тратить время на лицемерие перед собственной душой. Для тех, кто ценит все настоящее, она была болезненно прекрасна, вот в чем дело. И от этого не было исцеления.

– А я нет, – сказал Билли после такой долгой паузы, что никто не понял, о чем он говорит.

– Что ты «нет»? – переспросила Эвелин.

– Я не ел десерт. – Потом он забыл про десерт и двинулся дальше. – Вы слышали о Гордиани? Или, может быть, о Гордиони? – поинтересовался он, вставая и подходя к огню. – Консул и его сын в римской Северной Африке, которые были втянуты в восстание против императора Максимина? Максимин был буквально и фигурально варваром. Он был остготом или кем-то вроде этого – терпеть не могу остготов, – гигантом, которого в войсках прозвали Геркулесом. Он начинал не как солдат, а как слуга и маркитант. Был борцовский поединок…

– Билли? – окликнула его Эвелин. Он повернулся к ней. – Давай ближе к делу.

– Хорошо. Сейчас. Значит, теперь вы женаты? – спросил он у Кэтрин. Та кивнула. Он повернулся к Гарри. – По закону? – Гарри тоже кивнул. – Тогда в этом даже больше смысла.

– Какого смысла? – осведомилась Кэтрин.

– Сегодня я был в мастерской Гарри… в твоем цехе. Думал, ты будешь там. Полагал, что мы все могли бы выбраться на обед, Эвелин присоединилась бы к нам, и там я сообщил бы вам то, что скажу сейчас. Но тебя не было, поэтому цветной парень показал мне все ваше хозяйство. То, что вы там делаете, впечатляет, но вы в беде. Один человек погиб. Тебя избили до полусмерти, и тебе постоянно угрожают. Так жить невозможно, ты явно подвергаешься большой опасности. А Кэтрин твоя жена. Поэтому она тоже в опасности. Но она моя дочь.

Теперь он говорил осторожно.

– Я понимаю, что ты молод и храбр, что ты хочешь разобраться с этим самостоятельно. Никто лучше меня не знает цены богу из машины: я ведь с рождения под его присмотром. Для людей вроде меня, которые несут ответственность перед семьей и судьбой, это самая большая угроза. Это означает жить как будто в витрине. Я завидую тебе, Гарри, что возраст позволил тебе участвовать в войне, что ты всем рисковал, был ранен, все преодолел и вернулся. У меня никогда не было таких испытаний, а это, по-моему, означает, что на самом деле я так себя и не узнал. Но ты там был, ты уже все себе доказал, и твоя сила не вызывает сомнений. Представь себе в качестве иллюстрации: ты – золотой медалист Олимпийских игр в марафоне. Кем бы он ни был, он, уверяю тебя, иногда все же садится на поезд или в автомобиль, даже если расстояния меньше двадцати шести миль. Зачем рисковать своей жизнью и жизнями всех работников твоей мастерской, сражаясь с силой, от которой тебя не могут защитить ни полиция, ни правительство?

– Я не могу просто сдаться, – сказал Гарри. – Вы взяли на себя ответственность за свою семью и за ее судьбу. У меня тоже есть семья, и ее судьба – не богатство – взывает ко мне. Та часть жизни, которая защищает нас от смерти и преодолевает ее, – это умение держать слово.

– Даже данное мертвым? – спросил Билли, хотя уже знал ответ.

– Особенно мертвым.

– Но ты же не обещал своему отцу вот такого.

– Обещал. Когда я родился, моя душа сформировалась обе-щаниями, которые я сдержу. Их очень много, они меня ждут, и это – одно из них. Кэтрин будет в безопасности. Это еще одно обещание. Я позабочусь о ее безопасности, и, если станет совсем плохо, она вернется к вам. Я не могу просто отдать свое дело, если это то, что вы имеете в виду.

– Я не это имею в виду.

Кэтрин ерзала в кресле. Ерзала даже ее элегантность, словно тоже была телесна. Как и большинство взрослых детей, она то недооценивала, то переоценивала своих родителей, становясь уязвимой для недоумения и удивления.

– Я имею в виду, что мог бы выкупить у тебя бизнес, забрать его из твоих рук и покончить со всеми проблемами, там существующими.

– И что бы вы потом с ним сделали? – спросил Гарри, словно никто ничего не мог с ним сделать. Никто и не мог.

– Его можно ликвидировать и списать в убытки. Это будет стоить очень мало, если сделать все правильно. – Он видел, что Гарри не радует такая перспектива. – Потому что убытки можно компенсировать прибылью в другой области. Ты бы получил хорошую цену, я дал бы очень щедрое выходное пособие работникам, продал бы инвентарь, машины и помещение, передал бы торговую марку в общественное достояние. Твои противники останутся ни с чем, а ты и твои работники уцелеете.

– А чем я буду заниматься?

– Да чем захочешь. Начнешь новый бизнес. Разве это не то, чего хотел бы твой отец?

– А ваш отец хотел бы такого для компании Хейла?

Билли был честным человеком и, вероятно, оставался бы им, даже если бы не мог себе этого позволить, поэтому он сказал:

– Нет.

– И что бы вы сделали на моем месте?

Билли подумал и сдался.

– Я бы боролся.

– Именно это я и собираюсь делать, Билли. А с Кэтрин все будет в порядке.

И тут встала Кэтрин. Возможно, ее родители впервые увидели в ней не ребенка, чей образ они всегда будут любить, хранить в памяти и нести в себе до конца, но женщину, которая так же, как и они, двигалась в тени смерти. Ей вряд ли нужно было произносить вслух то, что она сказала, поскольку это читалось в ее позе, во всем ее гордо выпрямленном и сильном теле, в том, как она держалась, в выражении лица и глаз. И прежде чем она начала говорить, они с ней согласились.

– Не надо меня защищать, – сказала она. – Я не бессмертна. Как и вы, я не буду жить вечно, а любой, кто не будет жить вечно, должен жить мужественно и правильно, иначе он и сам остается ни с чем, и после себя ничего не оставит. Если сопротивление дает тебе чувствовать себя живым, – сказала она, обращаясь к Гарри, – то и у меня то же самое. Что, по-вашему, я делаю, когда каждый вечер предстаю перед зрителями, настроенными против меня? Что, по-вашему, я делаю, проходя через то, что все называют провалом? И почему, по-вашему, я выбрала Гарри? Я выбрала его не ради защиты, не за его надежность, но за его мужество. Я такая же, как он, и такая же, как вы. Вы должны это знать начиная с сегодняшнего вечера.

Эвелин тоже встала, а затем встал и Гарри, единственный, кто оставался сидящим. Это было похоже на овации стоя, устроенные из любви и уважения. Родителям Кэтрин не было нужды подходить к ней, ибо их объятия волшебным образом передавались по воздуху. Сияя в темноте огнями, по Ист-Ривер спешил буксир. Хотя Хейлы были полны тревоги, они никогда еще не были такими гордыми, за исключением, возможно, давних времен, когда отваживались охотиться на китов, переплывать океан или восставать против метрополии. На дворе было темно, но над горизонтом оставалась узкая полоска синевы, и огонь вдруг вспыхнул сильнее, словно кто-то распахнул окна и в комнату ворвался ветер.

Совсем недавно, когда Кэтрин жила в общежитии с комендантским часом, ни ее природным силам, ни стойкости почти не давали развернуться. Все то время, что она сопротивлялась Виктору, а ее родители считали, что она так же хорошо защищена, как когда она была ребенком, она знала о жизни, ее печалях и ее опасностях больше, чем они могли себе представить. Несмотря на это, она тогда глубоко влюбилась в образ, от которого, хотя он и мог пропасть, она не могла отказаться даже, как ей казалось, ради Гарри. Этот образ никогда не оставлял ее. Она сама никогда не позволяла ему оставить ее. Ибо в нем ей был явлен дар, хотя и слишком ранний, знания себя самой.

Теперь она осторожно пыталась расширить свои полномочия. Шагая рядом с Гарри по Пятой авеню, прежде чем срезать дорогу через парк, она сказала:

– Знаешь, я умею обращаться с оружием. Я стреляла из дробовика на пустоши.

– На какой пустоши?

– В дюнах у Хизер-Хиллз.

– Ты стреляла по птицам?

– Вообще-то нет, я бы не стала этим заниматься, но я превосходно стреляю по глиняным голубям, и именно поэтому меня пригласили. Я очень хорошо стреляю, не боюсь ни выстрелов, ни отдачи.

– Зачем ты мне об этом говоришь?

– Хочу, чтобы у нас все было поровну.

– Да уж, ты много чего можешь сделать. А потом упадешь на землю.

– Почему это?

– Потому что, попав в переделку, человек, у которого нет опыта, склонен впадать в ступор. – Она, казалось, восприняла это скептически, как он и ожидал, зная ее. – Ты знаешь, как звучат выстрелы дробовика, даже калибра четыре-десять? Очень громко, правда?

– Да.

– Большинство людей не знает. Они думают, что это похоже на хлопок, который они слышат в кино. Это не так. Это потрясает. Немного смахивает на удар в лицо. Стреляла когда-нибудь из ружья на оленя?

– Нет, не стреляла.

– Оно гораздо страшнее. В сравнении с ним дробовик двенадцатого калибра кажется игрушкой. В настоящей перестрелке ощущаешь сотни таких сотрясений сразу, снова и снова, на протяжении нескольких минут или часов. Одновременно можно услышать десять, двадцать, сорок выстрелов. Если добавить артиллерию, ракетные и танковые залпы, грохот танковых двигателей, самолетов, разрывы бомб и мин, то… Я думаю, все это превышает сознательные возможности человека и по возможности отбрасывается рефлекторной нервной системой. В такие мгновения вряд ли осознаешь, что происходит. Время течет не быстро и не медленно, оно просто исчезает. Все происходит как во сне. Но если не действовать и не принимать правильных решений, уцелеть в такой передряге можно только случайно.

– Ты когда-нибудь слышал все это сразу?

– Почти все.

– Но разве нельзя просто убить его из маленького пистолета, бросить оружие и уйти?

– Может, гангстеры так умеют, но я не знаю, как это сделать, и ты тоже не знаешь. У нас такого опыта нет. Я не убийца. Я не могу делать то, что делают они, но могу делать то, что умею сам. Когда я на него нападу, рядом с ним будут охранники. Они вооружены, некоторые, вероятно, «Томпсонами», так что это дело надо планировать и осуществлять как военную операцию, никак не меньше. Он перемещается в окружении телохранителей. Как и все подобные типы, он не доверяет слишком умным или слишком честолюбивым и окружает себя примитивными головорезами с ограниченными способностями. У головорезов отсутствует воображение, поэтому их намерения легко про-считать. Если у них появляются какие-то притязания, он сразу это замечает и убирает таких людей. Их действия не так эффективны, как могли бы быть, и это одна из причин, почему они так часто безжалостны, почему не знают меры, – пытаются тем самым компенсировать свою неэффективность. У Вердераме есть пять или шесть человек, которые всегда с ним, некоторые рядом, некоторые в отдалении, – это дозорные. Я пересчитал их, прежде чем они меня избили. Я пересчитал их и в его заведении. Они глупы и опасны, их всех придется убрать.

– Разве ты сможешь в одиночку справиться с семерыми? – спросила Кэтрин. Теперь это виделось ей совсем в другом свете.

– Такой вариант я даже не рассматриваю.

– Кто же тебе поможет?

– Пока не знаю. Многое еще надо уладить. Во-первых, надо узнать, где он живет. Это не так просто. Он может жить не на Манхэттене и вообще не в городе. Надо выяснить это наверняка, и вот здесь ты и можешь помочь. А поскольку все следует делать с крайней осторожностью, может уйти много времени.

– Сколько?

– Несколько месяцев.

Она была поражена.

– Месяцев? Чтобы просто узнать, где он живет?

– Так, чтобы он не узнал и даже ничего не заподозрил. А тем временем можно готовить все остальное.

– Откуда ты знаешь, что его нет в телефонной книге?

– Я смотрел.

– А в адресной?

– Там я тоже посмотрел. В списках не было раздела «Гангстеры». Мы должны проследить за ним постепенно, сегодня до одного поворота, завтра до другого, иногда с перерывом в несколько дней между наблюдениями. Люди вроде него часто посматривают в зеркало заднего вида. Поэтому нельзя повторяться. Предоставим ему показать нам привычный маршрут, а потом изучим его. Прежде всего надо выяснить, куда он направляется, когда покидает свой офис. Сейчас это будет трудно, потому что становится холодно – на улице все меньше людей, нет оснований сидеть под открытым небом. Если бы мы точно знали, когда он уходит, а это, вероятно, происходит в разное время, мы могли бы просто проходить мимо. Но мы не знаем, так что придется кое с чем определиться.

Подходя к дверям квартиры, они услышали, что звонит телефон. Гарри бросился открывать дверь, сначала не попал ключом в замок, но со второй попытки открыл, и Кэтрин поспешила снять трубку. Звонил ее отец, он хотел поговорить с Гарри. Тот взял трубку, а Кэтрин в гостиной стала переходить от лампы к лампе, пока их свет не засиял, затмевая мерцание ожерелья из уличных фонарей, развешанных в парке.

– Я забыл добавить, Гарри, сам не знаю почему – ну, то есть знаю: из-за выступления Кэтрин, которое сбило меня с толку, – что я понимаю твое безразличие к финансам и не могу тебя за это винить. Я тоже был таким. Сейчас я к ним не безразличен, но только потому, что за то время, что работаю в компании, привязался к ней и душой и телом. Ты достаточно взрослый и знаешь другие ходы, вот в чем все дело. Мы – финансовая компания, война закончилась, Европа постепенно встает на ноги, и большинство стран мира откроются для американских товаров и инвестиций. На самом деле это уже начинается. Хотя об остальном мире никто ничего не знает, кроме миссионеров. Каждой крупной компании потребуется как можно больше специалистов по внешней экономической разведке. Многие будут работать по контракту, но кто будет их критиковать и анализировать их сообщения? Придется учреждать штатные отделы, чтобы контролировать, проверять и интерпретировать полученную информацию, выносить собственные независимые или смешанные оценки. Такие должности будут чрезвычайно важны. Если число брокеров достигает пары тысяч, ошибки обычно уравновешиваются, а риски разделяются и дробятся. Но если компания решила построить сталелитейный завод, скажем, в Греции, все будет зависеть от оценки не только страны, но и региона и великих держав – их мотивов и вероятных действий. Чтобы построить сталелитейный завод в Греции, надо чертовски хорошо знать их чертову внутреннюю ситуацию, военный баланс с Турцией, состояние флотов в Средиземном море, а также советские, английские и американские силы, потенциалы и стратегии.

– Кажется, я понимаю, к чему вы клоните, Билли.

– Уверен, что понимаешь. Нам нужен такой отдел, но пока что ни у меня, ни у кого-либо другого нет на примете ни одной кандидатуры. У тебя академическая подготовка, ты знаешь иностранные языки, а во время войны был на острие событий. Ты просто создан для этой должности. Ты можешь основать отдел, руководить им, нанимать людей, кого посчитаешь нужным. Тебе не придется беспокоиться, что ты работаешь на меня, по двум причинам. Во-первых, я не собираюсь работать вечно. Я могу уйти в отставку и уж наверняка могу умереть. Во-вторых, тебе необходима полная независимость, иначе твои рекомендации ничего не будут стоить. А в-третьих (хотя я не говорил о трех причинах), если твои советы все-таки окажутся бесполезными, ты можешь уйти с этой работы. Так что это не протекция: тебе придется усердно работать и решать сложные задачи.

Я гарантирую, что у тебя будет свой собственный неприкосновенный бюджет, полная независимость, полная защита, а твоя работа будет оцениваться только по точности твоих оценок. Ты мог бы продолжить образование и получить степень доктора философии, если это поможет. Хорошая стратегия исходит из знаний и способностей, а не из отбывания табельных часов, и чем выше уровень мышления, тем более необходим отдых. Вот почему я рыбачу и играю в гольф. По крайней мере, это хорошая отговорка. Когда Кэтрин унаследует фирму, ты тоже станешь ее владельцем, а потом она перейдет к вашим наследникам. И если ты захочешь, у тебя будет не только доля в бизнесе и акции, но и интересная работа.

Гарри на секунду задумался.

– Спасибо, Билли, но я хочу удержать на плаву свой бизнес, а поскольку мой отец умер, мои обязательства перед ним стали бессрочными. Я вам признателен, правда, я очень вам благодарен.

– Мы будем держать эту должность для тебя, пока сможем. Подумай об этом. Мы тебя не торопим. И поступай так, как считаешь нужным.

Последняя фраза далась Билли с большим трудом.

Стоял ясный солнечный октябрьский день. Всю дорогу от 93-й улицы до Маленькой Италии они почти не говорили, но каждый сделанный шаг все больше сближал их. Это было против постоянного стремления Гарри оградить Кэтрин от любого риска, но когда она настояла, а он пошел ей навстречу, то, что она разделяла с ним хотя бы малую часть опасности, усиливало его любовь и уважение к ней, от которых он едва не светился. Своих товарищей по оружию любят глубоко и преданно, но когда этот товарищ по оружию еще и любимая женщина, любовь и преданность становятся безграничными.

На Принс-стрит они прошли мимо офиса Вердераме, о чем Гарри сообщил еле слышным шепотом. На углу они повернули направо и разделились, Кэтрин должна была вернуться на окраину, а Гарри сделал круг и остановился у обувной мастерской на другой стороне улицы почти напротив частного клуба, где познакомился с человеком, которого собирался убить. Всю дорогу от 93-й улицы у Гарри хлопала подошва правого ботинка, потому что перед выходом он надрезал ее внешний край у мыска. Когда Гарри вошел в мастерскую, было четыре часа. Сапожник был темный и грузный, со сросшимися бровями.

– Можно это починить? – спросил Гарри, сняв ботинок.

– Вы хотите поменять обе подметки?

– Сколько это стоит? – во время диалога Гарри наблюдал за дверью в доме напротив.

Сапожник повернулся в своем тесном закутке и поднял пару подошв, связанных вместе бечевкой.

– Хорошего качества. Три доллара за работу.

– Хорошо. – Пока сапожник выписывал квитанцию, Гарри вынул из бумажника три доллара.

– Когда вы хотите их забрать?

Гарри уставился на сапожника, а тот осмотрел Гарри, перегнувшись через прилавок, и осознал, что у Гарри с собой была только газета.

– Вы можете сделать это сегодня? – спросил Гарри.

– Не-а, – сказал сапожник. – Я через час закрываюсь. Вот, возьмите.

Он попытался вернуть Гарри ботинки, но тот не взял.

– Можете арендовать мне пару?

– У меня здесь не каток.

– Понимаете, – сказал Гарри, словно не сам это придумал, – мне нужно присутствовать на ужине, я же не могу выглядеть как бродяга.

– Тогда лучше не ходить.

– Благодарю вас, но это деловая встреча. Я не получу работу, если не пойду.

– Ступайте домой и найдите другие ботинки, – сказал сапожник. – Я вам не мать. – Гарри посмотрел на него. – У вас нет другой пары обуви? Тогда купите ее. – Гарри оставался неподвижен. – Что, не можете себе это позволить?

– У меня только пять долларов. Я отдам их вам, если вы почините мои ботинки прямо сейчас.

– Я сделаю это за три, – упорствовал сапожник, – но клей все равно не успеет высохнуть.

– Сделайте все, что можно. Если я получу работу, все расходы окупятся. Возьмите пять долларов. Я настаиваю.

Когда сапожник принялся за работу, Гарри уселся на сиденье для чистки обуви, раскрыл газету и, загородившись ею, продолжил наблюдать за дверью Вердераме, хотя время от времени бросал взгляд на колонки объявлений и киноанонсов. Он боялся углубиться в чтение, чтобы не пропустить то, ради чего там находился. Вскоре на экраны выйдет фильм «Дорогая Рут» с участием Уильяма Холдена и Джоан Колфилд – объявление об этом событии занимало всю страницу, как если бы это было второе пришествие Христа. Имена «Уильям» и «Джоан» были напечатаны над фамилиями крошечными буквами, но сами фамилии давались огромным прописным шрифтом, фамилия Холден стояла первой, так что, когда Гарри посмотрел на страницу – он мог позволить себе только беглый взгляд, – то подумал, что в фильме снимался некто Холден Колфилд, чье имя полностью напечатано заглавными буквами. Он прикинул, может ли у кого-то быть такое имя и сильно ли тот удивится, увидев его в газетах. Имя казалось реальным, казалось, оно принадлежит кому-то, кого могут знать Билли и Эвелин. Затем он перевернул страницу и забыл об этом.

В «Коже Коупленда» все механизмы требовалось очищать от масла. Масло, капающее или стекающее, могло попасть на поверхность кожи, или рука, коснувшись покрытого маслом металла, могла затем запятнать даже вощеную кожу, оставив темную отметину наподобие родинки. Родинки на коже людей часто являются признаком характера или символом красоты, но они совершенно неприемлемы на портмоне и портфелях, которые, будучи украшены таким образом, не находят покупателей, кроме разве что каких-нибудь чудаков. Необработанная поверхность кожи изначально светла и хорошо все впитывает, и следует избегать малейших пятен перед нанесением воска или окрашиванием, потому что на обработанной коже пятно становится только темнее. Это же относится к нитям, пропитанным и покрытым парафином. Поэтому «Кожа Коупленда» была богата лохмотьями – лоскутами, доставляемыми и забираемыми старьевщиками, – которыми усердно протирались все станки и все поверхности вблизи каждого станка, пока, например, тяжелые швейные машины не начинали сиять серебром в местах, изготовленных из хрома или нержавеющей стали, а все окрашенные детали блестели безукоризненно чистым, глубоким черным цветом, хотя из-за постоянной полировки и чистки стирались названия марок, нанесенные золотом на их металлические боковины и спинки. Эта привычка распространялась и на все остальное. «Кожа Коупленда» была самым чистым производством, которое Гарри когда-либо видел. Людям, посещавшим его цех, приходили в голову сравнения с Колумбовской выставкой и ее блестящими двигателями, с Королевским флотом или сверкающими дворцами богачей, где, проведя пальцем по любому, самому неприметному завитку лепнины не обнаружишь и пылинки.

В мастерской сапожника все было наоборот. Крем для обу-ви, масло, воск, машинная смазка и пыль, образованная частицами кожи и резины, а также ржавчиной со стальных гвоздей, покрывала все вокруг черным или коричневым слоем, со стальными проблесками гвоздей, сверкавших повсюду, как слюда в скальной породе. Там, где свет падал на серебристые детали машин, они светились под смазкой, иногда отражая преломленные лучи и дробя их на миллионы крошечных линз, которых было больше, чем окон на Манхэттене.

Закончив, сапожник сказал:

– Клей не высох. За день он застынет, но обычно я в это время закрываюсь. Есть новые клеи, но кожа пористая… – В этот момент дверь на другой стороне улицы распахнулась, и, словно по пожарной тревоге, на улицу выбежали мужчины в шляпах и пальто, хотя для пальто было еще слишком тепло. Первые двое разошлись налево и направо, оглядели улицу и остались стоять на месте, меж тем как Вердераме, окруженный охранниками, спустился по ступенькам на тротуар и повернул направо. Затем все они быстро пошли прочь.

Яростно кашляя, Гарри извинился, вскочил с сиденья для чистки обуви и шагнул наружу в одних носках. Продолжая изображать приступ кашля, поскольку сапожник мог видеть его через окно, но без звука, Гарри смотрел, как пальто прошествовали по улице и повернули направо. Это было все, что ему нужно было узнать в тот день. Картина будет кропотливо собираться кусочек за кусочком. Но через несколько минут он обрадовался, что задержался присмотреть удобное место для наблюдения за тем участком улицы, куда свернула процессия, потому что на мостовой появились две машины: полированный черный «Кадиллак» и горбатый «Нэш». На передних сиденьях обоих автомобилей можно было узнать телохранителей, а на заднем сиденье «Кадиллака» – самого Вердераме, читавшего газету. Они спустились по Принс-стрит до МакДугал-стрит, где свернули за угол и скрылись из вида.

Кэтрин, которая никогда не делала прическу в парикмахерских, на следующий день сидела под сушилкой на углу Шестой авеню и Принс-стрит и притворялась, что читает «Город и деревню», на самом деле наблюдая из окна за движением на улице. Там не случилось ничего, о чем можно было сообщить, и она вернулась туда на следующий день, чтобы подстричь волосы.

– На сколько вы хотите их укоротить? – спросили у нее.

– Примерно на одну восьмую дюйма. Тонкие различия могут по-настоящему изменить внешний вид.

– Конечно, могут, – согласилась парикмахерша.

– Но чтобы действительно изменять внешность, надо иметь большую смелость.

– Совершенно верно!

– Вы согласны, что новые стили этого года предвещают чудесные перемены? – спросила Кэтрин.

– Да. После всех этих военных лет – серых, серых, серых, – должны, конечно же, настать перемены, давно пора. Во всяком случае, время пришло.

– Я предпочитаю классическую элегантность, – заявила Кэтрин. – А вы?

– Конечно, я тоже. Классика – это на все времена, это шикарно, это изысканно. Подавайте мне каждый день классику, а не все эти смехотворные эксперименты.

– О черт, – сказала Кэтрин. – Они проехали, а у меня волосы мокрые.

Они повернули на Шестую авеню.

– Кто проехал? – спросила парикмахерша.

Глаза Кэтрин испуганно метнулись. Она поняла, что сболтнула лишнее.

– Пигмеи.

– Пигмеи?

– Да.

– Какие пигмеи?

– Пигмеи из Конго. Или еще откуда-то. Они меня преследуют.

– Ох, – сказала парикмахерша.

Кэтрин вскочила со стула и с мокрыми волосами бросилась к двери.

– Вы уже заплатили! – крикнула ей вслед парикмахерша. – Возвращайтесь в любое время! Я вас подстригу! – А потом: – Она накидку не сняла. Сука!

На протяжении последующих недель они постепенно установили маршрут Вердераме. Они не хотели пользоваться автомобилями, пока в этом не было особой необходимости, и после долгого ожидания, под разными предлогами посещая всевозможные магазины и заведения и собирая общую картину по кусочкам, они смогли проследить путь Вердераме до дома по Шестой авеню, на запад через Четырнадцатую улицу к Вестсайдскому шоссе, по бульвару Генри Гудзона через Ривердейл и дальше, к Со-Милл-Ривер. Когда в декабре пришла наконец пора воспользоваться автомобилем, они решили, что в нем будет ездить одна Кэтрин, которая ждала у телефона-автомата в Ривердейле. Гарри позвонил на этот телефон из будки на углу шоссе Риверсайд и 145-й улицы, когда мимо проехали два автомобиля Вердераме. Рассчитав время, которое требовалось, чтобы добраться туда, где ожидала Кэтрин, он дал ей сигнал, когда повернуть на север, выехать на шоссе и медленно двигаться, пока в зеркале заднего вида не появятся автомобили Вердераме. Затем она набрала скорость, чтобы держать их у себя за спиной всю дорогу, пока они не свернут. Им никогда бы не пришло в голову, что за ними следят из машины, которая едет впереди. Кэтрин имела возможность наблюдать за ними даже после наступления темноты, потому что они ехали на небольшом расстоянии, а у «Кадиллака» были мощные, широко расставленные фары. Каждая миля еще на шаг приближала их к цели, и она упорно продвигалась на север, мимо Хоторн-Серкла, по магистрали 9А, через реку Кротон к Пикскиллу, притормаживая на каждом перекрестке. Автомобили Вердераме ехали с постоянной скоростью, пока не свернули у реки.

Кэтрин была вне себя от радости. Вернувшись в Нью-Йорк, она возбужденно рассказывала Гарри, как проехала перед ними, незамеченная, почти пятьдесят миль. Неделю спустя – кроме всего прочего, приходилось учитывать занятость Кэтрин в театре, – она припарковалась на улице Кротона, где в прошлый раз Вердераме свернул и уехал на север. Там она дождалась, когда он проедет мимо нее, и двинулась следом. Когда он свернул на небольшую проселочную дорогу, она продолжила ехать прямо. Они выждали еще десять дней. Январь подходил к концу, и вечера стали гораздо светлее.

Гарри воспользовался своим поддельным удостоверением для аренды пикапа. Он поехал по проселочной дороге, на которую свернул Вердераме, и на первом перекрестке остановился и принялся рубить валежник. Он оделся как фермер, на голову нахлобучил вязаную шапку, в которой даже Кэтрин с трудом его узнавала. Проработав до сумерек, он нарубил полкузова дров, надеясь, что Вердераме появится до наступления темноты, потому что никакой фермер не станет рубить дрова по ночам. Но по дороге не проследовал ни один автомобиль, и он был вынужден уехать. Поскольку его никто не видел, он смог вернуться туда на следующий день в том же облике, но на пустом грузовике – удивив Хейлов, он подарил им кучу сырых дров, которые свалил в садовый сарай, чтобы спалить в следующий сезон.

На следующий день незадолго до наступления темноты обе машины проехали мимо. Гарри на них едва взглянул. Земля была усеяна древесной щепой, и он усердно работал. Вердераме повернул налево и поехал на запад в сторону Гудзона. Почти заполнив грузовик, Гарри двинулся в том же направлении. Проехав совсем немного, справа от дороги он увидел стену. Короткий подъездной путь вел к массивным двойным воротам из прочного дерева или стали, а за ними, возвышаясь над рекой, стоял огромный дом, верхние этажи которого были видны над стеной. Казалось уместным, что здание походит на тюрьму. Открытое пространство между оборонительной стеной и домом освещалось прожекторами. Перед воротами дежурил охранник, и Гарри увидел в зеркале, что тот перестал шагать, проследил за его грузовиком, а затем возобновил хождение. Потратив три месяца, они теперь до мельчайших подробностей знали график и маршрут Вердераме, знали, где он живет, и выяснили это так, что он ничего не заподозрил.

Следующий этап подготовки был гораздо короче, хотя пришлось подождать до марта, чтобы приступить ко второй части. В один из дней начала февраля, когда стоял трескучий мороз, Гарри дошел до Принс-стрит, миновал общественный клуб, повернул на углу направо и зашагал на север, пока не достиг стоянки, где были припаркованы «Кадиллак» и «Нэш». Хотя на стоянке было всего четыре места, два из которых пустовали, за ней присматривали. Ночевали автомобили Вердераме на огороженной территории его загородного дома у Кротона, а днем за ними неусыпно наблюдали.

Дежурил жалкий, но высокомерный юный негодник с отталкивающими тощими усиками, Кэтрин называла такие «фальстартовой растительностью». Он сидел в маленькой деревянной будке в опасном соседстве с жаровней. В живых он оставался только потому, что в будке недоставало нескольких оконных стекол. Тем не менее чувствовалось, что он угорел.

– У вас есть места для дневной парковки? – спросил Гарри, сам себя поймав на том, что фраза как будто взята из учебника английского языка Берлица. После паузы, за время которой можно было обдумать решающий ход в чемпионате мира по шахматам, он услышал ответ:

– Нет.

– Как вы думаете, когда может появиться такое место?

– Это частная стоянка.

Разговаривать с этим юнцом было все равно что беседовать со стенкой.

– А кто хозяин?

– Не ваше дело.

– Просто любопытно. Ого, у него «Кадиллак».

– Ага, это его «Кадиллак».

– Мне всегда хотелось такой, – сказал Гарри, направляясь к машине.

Охранник выскочил из двери и обежал вокруг своей будки. Гарри был уже рядом с машиной.

– Эй, что ты делаешь? Шагай отсюда! – сказал охранник.

– Что за машина! – Гарри постучал по окну водителя. – Какая прочная.

– Да, прочная. Теперь убирайся отсюда, пока я не позвал кого-нибудь, а то пожалеешь.

– Просто машина нравится. – Гарри пнул шину. – А посидеть в ней можно?

– Нет, в ней нельзя посидеть.

– Я дам тебе четвертак, если позволишь в ней вздремнуть.

– Ты с ума сошел? Немедленно убирайся. Раз… два…

– Ладно, ладно. – Гарри направился к выходу. – Неделю назад я видел «Роллс-Ройс» на Парк-авеню. На углу с Шестьдесят восьмой. По сравнению с ним эта тачка не очень-то.

– Кошмар, – сказал юнец, когда Гарри ушел, и вернулся в свою будку, чтобы продолжать травить клетки мозга окисью углерода. Он никому не расскажет об этом происшествии, поскольку с автомобилем ничего не случилось, Гарри показался ему безвредным придурком, меж тем как идиотом был он сам, хотя догадался бы об этом последним, а то, что произошло, как и все остальное, пронеслось у него в голове, как монетка, брошенная через решетку метро. Но теперь Гарри знал, что окна автомобиля пуленепробиваемы, резина так тверда, что «Кадиллак» мог ехать и со спущенными шинами, а корпус наверняка бронирован: посадка у него была очень низкая, и Гарри с Кэтрин оба заметили, как тяжело он разворачивался.

Третьего марта, когда снег сошел и земля высохла, Гарри сел на экспресс до Хармона, а затем на местный поезд до Оскаваны, сойдя примерно в миле к северу от дома Вердераме в лесу с видом на Гудзон. Зная, что не оставит следов ни в снегу, ни на грязных участках, Гарри отправился составлять карту. К тому времени, когда перед ним предстал дом, обнесенный крепостной стеной даже с запада, высоко над рекой, успело стемнеть.

Он зарисовал все углы и нанес на план все размеры, прикинул высоту обрыва, измерил металлической лентой высоту стены, перешел на другую сторону дороги и углубился в заросли сосен. Там при свете фонарика с красной линзой он закончил свои кроки, ожидая прибытия двух машин. До ворот было меньше пятидесяти футов, но он наблюдал за домом без опаски. Створки ворот распахнулись, изнутри появились двое человек, пропустивших «Кадиллак» и «Нэш». Затем они оглядели дорогу, вернулись, закрыли ворота и заперли их на тяжелый засов. Пока все это происходило, над стеной возникла фигура человека, видимого выше пояса, с длинным ружьем или «Томпсоном» в руках. Парапет, по которому он двигался, казалось, проходил по всему периметру стены.

В доме один за другим зажигались огни. Гарри наблюдал еще с полчаса, а затем направился в Хармон, отметив, что сосны сильно разрослись с одной стороны от дороги. По пути почти до самой станции он прятался в лесу всякий раз, как проезжали автомобили, что вечером, когда люди возвращаются домой, случалось довольно часто. Поскольку фары заметны были издалека, он успевал сойти с дороги, так что никто его не видел. В поезде, возвращавшем его на Центральный вокзал, он обдумывал полученные сведения, не открывая блокнота с записями. Значит, будет по крайней мере семь охранников. Стена высотой двенадцать футов. Вердераме пунктуален, как они заметили за время неторопливого установления его маршрута. Если учесть еще и его педантичный стиль в одежде и жесткие манеры, можно сделать вывод, что он в большой мере зависит от рутины, возможно ища в ней убежище от своих занятий, где рутинным был только сбор денег, а все остальное таило опасности и требовало постоянных импровизаций. Как бы то ни было, он часто смотрел на часы и не решался их ослушаться. Гарри молился, чтобы за крепостной стеной не было детей.

Самое удобное место на свете, чтобы уйти от хвоста, – это метро в середине дня, когда могут пустовать целые вагоны или даже поезда. Вандерлин пересаживался с поезда на поезд и с линии на линию с ловкостью одиннадцатилетнего мальчишки, держащего в памяти всю схему подземки. Оказавшись в почти пустом поезде, мчащемся в Бронкс с непрерывным оглушительным грохотом – туристы, забредающие сюда по ошибке, часто впадают в панику, ужас и сожаление (бывает, и не возвращаются), – он уверился, что за ним никто не следит. Ему казалось, что плетеные кресла, открытые окна и потолочные вентиляторы с лопастями лакированного дерева грустят, потому что, как и многое другое, вскоре должны исчезнуть. Затем он один-единственный сошел на станции и, когда поезд прогрохотал на север и исчез, оказался в оглушительной тишине. Капли, падавшие на почерневший путь, гремели в ушах, а сверху, с улицы, просачивался через решетку прохладный влажный воздух начала апреля. Лампы накаливания заливали белый кафель бледным пепельным светом, словно в лéднике. Нет ничего, столь же тоскливого и холодного, как станция нью-йоркской подземки, сияющая никому не нужным светом. Оттуда Вандерлин поднялся в парк у 96-й улицы и попал в мир самой светлой зелени. Молодая листва набирала столько льющейся сверху воды, сколько могла удержать, и наклонялась, проливая ее на землю. Из-за дождя все такси были заняты, их «дворники» издавали звуки, которые усыпили бы маленьких детей лучше, чем бесконечное укачивание в колыбели. Вода успокаивала и утешала мир, освобождая его от амбиций, словно обещая их растворить.

Пригласить Вандерлина на обед пришло в голову Гарри. Гарри хотел поговорить с ним открыто и обстоятельно, и сейчас в столовой, где они с Кэтрин никогда еще не принимали гостей, он хлопотал над консоме, копченой форелью и французским хлебом, пока по единственному окну комнаты струился дождь.

– От Билли Хейла, моего тестя, – сказал Гарри, – я случайно узнал о вашей утрате, когда он заговорил о людях, потерявших сыновей. Мне очень жаль. Это было как гром с ясного неба.

Мгновение Вандерлин, казалось, не мог сосредоточить взгляд ни на чем, кроме скатерти, пустынной, как снежное поле.

– В ту пору это не было как гром с ясного неба, – сказал он. – Да, я понес утрату.

– Мне нужно знать о вас как можно больше, – сказал Гарри, – потому что я собираюсь всю свою жизнь поставить на предприятие, которое полностью зависит от вас.

– Но азартные игры, – ответил Вандерлин, – это, в сущности, действие, несмотря на отсутствие информации, когда не знаешь и все же ходишь – или не ходишь.

– Незнание бывает разным.

– Бывает. Что бы вы хотели узнать?

– Что-нибудь наугад.

– Неплохой способ, впрочем, и не новый. Хорошо. Я учу русский язык.

– И как продвигается?

– Старику очень трудно, но я только что одолел рассказ Чехова. Я никогда не смогу работать в России. С тем же успехом я мог бы взяться и за китайский.

Кроме того, Вандерлин каждый день читал по-французски и был удручен слабостью своей памяти в отношении этого языка, который знал с детства.

– Мне приходится искать в словаре слова, которых я не знаю, а когда сталкиваюсь с ними снова, опять их не помню.

– Это не имеет значения, – заверил его Гарри.

– Вы очень добры.

– Нет, совсем нет. Подумайте сами. Вы за всю жизнь прочитали тысячи книг, газет, журналов, монографий, писем, документов – миллионы страниц, десятки миллионов предложений, сотни миллионов фраз и, возможно, миллиарды слов. Что вы из этого помните? Как много можете процитировать? Скорее всего, менее тысячной доли процента, возможно, намного меньше, из-за чего, конечно, это все и записывается.

И все же вас формирует ваше чтение, ваше образование, то, что вы видите и узнаете. Точные формулировки почти сразу же забываются, но суть остается. В том, что вы читаете, существует очень тонкое различие между великим и обыденным, которое выше статической формы. Дух, который вносит ясность, невозможно запомнить, суть заключается в чем-то неуловимом, и поэтому те, кто воспринимает только рассудком, склонны эту суть отрицать, потому что не могут ее увидеть.

– Продолжайте.

– Чтобы знать, что вы прочитали, не обязательно это понимать или немедленно извлекать из этого пользу, так как существует главное качество, которое важнее одного только внешнего вида. Если вы и корова слушаете Моцарта, вы оба слышите одни и те же звуки, те же ноты, но, скорее всего, вы, а не корова, за звуками, содержанием и ритмами услышите много чего еще. Вы услышите то, чего не услышит корова, то, что она, если бы могла, упорно отрицала бы, – я так думаю.

– Это – почти – здравые рассуждения, – заявил Вандерлин.

– Я хотел бы знать, – спросил Гарри, – кто вы такой, помимо того, что вы тратите время на языки, парусный спорт и парашютные прыжки во Франции.

– Я давно не десантируюсь во Францию и почти ничем не занимаюсь, кроме работы. Я перестал получать удовольствие от жизни. Наверно, это болезнь или одна из сторон старения. За некоторыми исключениями, которые мне непонятны и которым я завидую, я считаю, что счастливые пожилые люди счастливы только потому, что они идиоты. Честно говоря, я бы скорее умер, чем пошел петь под фортепьяно с миссис Буфорд и дюжиной старых развалин, которые не могут ни слова песни запомнить, ни в ладоши хлопать в такт. Вы когда-нибудь замечали, что энергичная молодежь разговаривает со стариками как с собаками?

– Нет.

– Еще заметите.

– Но вы не старик.

– Я вечный старик. Мой сын, прежде чем погиб, начал отдаляться от нас, как, по-моему, и должно быть. Полагаю, это естественно. Он вырос и больше в нас не нуждался, мои друзья умирали, мы с женой с некоторого времени чувствовали, что, хотим мы того или нет, нас все чаще и чаще навещают посланцы смерти. По велению природы и для защиты своего сердца мой сын должен был от нас отделиться. Но, в отличие от Чарли, который был полон жизни и с нетерпением смотрел в будущее, мы с женой остались в полном одиночестве. Во время войны я отправился с конвоем до Ливерпуля. В мои обязанности это не входило – до этого я пользовался гидропланом, – но я чувствовал, что должен. На нас напали ночью в Северной Атлантике. Это случилось летом, но было еще ужасно холодно. Девятнадцать кораблей пошли ко дну. Все охватил хаос. Мы связали вместе спасательные шлюпки с нашего корабля, но, поскольку погода ухудшилась, вынуждены были разъединиться. Мы старались оставаться в поле зрения друг друга, но шел дождь, и видимость скоро стала нулевой, а утром, когда небо прояснилось, мы увидели, что остались одни посреди пустынного моря. Так происходит, когда тебя покидают дети, но это переносимо, потому что знаешь, что они продолжат твой род. А когда знаешь, что не продолжат, то понимаешь, что навсегда остался в море один и что в этом море для тебя нет никакой цели. Мой сын отстранился от меня, прежде чем умер, а я ждал, чтобы он вернулся.

Так что теперь я работаю. На самом деле это меня не очень занимает, но есть те, кто от меня зависит, так же, как вы, не только живые, но и мертвые, ради которых я обязан вести себя определенным образом и держаться. Странно, как люди борются за положение в обществе и тратят целую жизнь на создание резюме, которого никто никогда прочтет. Резюме следует за каждым в могилу, клочок бумаги, трепещущий, как мотылек. Мы в компании получаем их от тех, кто ищет работу. Я никогда в них не смотрю. Я нахожу их оскорбительными. Если я могу часок с кем-то поговорить, увидеть его лицо, руки, глаза, мне все равно, какие у него достижения или какие учебные заведения он посещал. Каждую секунду все начинается сначала, и мне нужны люди, которые каждую секунду умеют совершенствоваться и действовать не по шаблону. Это то, что я вижу или не вижу в них при личном общении.

– А вы сами?

– У меня нет будущего. Я хочу каждую секунду заниматься тем, что достойно само по себе, тем, что я делал бы, даже если бы во всем мире никого не существовало, тем, что я делал бы ценой собственной жизнью, ничего не требуя взамен, с огромным трудом и почти без надежды на успех.

– Чем-то вроде войны.

– Чем бы, Гарри, оно ни было, этого всегда хватает, создавать самому не приходится. Пока кровь не остынет, мне будет чем заняться. Я участвовал в обеих мировых войнах. Мне пора уйти в отставку, но в этом нет никакого смысла, так что я буду идти напролом и, возможно, избавлю от этого кого-то другого. Можете присоединиться, если чувствуете потребность. Или спастись бегством. В этом нет ничего плохого. Большинство людей поступают именно так. Будет похвально и честно, если вы так решите, особенно если не хотите снова убивать. Вы будете абсолютно правы.

Гарри подошел к окну. Дождь продолжал заливать стекло.

– Иногда, – сказал он, – моя жена, которой двадцать четыре года и которая во многих отношениях еще совсем молодая девушка, обнаруживает больше здравого смысла и мужества, чем почти все, кого я когда-либо знал. В очень сложных условиях она стойко и без жалоб продолжает делать свое дело. Есть в ней что-то восхитительное и поучительное, идущее из таких глубин, что дух захватывает. Что касается меня, то этот ужас, что навис над нами, убивает живых и позорит мертвых, и я намерен очистить от него мир.