35. Вьервиль

Майор и лейтенант 82-й дивизии явились в полевой госпиталь во Вьервиле где-то в июне. Как и многие десантники, они были высокими и крепкими, с удивительно спокойными и невыразительными лицами, как у банкиров и брокеров, имеющих дома в Скарсдейле или на Северном побережье. Майору было около тридцати, он курил трубку. Лейтенант был молодым неразговорчивым южанином. Гарри слишком устал, чтобы пытаться угадать, из какого он штата, и тем не менее первым делом по-думал о Джорджии.

Они несли стулья по центральному проходу между ранеными, держа их перед собой двумя руками, как чрезвычайно осторожные укротители львов. Затем поставили стулья рядом с койкой Гарри, придвинулись поближе, разговаривая с ним, как с иностранцем.

– Почему вы так говорите? – спросил он. – Я американец. Я понимаю по-английски.

– Простите, – сказал лейтенант, сделав извиняющийся жест рукой. – Мы просто хотели удостовериться, что вы слышите.

– Почему бы мне не слышать?

– Вы же ранены.

– Но не в голову же.

– Мы только что говорили, – строго, но без враждебности сказал майор, – с многими людьми в ужасно плохом состоянии. – Он наклонил голову вперед, как будто в поклоне. – Можете вы ответить на несколько вопросов?

– Конечно, – слабым голосом сказал Гарри. Силы, которые, как ему казалось до прихода этих двоих, у него есть, неожиданно его покинули, это было заметно по его внешнему виду, по дыханию и по тому, как у него время от времени закрывались глаза, словно хочет спать и вот-вот уснет.

– Вы были в церкви в Монмартен-ан-Грень?

– Я не знал, как называется это место.

– Во время расправы?

– И до, и после.

– Как вы туда попали? Это было вне пределов расположения вашей части.

– Я знаю.

– Вы сражались там, чтобы удержать город?

Гарри отрицательно мотнул головой.

– Вы были ранены и уже находились в церкви? Во время боя?

– Меня привезли туда после боя.

– Откуда?

– Из Буа-де-Сула.

– Где это?

– Южнее Сен-Ло.

– Как вы попали туда?

– Мы были заброшены в немецкий тыл для диверсий против дивизии Гёца фон Берлихигена.

– Кто был заброшен? – спросил майор.

– Мое отделение десантников, откомандированное из Пятьсот пятой.

– Значит, вы никогда не были в Пятьсот седьмой?

– До встречи в церкви никогда. Они уже были там. Немцы поместили меня к ним.

– Как вы попали из Сен-Ло в Монмартен?

– С немцами, которые схватили меня. Слушайте, может, мне лучше рассказать все по порядку?

– Пожалуйста, продолжайте.

– Я не могу говорить слишком долго: устал.

– Сколько сможете, – сказал ему лейтенант.

Гарри задрал подбородок, чтобы было удобнее говорить, и почти прямо над головой через переплетения оливково-серой палаточной ткани увидел солнце. Масло, которое обволакивало каждую нить, выступало в качестве преломляющей решетки, дробя солнечное пятно на миллионы миниатюрных спектров. Через просветы между нитями он видел небо в несчетном количестве прямоугольников, добросовестно обрамляющих синий цвет.

– Я приземлился рядом с Сулом. Устроил убежище в лесу, пошел на север к железной дороге, которая ведет к Сен-Ло, и взорвал поезд. – Он остановился на некоторое время, чтобы отдышаться, затем продолжал: – Я взорвал целый состав и многих убил. – Он снова остановился. – Они были похожи на нас. Те, что остались в живых, стреляли в меня.

– Потом они схватили вас?

– Я побежал к северу вдоль реки, вернее ручья. Хотел вернуться назад, чтобы сбить их со следа. Я так и сделал. Но до этого меня дважды ранили.

– У вас три огнестрельных ранения, – едва ли не осуждающе сказал майор. В гражданской жизни он был прокурором.

– Знаю, что три, майор: я испытал это на собственной шкуре. После поезда меня ранили дважды. Я добрался до леса, думая, что пуля попала только в плечо, но потом обнаружил, что попали еще и сюда… Вот. – Он указал на забинтованную спину. Они кивнули. – Я был ни на что не годен. Не мог даже пошевелиться. Думал, что умру, и умер бы. Не знаю, как долго я там провалялся. Извел весь морфин. Совсем вырубился.

– И что потом?

– Они меня нашли.

– Кто?

– Семнадцатая СС.

– Как? Вам же удалось скрыться.

– Собаки.

– Они переправили вас в Монмартен? Для чего?

– Не знаю. Я часто терял сознание. Думал, меня везут в Германию.

– Они вас допрашивали?

– Кажется, пытались. Пришла куча офицеров, чтобы посмотреть на меня. Помню много черных мундиров. Может, это был сон. Не могу сказать вам, на поезде меня везли, на грузовике, на ослиной повозке или на чем-то еще. Почти все время я думал, что я покойник.

– Что они собираются вас убить?

– Нет, что я уже мертв. Меня все время куда-то везли. Бе-зостановочно. Я просыпался в темноте, в незнакомом месте. Не знал, что происходит. То, что я видел, не задерживалось у меня в памяти, сразу же ускользало. Мне казалось, что я снова стал ребенком. Что я стал стариком. Что я нахожусь в соборе. Что я летаю. И что там была моя мать, заботилась обо мне.

– В церкви были монахини. Их расстреляли.

Гарри воспринял это спокойно. Они видели, что он изо всех сил старается оставаться собранным, и не удивлялись этому, потому что обнаружили, что раненые часто ведут себя очень эмоционально.

– Там не было вашей матери, – сказал майор. – С вашей матерью все в порядке.

– Да, я знаю, – сказал Гарри. – Она давным-давно умерла.

– Сожалею, капитан. Я не подумал. Мне действительно очень жаль. Вы помните, кто в вас стрелял? Когда вы получили третье ранение. Это был офицер?

– Да.

Они оживились и подались вперед, сдвинувшись на край своих укротительских стульев.

– Уверены?

– Уверен. Они шли, стреляя во всех подряд. Это происходило очень быстро. Мы пытались встать, но большинство просто не могли. Люди падали, их добивали на полу, иногда они пытались отползать. Я лежал на носилках, на которых меня принесли, и оставался к ним пристегнут.

– Как долго вы там находились?

– Не знаю. Ремни были ослаблены, но недостаточно. Я попытался выбраться, но не смог. Они шли вдоль рядов и стреляли.

– А что именно вы видели?

– Я не смотрел. Я использовал те несколько секунд, которые считал последними в своей жизни, чтобы приготовиться.

– Как? – спросил майор, хотя это не относилось к его расследованию.

Гарри помнил, как, и никогда этого не забудет.

– Я наполнял свое сердце любовью, – сказал он, – словно вдыхал каждый миг своей жизни. Именно это я пытался сделать. Знаете эти обертки, с которыми можно проделать трюк – зажечь их на тарелке?

Они не имели ни малейшего понятия, о чем он говорит.

– В них заворачивают итальянское печенье, – сказал он, покручивая пальцем, чтобы помочь им понять. – Не могу вспомнить название, но если сложить их определенным образом, то они не рассыпаются, когда сгорают. Остающийся от них пепел такой легкий, что его начинает поднимать восходящий воздушный поток, который создается при горении. Более плотный холодный воздух толкает эту штуковину вверх, и она поднимается. Я вдыхал. Пытался вместить в себя всю любовь, которую когда-либо знал, а потом почувствовал, что поднимаюсь, действительно поднимаюсь. Мы все бывали там, наверху, – сказал он, имея в виду воздушных десантников, хотя допрашивавшие его офицеры не были в этом уверены. – Мы знаем, что это такое, но вместо того чтобы падать, я на этот раз поднимался.

– Но они выстрелили вам в ногу.

– В ногу. – Гарри посмотрел на свои ноги, закрытые простыней.

– Они промахнулись?

Он помотал головой из стороны в сторону.

– Откуда вы знаете?

– Пистолет был направлен мне в лоб. Я думал, что это конец. Я был уверен. Но он выстрелил мне в ногу. Я ждал следующего выстрела, чтобы прекратилась боль, но когда он раздался, то был сделан не в меня. Человек с пистолетом пошел дальше. Хотя это глупо, но мне было жаль, что я остался жив. Может быть, потому, что я действительно был готов уйти и это было не так уж и плохо. Я не боялся.

– Они таким образом убили семьдесят наших людей, – сказал ему майор.

– Я не знаю, сколько, – сказал Гарри. – Но я никогда… Я никогда полностью… Я имею в виду, я все еще там. И всегда буду.

По меркам полевых госпиталей, что мало о чем говорит, вьервильский госпиталь был превосходен во многих отношениях. К тому времени, как туда попал Гарри, госпиталь уже находился так далеко от линии фронта, что туда лишь изредка при южном ветре доносились далекие взрывы бомб и артиллерийские раскаты. Звуков стрелкового оружия, привычных, как стук дождя по крыше, совсем не было слышно. Зато, хотя вскоре открылся порт Шербур, день и ночь было слышно, как едут по дороге грузовики и танки, устремляясь на юг из искусственных гаваней у Юты в шести милях к северу; как на различных высотах над ними пролетают бомбардировщики, истребители, транспортные и разведывательные самолеты, шум моторов которых охватывал диапазон от сердитого и настойчивого рокота до прерывистого жужжания мухи на зимнем солнце. Этот не прекращавшийся круглые сутки поток военных частей, вступающих в бой, обнадеживал хотя бы потому, что немцы не располагали такими огромными ресурсами и их буквально ошеломляло непрерывное наращивание сил противника.

С тех пор как Гарри объяснили, где он находится, и он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы это уразуметь, он был счастлив. Радость вселяло в него уже само название, Вьервиль, – из-за Элис Вьервиль, девушки из колледжа Рэдклиффа. Он не помнил, как с ней познакомился, но они были знакомы достаточно, чтобы остановиться и поболтать на Маунт-Оберн-стрит где-то в конце мая на последнем курсе. Эта встреча навсегда осталась у него в памяти. Она стояла лицом на восток, он на запад. На ней был ситцевый сарафан, она подняла правую руку в приветственном жесте, прикрывая глаза от солнца, а ее светлые волосы сияли почти вызывающе. Лежа на койке, испытывая благодарность к Вьервилю, он вспоминал глубокие ямочки, появлявшиеся у нее на щеках, когда она улыбалась. Да, они у нее были, они действительно появлялись, такие же прекрасные, как и она сама. Он с самого начала, с первого курса хотел к ней подойти, но так и не решился. Наконец он это сделал, и она с самой соблазнительной и очаровательной улыбкой сказала ему, что выходит замуж.

– Элис, – сказал он, – почему ты не вышла за меня?

Ее ответ был мягким, уважительным и, возможно, задумчивым:

– Насколько я помню, Гарри, ты никогда мне этого не предлагал.

Потом они расстались, и Гарри предавался несбыточным грезам и содрогался от сожалений. Это было одной из причин, почему ему нравилось во Вьервиле, в том местечке, откуда, несомненно, происходила типичная американка Элис Вьервиль, хотя ее предки, скорее всего, жили здесь много поколений назад. И в то лето Вьервиль был таким же солнечным, как она сама.

Полдюжины палаток, видевших так много раненых, оперированных и умирающих, в настоящее время заполняли выздоравливающие, которые должны были вернуться в строй так скоро, что не имело смысла эвакуировать их в Англию. Среди них были те, кто только что поступил и большую часть времени спал, и те, кого вот-вот должны были снова отправить в действующие части. Последние были полностью здоровы и занимались физической подготовкой, чтобы вернуть себе хорошую форму. В этом замечательном месте никто не умирал, что было необычно.

А еще была погода, которая после гроз, омрачавших начало месяца, не могла быть великолепнее. И питание. Их кормили не армейской едой, которую тоннами провозили мимо них по направлению к фронту стонущие, под завязку набитые консервами грузовики. Чтобы не открывать дополнительный маршрут поставок, армия заключила контракт с деревней. Четыре местные женщины за плату, которая для них была почти немыслимо высокой, готовили для ста с лишним человек – пациентов и персонала госпиталя. Пределом мечтаний американского солдата были простые хлеб, масло и джем. А уж паштеты, сыры, свежие летние фрукты и овощи, мясо, рыба и птица были для многих не только отдохновением от военной кухни, но и тем, чего они никогда не едали и, возможно, никогда больше не попробуют.

Труднее всего в армии получить то, что хочешь, а не то, что она предписывает, но это возможно, если запастись терпением и воспользоваться уловкой, которой Гарри научился на больничной койке и к которой стал прибегать. Хитрость заключалась в том, чтобы быть счастливым и оптимистично настроенным. Несчастных солдат, которые чего-то хотят или остро в чем-то нуждаются, слишком много, их ходатайства идут потоком, и бюрократы, просто чтобы выжить, вынуждены обращать их в невидимок, что они и делают. Радостный, уверенный солдат, веселый вопреки здравому смыслу, чуть ли не сумасшедший, бросается в глаза, как подсвеченная надпись. Чиновники и даже старшие офицеры чудесным образом ищут удовлетворения, ублажая его, и испытывают восторг, отправляя его восвояси, словно освобождают птицу, подбрасывая ее в воздух. Они видят в нем возможность, о которой им, может быть, не известно, но которую они хотели бы взращивать и поддерживать. Они видят в нем посланца из тех мест, где обитает надежда на их собственное счастье, вот как и почему работает этот прием.

Ему требовалось узнать о своем отделении разведчиков – о Райсе, Байере, Джонсоне, Хэмфилле, Ривзе и Сассингэме. Он хотел услышать их рассказы и рассказать им свою собственную историю, но прежде всего узнать, что они живы и здоровы. В воюющей армии очень трудно добыть информацию, ему требовалась помощь, поэтому он пошел к главному врачу вьервильского госпиталя.

– Сэр, – начал он.

– Мне больше нравится обращение «доктор», – сказал врач, майор, который, как и все медики в армии, был не вполне военным, хотя бы потому, что сохранение людей в живых отличается от их убийства. К тому же военный врач является своеобразным убежищем от самой армии, как хорошо известно всем, включая самых неграмотных рядовых.

– Доктор, сэр.

– Пожалуйста, просто «доктор». Избавляйтесь от этой привычки, – сказал доктор. Он смотрел через круглые проволочные очки, а спущенная хирургическая маска висела у него на груди, как слюнявчик.

– Да, сэр. Я думаю, вы могли бы помочь мне узнать, все ли в порядке с людьми из моего подразделения. Я был бы счастлив это узнать.

– Вы были бы что?

– Счастлив думать, что у них все в порядке.

– Ну вот и хорошо. – Врач опустил взгляд на свой походный стол, испачканный кровью, и пробормотал себе под нос: – Боже мой.

– То есть я просто хотел бы знать, что у них все хорошо. Я уверен, что это так, и это делает меня счастливым.

– Почему бы вам не удовольствоваться этим?

– Я хочу получить официальное подтверждение.

Доктор поджал губы и снова опустил глаза.

– Вы и все остальные. Понимаете ли вы, – спросил он, – что почти все без исключения, все, независимо от звания, задают один и тот же вопрос? Едва придя в себя, все спрашивают, где они находятся, как сюда попали, можем ли мы уведомить их семьи, что с ними все в порядке, и где находятся их – ненавижу это слово – кореша, если это рядовые. Их люди, как говорят офицеры.

– Мне тоже не нравится слово «кореша», – сказал Гарри. – Звучит так, словно они какие-то мазурики, но, кем бы они ни были, я хотел бы знать, что они в безопасности. Их имена: Райс, Байер, Джонсон, Хемфилл, Ривз и Сассингэм.

– Ничем не могу помочь, – сказал доктор, но все-таки пересчитал по пальцам, а затем повторил про себя имена, которые только что услышал. Изучение медицины обострило его память. – Шестеро, верно? – спросил он.

Гарри не понадобилось загибать пальцы.

– Шестеро.

– Они были здесь. Вскоре после того, как вас привезли. Я находился в вашей палатке, когда подъехал грузовик и куча грубых, неуправляемых десантников вломилась в мой кабинет. Они искали вас. Они стали для всех настоящим геморроем, но, к счастью, ненадолго. Их было шестеро. Они без спросу взяли стулья и расположились вокруг вашей кровати по трое с каждой стороны. Это было похоже на чертову Тайную вечерю. Мы, конечно, не ведем учет посетителей. Я не знаю, кто они, но, учитывая ваш вероятный круг общения, вряд ли есть еще шесть разведчиков, которые выглядят вылитыми разбойниками и готовы ради вас на все.

– Это они. Значит, все живы, – скорее с утвердительной интонацией сказал Гарри.

– Они повсюду здесь слонялись. Явно не зомби.

– Я ни о чем не спрашиваю, сэр. Я просто… счастлив.

– Да, будьте счастливы и благословите тех из нас, кто жив, которые, впрочем, ничем не отличаются от тех, кто мертв, за исключением того, что мы еще не умерли.

– В свете этого, – спросил Гарри, – когда меня выпишут?

– Когда придете в норму.

– Кто это решает?

– Я.

– По каким критериям?

– Раны зажили, осложнений нет, движения нормальные, инфекционных заболеваний нет. Психическая устойчивость, нормальное давление, пульс, дыхание и мышечный тонус. И тогда я принимаю решение. Если собираетесь вернуться на фронт, то в идеале вы должны достичь того же состояния, которое у вас было до ранения. Это трудно, но мы можем вернуть вам здоровье. Именно этим мы сейчас занимаемся. Тот, кто слишком торопится, выздоравливает медленней, чем тот, кто, напротив, подчиняется естественному ходу восстановления. Увеличивайте нагрузки постепенно, прислушивайтесь к себе. Тише едешь – дальше будешь. Вы вернетесь в свою часть быстрее, если не будете слишком сильно налегать.

Гарри приступил к восстановлению, просто сидя в брезентовом кресле на солнце. В часы тишины к нему стали возвращаться силы. Он усаживался на краю луга, где наблюдал, как утолщаются и тянутся вверх травинки, как колышутся они, подобно морю, под пролетающим над ними ветром.

Не готовый ни к гимнастике, ни к строевой подготовке, он стал совершать короткие прогулки, которые каждый день удлинял на полкилометра, пока в начале июля, медленно возвращаясь к своему прежнему состоянию, не достиг Ла-Манша, перед тем много раз пройдя через Сент-Мари-дю-Мон и каждый раз дисциплинированно поворачивая обратно. Но в конце концов он дошел до края Ла-Мадлен, до самой воды, и увидел горизонт, широкий, как в открытом океане. Отбросив все самому себе установленные ограничения, он не повернул назад, но вышел на берег. Забыв о карабине, бившем его по боку, он побежал навстречу волнам и, наклонившись, чтобы коснуться их авангарда, чье пенное ожерелье совершало последний свой рывок, прежде чем впитаться в песок, почувствовал силу, подымавшуюся в нем, как прежде.

В сердце солдата может быть много такого, впечатанного в него внезапным, иррациональным, очищающим огнем, чего другие иногда не в состоянии постичь и что всю остальную жизнь неизменно будет вызывать у него преданность и волнение. Для Гарри в этой пространственно-временной точке память связала вместе невероятную любовь к жизни и приятие ее конечности, и мощный разряд, возникший между этими двумя впечатлениями, время от времени будет освещать мир странным образом. Стоя на пляже, он посмотрел на северо-запад. Там, под облаками, несомыми сильным ветром, стоял на якоре над шельфом флот вторжения, недвижимый на синем фоне. Прибрежная зона, усыпанная следами штурма – баржами, пирсами, созданными бульдозерами песчаными уступами и спутанной проволокой, разбитыми и перевернутыми автомобилями, – была похожа на заброшенную окраину Нью-Йорка. Штормы разрушили искусственные гавани Малберри-Харборс и разбросали суда и баржи островками искореженной стали. Они выглядели такими же промышленными и безжизненными, как причалы Уихокена или Бейонн-Марша с протянутыми над ними почерневшими фермами Пуласки-Скайвея.

Корабли разгружались в безмолвии, чтобы питать разрастающиеся армии, поскольку фронт продвигался вперед на топливе человеческих жизней, подаваемых на войну так же регулярно, как механически транспортируемый уголь в топку котла. Но здесь море было еще кобальтово-серым, тучи – лохматыми и полными жизни, как на картинах Будина, полковые вымпелы, развевающиеся на похожих на прутики радиомачтах, – красочными, как струящиеся шелка Мане. Движение машин, пересекающих взморье и покорно ускоряющихся на пути к сражению, приковало Гарри к месту. Всем, кто, как и он, оказался помимо воли подхвачен этой волной, подобия которой вновь и вновь повторяются на протяжении тысяч лет, был дарован вознаграждающий свет, время от времени посылающий даже самым простым солдатам проницательное и незабываемое предвидение. Если они выживали, у них появлялось качество, равное тому, что имеют художники, философы и священнослужители – святость, порождаемая внезапными вспышками памяти, которые могут неожиданно поражать даже трясущихся стариков со слезящимися глазами.

С севера над проливом донесся звук летящих «спитфайров», тихий и спокойный. Приблизившись к берегу, три истребителя показали сине-белые днища фюзеляжей, заложили вираж на юго-восток и из уважения к тому, что произошло под ними незадолго до этого, покачали крыльями, приветствуя живых и мертвых. Пехота глубоко чтила эти самолеты, словно они были ангелами с огненными мечами. Это выражалось не только в том, что пехота приветствовала их появление над полем боя, но и во всеобщей любви к ним. Их поражающий вид и громкий рев были одновременно избавлением и защитой. То, как красиво и свободно они перемещались в воздухе, объединяя мощь с благодатью, заставляло сильнее биться сердца тех, кого они спасали. Обычно они заходили со спины со страшным грохотом, невидимые, пока не начали действовать. За ними следили с большим волнением: за тем, как они борются с наземными врагами, маневрируя и ныряя, как ястребы, и за их неслышимыми сражениями в небесах в окружении солнечных бликов. Почти минуту Гарри наблюдал за тем, как три самолета скользили над морем подобно ласточкам и, пройдя над отвесным берегом, разворачивались, освещенные солнцем.

Он каждый день ходил из Вьервиля к морю и обратно и скоро хорошо изучил весь берег. Ветер пригибал к горизонту и выравнивал дым от сотен кораблей и туго хлопал вымпелами и флагами на фалах и мачтах. Путь туда и обратно, иногда с отклонениями от прямого маршрута, равнялся двенадцати милям, и к середине июля он стал уже пробегать эту дистанцию. Давалось это с трудом, бежал он медленно, иногда требовалось вздремнуть в дюнах, тем не менее это была пробежка, неизбежно неприятная из-за карабина (увы, не самого идеального, тот был потерян), подпрыгивающего на спине. По утрам и после полудня он чаще всего упражнялся с солдатами, которые готовились вернуться на фронт, но иногда усталость брала верх, что свидетельствовало о еще неполном выздоровлении, и он шел спать. Только после ужина, после дня, проведенного на солнце, а иногда и после купания в Ла-Манше, холодные воды которого были и укрепляющими и изнурительными, он добирался до своего брезентового кресла на краю теперь уже скошенного поля, чтобы посидеть и почитать. Он перенес туда небольшой раскладной стол, чтобы писать письма и составлять документы, зажигая свечу с наступлением темноты. Самодельная свеча стояла в стеклянной банке, защищавшей от случайных порывов ветра, который раскачивал травы, пока они их не скосили. Он обнаружил, что можно работать при свете одного фитиля, без зеркал, преломляющих кристаллов или канделябров, что это удобно и света вполне достаточно. Он ставил банку прямо на лист бумаги, и в ее теплом мерцающем свете, как в центре сцены, в окружении танцующих теней, его перо работало в своем собственном, защищенном и спокойном мире живее и свободнее, чем когда-либо. И хотя война, прошлое и будущее успокаивались и отодвигались летней ночью, он знал, что это небольшая передышка перед тем, как он пойдет с карабином по снегу.

Сейчас, во Вьервиле, он жил великолепно, но это чудесное лето охватывало континент, все убеждения и ожидания на котором испытывались на прочность непереносимыми для человека эмоциями и трагедиями – детей, лишенных отцов и матерей; родителей, чьи дети погибали у них на глазах во всех смыслах этого слова; целых семей, уничтожаемых в одно мгновение, по обе стороны фронта, в страданиях, находящихся за гранью воображения. Какое утверждение ближе к правде – что Франция, хотя и восхитительно прекрасная, пылала у него перед глазами, или что Франция, хотя и пылала перед его глазами, была восхитительно прекрасна?

Одиннадцатого июля вся 82-я воздушно-десантная дивизия отправилась в Англию через Юта-Бич, оставив позади так много убитых, раненых и пропавших без вести, что судно излучало потустороннее свечение. Гарри к тому времени еще не восстановился полностью и получил разрешение остаться во Вьервиле, он вернется в свою часть незадолго до высадки в Голландии. Там, хотя и готовый каждую минуту умереть, он будет воевать спокойно и эффективно, ибо после всех перенесенных испытаний научился смотреть на происходящие события настороженным и отстраненным взглядом.