34. Великолепное лето

Если не считать неоднократных воспроизведений в памяти тех нескольких минут на Эксибишен-роуд до приезда кеба, ни в Лондон, ни к Клэр он так никогда и не вернулся. Вскоре после его возвращения увольнения отменили, лагерь опечатали, а в мае дивизия переместилась на аэродромы, с которых снимется в один прекрасный день в июне, чтобы лететь во Францию. Пока они двигались по сельской местности к точке отправления, Гарри при каждом повороте знал, в каком направлении находится Лондон, и, словно тент грузовика был одним из многих киноэкранов под открытым небом, которые он видел в лагерях в пустыне и на Сицилии, он созерцал на нем жизненные сцены, разыгрывавшиеся в его отсутствие: буксиры, пыхтящие на Темзе, потоки машин на мостах, катящиеся грузовики, лошадей, идущих рысью и цокающих копытами, женщин в платках, спешащих на работу, и Клэр, которая не знала, что он за ней наблюдает. В его воображении, словно в фильме, она находилась в большом зале, где тут и там из дуг сварочных аппаратов непрестанно вырывались снопы бело-голубых искр, затем обращавшихся в прохладный дым, печально поднимающийся в воздух, и из-за того, как все сложилось и должно было сложиться, она всегда стояла к нему спиной, пока он, невидимый, удалялся по дороге, до свиданья, Клэр.

Очарование северного лета в Европе в его прохладе, избавляющей от тоски по осени. Летний свет, запахи и звуки певчих птиц днем и сов ночью, разномастных голубей утром, ворон, каркающих над полями не один месяц, пока созревают злаки, разносятся в Англии и в Нормандии потоками холодного прозрачного воздуха. Летние краски, яркие и четкие под высоким солнцем, пронизывают плотную атмосферу, которая в ином случае могла бы быть туманной или невнятной, размывающей изображения и звуки. Солнце согревало и освещало ряды палаток рядом со взлетно-посадочной полосой, и через их закатанные боковины вливался освежающий воздух. В полях и лесах с неукоснительностью часов ворковали голуби, кроме тех минут, когда они умолкали, ошеломленные бегущими по полосе самолетами.

В начале июня, когда они подготовились на аэродроме, много раз собрав и проверив свое снаряжение, и были так же полны решимости жить, как и примирились со смертью, Гарри и его людей навестил полковник из Объединенного штаба. Семерых десантников вызвали в офицерскую столовую, где в комнате с прозрачными шторами, поднимавшимися и опускавшимися под ветерком, они встали по стойке «смирно» и отдали честь полковнику, который говорил по телефону и, махнув левой рукой, велел им встать вольно. Затем, развивая свое приказание, он указал на скамейки и стулья, беспорядочно стоявшие вдоль стен.

– Я понятия не имею, да и они тоже, – сказал он в трубку, – но это надо сделать. – Неразборчивый ответ прозвучал так, словно Луи Армстронг сыграл на трубе под сурдинку, и возникло впечатление, что производило эти звуки существо вроде Румпельштильцхена, этакий манчкин с тремя звездами и большим кабинетом, забитым картами, планшетами и телефонами. – Две тысячи здесь и еще две тысячи при Сто первой, – сказал полковник манчкину. – Я дам вам знать, как только смогу. Тем временем поговорю с силами сдерживания. О. Хорошо. Да, сэр. – Он повесил трубку.

– Прошу прощения, – сказал он. – Для вас есть хорошие и плохие новости, в зависимости от того, как вы на это смотрите, и от того, как все сложится.

Они молчали.

– Выступаем пятого. Вы будете первыми. Но прыгать первыми не будете. Мы открепляем вас и отправляем дальше на юг. Ваш самолет должен будет пройти над океаном, чтобы доставить вас в нужное место, не конфликтуя с воздушным трафиком, которого будет так много, что столкновения, боюсь, неизбежны, что бы мы ни предпринимали. – Полковник встал и подошел к карте северной Франции, которую, поскольку на ней не были показаны ни вражеские диспозиции, ни маршруты вторжения, можно было принять за французскую школьную карту. – Вот здесь, – сказал он, указывая на небольшой городок в двадцати милях к югу от Сен-Ло, – довольно опасно вдаваясь в материк, расположен Тесси-сюр-Вир, и где-то неподалеку находится Семнадцатая танково-гренадерская дивизия СС. Это очень плохо.

– Почему, сэр? – спросил кто-то.

– Потому что им нравится убивать мирных жителей – запереть двери церкви, поджечь ее и расстреливать из пулемета людей, которые прыгают из окон. Когда они берут пленных, то заставляют их копать длинные траншеи и вставать на краю, чтобы сотни людей, когда их расстреляют, тут же падали туда ради удобства палачей. Среди них много румын. Мы обнаружили, что по какой-то причине войска стран Оси, которые воюют вместе с немцами, даже гаже, чем сами немцы. То ли они хотят что-то доказать, ведя себя еще более варварски, то ли тоскуют по дому, но действуют они именно так и никого не щадят. С другой стороны, выгодной нам, в Семнадцатой дивизии СС недокомплект – там, как в Голландии, у многих нет никакого транспорта, кроме велосипедов, а бронетехнику они себе тырят где придется. Это танковая дивизия, но у них в основном французские танки и «Штуги IV». Знаете, что это такое?

– Да, мы знаем, что это такое, сэр, – сказал солдат, уничтоживший такую установку.

– Доложите мне, потому что мне нужно знать, действительно ли вам известно, с чем вы столкнетесь.

– Это штурмовое орудие, – сказал Гарри. – Наверху есть пулемет, но он не защищен, а значит, хорошим выстрелом можно снять пулеметчика, но главное в том, что большое орудие не поворачивается, как танковая пушка. Это делает его гораздо более уязвимым. Подбить гусеницу и снять пулеметчика – и можно с ним покончить.

– Верно, – сказал полковник. – Но если они сосредоточены и защищены, их орудия могут причинить огромный ущерб, а в Семнадцатой таких целая куча.

– Почему Семнадцатая? – спросил Гарри. – Они довольно далеко.

– Между ними и областью вторжения ничего нет. Нам надо сосредоточиться на центре, но много беспокойства вызывает периферия. Мы не можем отвлекать большие силы от главного удара, но собираемся провести ряд диверсий. Этим-то вы и займетесь. Конечно, их черт знает как бомбили, но, сами знаете, разбомбить рассредоточенные бронированные силы трудно, и это может ничего не дать. Мне поручили доложить о Семнадцатой СС Объединенному командованию: Эйзенхауэру, Теддеру и Беделлу Смиту. Задание я выполнил. Узнал почти все, что можно узнать о вновь сформированной – или переформированной – дивизии. Поскольку наши командующие всю жизнь провели в армии, их очень интересуют детали. Они говорят им так же много или даже больше, чем любому офицеру разведки, которым я вроде бы и являюсь. На самом деле, – задумчиво сказал он, – в реальной жизни я был химиком.

Командующих чрезвычайно занимает эта дивизия. Мы не очень много можем сделать – в том числе и вы, – потому что мы так растянуты. Как я их проинформировал… Я должен сказать вам вот что. На эмблеме Семнадцатой изображен сжатый железный кулак. Потому что это дивизия Гёца фон Берлихингена, названа в честь немецкого рыцаря, который пользовался железной рукой после того, как настоящую руку ему отрубили. Командование хотело узнать об этом побольше, и я рассказал им все, что знал, в том числе что их девиз Leck mich am Arsch, что значит «Лижите меня в задницу». Откуда это взялось? – спросили меня. Я знаю только, что это сокращение фразы, которую вроде бы сказал этот рыцарь: Er kann mich im Arsche lecken, то есть: «Он может полизать мне задницу». И вот Айк, не поднимая головы от бумаг, спокойно говорит: «По крайней мере, они эти верно поняли». – «Прошу прощения?» – спрашивает Теддер, до которого, как и до других англичан – их там много, – не доходит американское значение. Айк смотрит на него поверх очков для чтения и говорит: «Вы чертовски правы, мы будем лизать ему задницу, не так ли, Битл?» На что Беделл Смит отвечает: «До самого Берлина, Айк». И Айк говорит: «А как доберемся до Берлина, будем лизать задницу Гитлеру, и я буду первым в очереди». Было так, словно кто-то прошелся по комнате и нанес каждому англичанину тяжелый удар дубинкой по голове. Они были похожи на рыб, бьющихся о палубу. А потом адмирал сэр Бертрам Рамсей говорит: «Насколько я понимаю, Айк, мы говорим не в буквальном смысле». Айк думает, что Рамсей имеет в виду его личное боевое участие в отношении Гитлера, которое он и подразумевал, и говорит: «Может, и нет, но если бы у меня был шанс, я бы им воспользовался, и не думаю, что был бы в итоге разочарован».

– Должно быть, то еще получилось совещание, – сказал Гарри.

– Да, – продолжил полковник. – То еще. И свелось к тому, что вы столкнетесь с Семнадцатой танково-гренадерской дивизией СС имени Гёца фон Берлихингена «Лижите меня в задницу».

– Все семеро? – спросил Райс, солдат из Огайо, адвокат. – Не слишком ли это для них?

– Мы хотим замедлить их продвижение на север, навстречу нам, но мало что можем сделать для этого, учитывая, что основной упор приходится на береговой плацдарм. Мы надеемся запутать их и задержать, разорвать коммуникации, создать впечатление, что у нас есть воздушно-десантные войска неподалеку. По крайней мере, мы лишим их уверенности, перережем телефонные линии, взорвем кое-какие мосты и пустим под откос несколько поездов.

– Разве этим не занимаются маки и Управление стратегических служб? – спросил Гарри.

– Мы не можем в достаточной мере координировать наши действия с маки. Глупо, я знаю. Коалиционная политика. Во всяком случае, это не главное. Мы хотим, чтобы немцы увидели там наших десантников, доложили об униформе, увидели нашивки.

– Если они увидят наши нашивки, сэр, – сказал другой десантник, – то вскоре будут мертвы – или же убьют нас.

Полковник ответил не сразу, но наконец был вынужден сказать:

– Люди увидят, мирные жители. У немцев есть бинокли. Может, вы освободите одного-двух пленных, чтобы они могли об этом доложить. И скажу вам чистую правду. Если вас убьют, вы и тогда принесете пользу.

– Прошу простить, но мы от этого не в восторге, – сказал Райс. – Надеюсь, вы тоже.

– Сэр, – вставил Гарри, – они, как только разберутся, направят против нас семерых бог знает что, и тогда нам конец.

– Не направят.

– Почему?

– Это не пехотная операция, это диверсия и отвлекающий маневр. Вас сбросят в пяти милях друг от друга. Каждый из вас будет работать самостоятельно. Они будут искать формирование, но вы будете по отдельности. Нанеся удар, бегите. Скрывайтесь в лесу, если попадется. Прячьтесь под бревном. Поля там перемежаются непроходимыми зарослями. Заройтесь в них, и вы будете невидимы, сколько пожелаете.

– А в чем хорошая новость, сэр? – захотел узнать другой солдат.

– Вам не понадобится брать свои «Эврики» или что-то подобное. Вам не надо держаться какой-либо конкретной точки. Как только приземлитесь, вам не придется торчать на одном месте, пока не убьют. Вы можете перемещаться. Вместо оборудования для ориентирования и маркировки возьмете дополнительные боеприпасы, продовольствие и взрывчатку. Если будет возможность, устройте что-нибудь зрелищное.

– Что-нибудь зрелищное?

– На ваше усмотрение. Хотя я большую часть своего времени провожу на совещаниях и в подготовке приказов, мне всегда хотелось самому взорвать поезд с боеприпасами или хотя бы грузовик. Что-нибудь да найдете. Мы выбрали вас, потому что вы умеете и любите работать в одиночку. Это необычно. И вы не единственные.

– Кто еще?

– Вам знать не полагается.

– Не похоже, чтобы было целое подразделение, которое…

– Не могу сказать, – сказал полковник, обрывая обсуждение. – Завтра пройдете инструктаж, получите карты и пароли. Можете взять или поменять любое оружие и снаряжение, какое вам понадобится. Выполнив свои предписания или продолжая их выполнять, продвигайтесь на север. В конце концов мы с вами встретимся.

– Полковник, – сказал Гарри. – Как разведчики, мы действуем самостоятельно. Но когда наше отделение приземляется, мы собираемся вместе, чтобы сражаться. Мы всемером взаимно дополняем друг друга и были вместе с самого начала. Было бы гораздо эффективнее, если бы мы работали именно таким образом.

– Не в этот раз, капитан. Удачи.

Гарри ожидал того дня, когда, как это было в Северной Африке, дивизия соберется всеми своими тысячами решительно настроенных и хорошо обученных солдат и, почти не переговариваясь, выстроится в очередь для посадки в самолеты, стоящие в сумерках. Парить над пустынями и морями, а затем падать, не зная, куда и как приземлишься, сначала с большой скоростью, а затем медленно и беззвучно прямо во вспышки войны – такие вещи наэлектризовывали чувства как ничто другое.

Все помнилось в неизгладимых подробностях: запах строп и оружейного масла, громыхание корпуса самолета, горящая оранжевая линия заката и резкое пробуждение, хотя и не от сна, когда приходило время прыгать. Поздно вечером четвертого июня отделение Гарри погрузилось в первый из «C-47» в начале очереди, жужжавшей пропеллерами, которым не терпелось снова поднять самолеты в ночной воздух над Францией, где, не обойденные вниманием зенитных орудий, они почти оживут.

Семеро десантников тихо поднялись на борт. Райс, адвокат из Огайо, отличался крупным лицом, усами, ослепительной улыбкой и несокрушимой силой. Байер, бог знает кто из Нижнего Ист-Сайда, был двужильным и бесстрашным, он так быстро соображал, что, как ни банально это звучит, часто находил решение раньше, чем остальные замечали проблему. Джонсон, коренастый и язвительный учитель английского языка, хватавший все на лету, был совершенно надежен, он прочел и, похоже, сохранил в памяти все книги, имевшиеся в Висконсине. Хемфилл, уроженец Вирджинии, выглядевший точь-в-точь как генерал Гэвин, из-за чего его часто и принимали за Гэвина, имевшего манеру скромно одеваться, выделялся резкостью черт и выразительной мимикой, что безошибочно выдавало в нем непревзойденного стрелка. Ривз, фермер из Колорадо, был крупным белобрысым парнем, добродушным и вечно молодым. А Сассингем, сталевар из Гэри, штат Индиана, был одним из тех, на кого словно перешли некоторые из атрибутов профессии: он был невозмутим, холоден, ужасно силен и безрассудно храбр. Все они были выносливы и неутомимы. Каждый принимал свою участь, никто не рассчитывал, что вернется с задания живым.

Дверь самолета захлопнули и заперли. Все тонкие нити, связывавшие их с домом, теперь должны были оборваться, равно как связи с дивизией и всем, что было раньше. В одиночестве и темноте, где тусклый красный свет лишь обозначал очертания лиц и фигур, они должны были попрощаться со всем, что знали. «С-47», за которым стояли тысячи других самолетов, повернулся навстречу пустой взлетно-посадочной полосе и ветру. Было большой честью лететь первыми. Двигатели завелись, самолет покатился. Во Франции начиналось лето, и если им в этот день суждено умереть, то это случится не от холода. Раскрутившись до полных оборотов, пропеллеры оглушали и ободряли. Для всех, кто оказывается в чреве самолета, чем быстрее он движется, тем лучше. Наконец просто мчаться вперед стало для самолета недостаточно, и, достигнув предельной скорости на земле, он оторвался от нее, качнув сначала одним крылом, а затем другим, потому что еще не обрел устойчивости в воздушном потоке. Он двигался все быстрее и быстрее, пока всех не вдавило в сиденья. Кроме них, на борту ничего не было, и легкая загрузка обеспечила необычайно мощный подъем.

Когда они подлетели к побережью, инструктор открыл дверь, чтобы убедиться, что ее не заклинило при взлете, а заодно впустить летний воздух. Гарри наклонился и выглянул наружу. Открытые каналы в болотистой почве блестели золотистой и красной инкрустацией, а море за ними было жемчужно-синим, вдали постепенно делаясь черным. Когда под ними пролетел возвращавшийся из Франции «A-20», легко влекомый домой своими огромными двигателями, от верхних его плоскостей отражались последние лучи солнца, но все остальное оставалось в тени. Спаренные пулеметы, высовывавшиеся из центральной части фюзеляжа, были расслабленно сдвинуты влево – полет до базы обещал быть безопасным. Гарри не знал, чем занимался этот самолет во Франции, но он там побывал, вернулся на закате и в мгновение ока пролетел мимо. Потом инструктор запер дверь, и вид мира внизу исчез.

Они долго двигались на юго-юго-запад, потом снизились западнее Нормандских островов и повернули на девяносто градусов к востоку, чтобы оказаться во Франции, и летели так низко над прибоем, что могли бы попасть воздушной струей от пропеллеров в немецкие пикеты, выставленные у моря. Затем круто поднялись и взяли курс на зоны высадки. Пролетев над Кутансом, последовали по пологой дуге, слегка загибавшейся на север к Сен-Ло и заканчивавшейся сразу за рекой Вир. Расстояние было всего около тридцати миль.

Фалы к тросу прицепили, как только набрали высоту. Они знали, что делать, но не знали, как именно это сделают, и, как ни парадоксально, знали, как выполнить требуемое, но не вполне понимали, что конкретно требуется. Они окажутся в сорока милях к югу от побережья, где начнется операция вторжения, и, возможно, в нескольких неделях от воссоединения со своими силами, но они были свободны, и каждый солдат был сейчас генералом самому себе.

Вскоре открылась дверь и вспыхнул свет. Первым, не сказав ни слова, вышел Райс – исчез, предоставленный самому себе. За ним последовал Байер, с шуткой, которую никто не расслышал. Потом Джонсон, который спокойно посмотрел назад, как будто в последний раз, и исчез, только его вытяжной фал хлопнул по фюзеляжу. Гарри, которому предстояло занять среднюю позицию, ближе всего к самому прямому маршруту на север, шагнул к двери, за которой ярился черный вихрь. Ex nihilo, подумал он, и это его утешило. Пусть даже его тяжко обременяло оружие и снаряжение, стремительно несущийся воздух заставлял его чувствовать себя легким. Свет мигнул, инструктор дал сигнал, и Гарри покинул не только самолет, но и на миг все то, чем он до сих пор был. Он падал очень быстро, совсем не так, как падают с крыши или оступившись на лестнице, он летел в пропасть глубиной в сотни футов. Не было ничего, кроме тьмы, скорости и ветра, пока он очищался, опустошался и восстанавливался. Потом парашют раскрылся, разворачиваясь сначала медленно, но в конце концов подхватил его, покачивая влево и вправо – так же, как покачивались крылья самолета при взлете, прежде чем он нашел опору в воздухе, – и распахнулся облачком, раздуваемый у него над головой, словно нижняя юбка, и видимый в темноте как слабое голубоватое свечение.

Самолет исчез, и он бесшумно плыл вниз, не видя земли. Он отвязал сумки, притороченные к ногам. Свисая теперь под ним, они осложняли спуск, потому что стали маятником для Гарри, который и сам был маятником для парашюта. По крайней мере, внезапное отсутствие тяжести сообщит ему, когда будет пора напрячься и напружинить ноги. Он надеялся, что при приземлении минует стены, деревья и другие препятствия и не сломает себе ни ноги, ни спину.

Нежная помесь свиста и гула – это ветер, настойчиво дувший сквозь шелковые полотнища, издавал знакомый звук неуклонного приближения к земле. Один в небе, Гарри взирал на мир, меж тем как ветер вверху гнал облака, мимолетно закрывавшие яркую луну, которая заливала окрестности серебряным светом. На восточном горизонте, ближе к Парижу, небо казалось едва ли не теплым от призывно мерцающих звезд.

Потом он почувствовал, что земля быстро надвигается, потому что сами звезды, казалось, устремились вверх, а мир внизу стал неровным. Натяжение веревок ножных сумок исчезло, как только те оказались на земле и накренились. Он приготовился, ударился, расслабился и покатился. Он был во Франции. Он приземлился в опасной близости от каменной стены и упал на выступающий плоский камень, о который ударился так, что потянул мышцу или сухожилие в шее.

Подгоняемый адреналином, он мгновенно сделал все, что полагалось. При легком ветерке гасить купол не было необходимости, и он изготовил карабин к стрельбе. Со стропами, тянувшимися от него, как паутина, он стоял, слушал и медленно поворачивался. Глаза у него привыкли к озаряемой луной темноте, казавшейся чуть ли не дневным светом, но он ничего не видел, кроме контуров деревьев, каменных стен и небольшого здания на поле рядом. Было слишком поздно для лягушек и сверчков, но слишком рано для двигателей, разговоров, шагов, музыки или металлических звуков, производимых солдатами при движении – когда снаряжение цепляется за камни и ветки, винтовки приглушенно звякают, пряжки и фляги с водой, принуждаемые к тишине, бунтуют. Не было даже мычания или блеяния. Ничего.

Он снял с себя парашютную упряжь и другое пристегнутое к нему снаряжение, собрал купол, расчехлил лопатку и начал копать, не смея глубоко дышать и, чтобы не брякнуть сталью о камень, каждый раз пробуя землю кончиком лопаты, прежде чем надавить на нее. Копнув несколько раз, он останавливался, чтобы послушать. Почва была жирной, протыкалась и вынималась без особого труда. Вроде бы без особых усилий – хотя сейчас он не заметил бы напряжения, если бы вырыл яму в пять раз глубже, – через несколько минут Гарри закончил, собрал лунно-белый шелк и зарыл его, стараясь вернуть дерн на место, чтобы земля на первый взгляд казалась нетронутой. Он закопал и ножные сумки, распределив их содержимое в свой рюкзак и по карманам и подсумкам, а также приторочив к лямкам и ремням. Его первейшей задачей было найти укрытие, а следующей – избавиться от лишнего веса. Он воспользуется базукой и двумя ракетами к ней, как только представится случай, что облегчит поклажу на двадцать один фунт и, поскольку гранатомет разделялся на две секции, избавит от четырех неудобных для переноски предметов. Выпустив ракеты, он получит возможность сражаться наилучшим для себя способом – налегке и из укрытия, меткими выстрелами. Но не станет, как советовали пилоты, топить свои боеприпасы в воде, чтобы достичь этого: попадание ракет в цель спасет чьи-то жизни.

Согласно светящимся стрелкам и меткам на циферблате его часов, было четыре утра. Находясь где-то западнее и южнее Сен-Ло, он двинулся к силуэту здания за каменной стеной, в которую чуть не угодил при приземлении. Было маловероятно, чтобы поблизости находились немцы или кто-либо вообще, но фермеры должны были скоро подняться. Строение было старым, ухоженным – амбар без окон и с двойной дверью. Он подождал, прислушиваясь, а затем вошел. Он не мог воспользоваться фонарем, потому что вместо него и сменных батарей к нему взял почти пятьдесят дополнительных патронов калибра.30. Карабин был столпом, краеугольным камнем его мира.

Вынув из кармана короткую толстую свечу, он поднес ее к земле, зажег и, прикрывая ее собой, шагнул внутрь, закрыв за собой дверь. Там ничего не было, кроме сена. Расчистив место на полу, он поставил свечу и как можно быстрее, потому что даже малейший проблеск света мог пройти через трещины в досках и выдать его, перебрал свои припасы. Продовольствие на десять дней, водонепроницаемая подкладка, легкое шерстяное одеяло размером с покрывало, четыреста патронов, раскладная лопатка и две ракеты с выступами по бокам, похожими на рога, лежали в рюкзаке или были к нему приторочены. В подсумках и карманах имелись четыре магазина по тридцать патронов, две гранаты, два полуфунтовых бруска взрывчатки, туалетные принадлежности, бинты, свечи, спички, серосодержащий порошок, морфин, две сигнальные ракеты, зеркало, кликер, карты и подзорная труба. К поясу крепились фляга, кусачки и штык, на плечевых ремнях висели две части базуки. В руках у него был карабин с присоединенным магазином. А на голове каска, которую он ненавидел за то, что в ней жарко, а также из-за ее ужасной тяжести и манеры съезжать при каждом движении, ограничивая как зрение, так и слух, но которая была лучше, чем пуля в мозгу.

До утра он не мог даже приблизительно узнать, где находится, он совершенно не испытывал голода или жажды, он благополучно приземлился, оставшись незамеченным, и сердце у него хоть и колотилось, теперь уже успокаивалось. Он задул свечу, убрал ее в карман и зарылся в сено, отчасти скрывшись от двери. Поместив рюкзак и базуку справа, он достал одеяло и набросил на плечи, ослабил воротник, снял каску и, держа карабин в руках, откинулся назад. Все было тихо. Шея у него, как он теперь почувствовал, болела довольно сильно. Но это ничего не значило. Некоторое время он прислушивался. А затем воспользовался возможностью, которую никогда не должен упускать солдат-одиночка, и уснул.

Проснувшись чуть свет, он подошел к стенам амбара и выглянул через трещины во все четыре стороны. Довольно близко на юге он увидел шпиль церкви. На востоке и западе лежали поля, пересекаемые каменными стенами, а на севере виднелись живые изгороди из вечнозеленых растений. Он позавтракал, почистил зубы, сделал глоток воды и закопал продовольственные контейнеры, все примерно за минуту. Затем взвалил на плечи свой груз и направился к лесу, где намеревался устроить укрытие, прежде чем определить свое точное местоположение и приступить к работе.

Едва приблизившись к стене, через которую перебрался ночью, он увидел фермера, который, орудуя длинным прутом, гнал коров вниз по склону. Гарри двинулся к нему и оставался незамеченным, пока не оказался примерно в семидесяти пяти футах. Фермер вздрогнул, вздохнул, что-то сказал и развел руками.

Подступало испытание более пугающее, чем стычка с врагом, – правильно говорить по-французски после многих лет, на протяжении которых он не имел возможности практиковаться в этом языке. Когда он был гораздо моложе, ему потребовалось несколько недель в Париже, прежде чем он почувствовал, что как-то начал ладить с речью, а сейчас, несмотря на прежние занятия, он был абсолютным новичком, и голова была забита совсем другими вопросами.

– Американцы! Вы американец! – сказал фермер, за чем последовали эмоции, копившиеся четыре года и выраженные на западно-французском диалекте с крестьянскими идиомами, чего Гарри не смог бы перевести даже со словарем и на что он отвечал только: «Да, да» и «Вот мы и снова пожаловали», – что крайне удивило его самого, потому что прозвучало как фраза из мюзик-холла.

– Слава богу! – воскликнул фермер, отступая назад и снова простирая руки. В шапке и с усами, он по возрасту годился Гарри в отцы. – Позвольте мне принести вам сыра! И хлеба! – Тут он остановился и огляделся. – А где остальные?

– Я один, – сказал Гарри, а затем, увидев на лице у фермера выражение едва ли не испуга, добавил: – В этом секторе. Остальные, – пояснил он ему, – на севере.

– Их много? – Фермер был в ужасе от перспективы вторжения по одному солдату за раз.

– Я точно не знаю, – сказал Гарри, тщательно строя французские фразы и, как ему казалось, довольно хорошо справляясь с произношением, – но несколько сотен тысяч в первом ударе, – заверил он, используя французскую идиому, – а вскоре после этого – два или три миллиона.

– Два или три миллиона? – переспросил фермер, чьи глаза над покрасневшими щеками были подобны лунам, видимым с Марса.

– Да, – с гордостью подтвердил Гарри, – миллиона.

Не зная, как воспринимать такие огромные масштабы, фермер вернулся к тому, что знал.

– Позвольте мне принести вам хлеба и сыра.

– У меня нет времени, – сказал Гарри. – Мне нужна информация. У меня есть вопросы.

– Мой дом прямо вон там. Там безопаснее. Иногда немцы проезжают мимо на мотоциклах, но с дороги дом не видно.

– Какой у вас сыр? Мягкий сыр я взять не могу. – Гарри удивился такому повороту. Он словно оказался в продуктовом магазине на Лексингтон-авеню.

– Нет, очень твердый, вроде грюйера.

– Хорошо.

Жена фермера была гораздо менее эмоциональна, по крайней мере она этого не выказала, направив все свои возможные чувствования в поспешное приготовление завтрака, который Гарри съел, мысленно обозначив его как заблаговременный обед. Он развернул на столе карту, а затем ознакомился с точнейшими разведданными, поскольку фермер прожил в этом доме всю жизнь и знал все вокруг на расстоянии трех дней ходьбы. Накануне вечером Гарри не представлял себе, что будет подкрепляться omelette aux fines herbes, беконом и хлебом с маслом. Они всучили ему килограмм сыра и два батона, которые он уложил в рюкзак, поместив батоны рядом с ракетами, которые они напоминали. Затем они перешли к делу.

Красивая и подробная довоенная карта, напечатанная красной, желтой, синей и зеленой красками, не походила на военную, если не считать того, что теперь, благодаря донесениям сил Сопротивления и последним фотографиям воздушной разведки, сделанным до 4 июня, на ней были ясно обозначены немецкие эшелоны, их численность, оборудование и даты последнего наблюдения. Война налегла на мир грубым и размытым черным цветом. Понимая, что стал частью чего-то великого, пусть даже лишь небольшой его частью, фермер смотрел на карту, словно в лицо Жанны д’Арк. Этот портрет Франции, который сейчас держал перед ним солдат, собиравшийся за нее сражаться, захватывал его до полного восторга. Он радостно провел указательным пальцем к юго-западу от Сен-Ло, опустившись, словно по волшебству, точно в то место, где они находились.

– Вот, – сказал он. – Сул. Мы находимся между этой деревней и Буа-де-Сулом.

Гарри видел, что можно пойти на восток, чтобы устроить засаду на главной дороге в Сен-Ло, или на северо-запад, где железная дорога пересекает реку, Террет, по мосту, который мог еще оставаться нетронутым.

– Где немцы? – спросил он.

Фермер указал на квадраты далеко на юге и на побережье.

– Когда они проезжают здешние места, какой у них транспорт? – спросил Гарри.

– Всего несколько раз были на мотоциклах, а иногда на грузовиках. Мы им на пути не попадаемся.

– Я имею в виду, когда они передвигаются массой, с танками и большими пушками.

– Тогда они движутся не по дороге. Дорога слишком узкая и извилистая. Танки и орудия они ставят на платформы.

Гарри указал на пересечение Террета и железной дороги к Сен-Ло.

– Знаете этот мост?

– Знаю.

– Он цел?

– Да.

– Что там?

– Два зенитных орудия возле дороги и солдаты, охраняющие его с обеих сторон.

– Сколько?

– Трое-четверо, может, десять.

– Форма у них какого цвета?

– Черная.

– СС? С чего бы СС охранять мост?

– Не знаю. Может, он для них важен.

– Вы помните, какое у них оружие? Пулеметы в огневых точках? Дот есть?

– Я не знаю, какое оружие. Когда мы проезжаем, нам нельзя останавливаться или смотреть слишком долго. Дота там нет. Туда можете добраться, не выходя на дорогу, если идти прямо на север через лес. Дойдете до реки. Ступайте вдоль нее на север, и попадете в Кибу, это всего километрах в двух с половиной. Дорога к западу от Кибу идет на север и проходит примерно в километре от железной дороги, а мост примерно в километре к западу от нее. Вам придется немного пройти по дороге. Это не опасно?

– Все опасно.

– Нельзя допустить, чтобы немцы победили, – сказал фермер, словно это только что пришло ему в голову.

– Мы тоже так считаем, – сказал Гарри. Он подумал, что это следует развить, несмотря на его ломаный французский. – Франция будет освобождена, а Германия будет разбита вплоть до самого Берлина. Мы решились на это. Мы готовы к тому, что это может стать последним, что многие из нас сделают в жизни. Я доволен. У меня есть задача, и моя жизнь имеет смысл.

Он остановился, а затем добавил:

– Несмотря ни на что, я счастлив. – Меняя тему, он спросил: – Вы когда-нибудь видели немцев в лесу?

– Ни разу. Они только ездят время от времени по дорогам малыми группами, направляясь куда-то еще, очень быстро.

– Коллаборационисты здесь есть?

– Здесь? Нет. Здесь им некому служить.

– А Сопротивление?

– В Сен-Ло.

– Мне нравится эта река, – сказал Гарри, глядя на красивую синюю линию на карте. – Мне очень нравится эта река.

– Почему?

– Собаки не могут взять след, а когда в нее загоняют, обратно выходишь чистым.

В редеющих клубах утреннего тумана, еще скользивших по полям, Гарри миновал пастбища и стены и исчез среди высоких сосен леса Буа-де-Сул, останавливаясь через каждые несколько минут, чтобы осмотреться и прислушаться. Сохранение лесов в таких древних и интенсивно разработанных ландшафтах поддавалось объяснению не более чем существование нетронутых войной деревень; или женщин, настолько красивых и так светящихся духом, совершенствующим несовершенную форму, что кажутся ангелами, плывущими над вещным миром; или солдат, которые невредимыми проходят через разнообразный огонь. Он никогда не молился о такой защите, думая, что это означало бы брать на себя слишком много. Но временами он ее чувствовал – всеохватную красоту, связующую все вместе и придающую смысл даже смерти.

Забравшись глубоко в лес, он шел в направлении, противоположном тому, к которым призывали его органы чувств: предпочитая открытым и легким путям загроможденные и трудные. Не обращая внимания ни на рельеф, ни на естественные тропы, он пробрался на скрытую, подобную собору поляну, на которой высоко в синеву поднимались семь прямых сосен – он их сосчитал, – окруженную по периметру густым кустарником, сплетенным с опавшими ветками и образующим чуть ли не бруствер. Поскольку эта поляна так сильно отстояла от всех троп, он сомневался, что на ней хоть кто-то бывал на протяжении нескольких десятилетий. Конечно, повсюду, даже в густонаселенных районах, встречаются участки, где никогда не ступала и не ступит нога человека, и, пока он сюда не явился, эта прогалина могла быть таким местом. Сбросив с плеч рюкзак, он ощутил иллюзию воспарения над землей. Потом сел на подстилку из сухих сосновых игл и прислонился к одному из деревьев, держа карабин на коленях.

Китель сразу покрылся густыми отпечатками смолы. Гарри ничего не имел против. Скоро к этой смоле прилипнут пыль и грязь, она превратится из прозрачной в черную, но не утратит своего аромата, возможно, до конца войны, а он любил этот запах. Он повернул голову и уставился сквозь ветви на небо. В этот миг он хотел от мира только сочной зелени и синевы, и мир ему это дарил.

Ночью он оставит свои припасы на поляне, возьмет оружие, взрывчатку и продовольствие на три дня и заляжет у железнодорожного моста, чтобы дождаться поезда, мчащего в Сен-Ло 17-ю дивизию СС. Он не знал, когда такой поезд пройдет по мосту и пройдет ли вообще, не знал, предоставит ли ему местность такую позицию, где он мог бы ждать, откуда мог бы стрелять, сражаться и безопасно отступить. Но, вполне благополучно продвинувшись так далеко, он был уверен, что найдет цель.

Действиями, и на войне не в последнюю очередь, управляет нечто, что задает ритм остановок и возобновлений, словно бы предопределенный. Гарри следовал этим путем на Сицилии, и теперь ему тоже чуть ли не слышались команды: иди, остановись, иди быстро, иди медленно. Когда он согласовывался с этим незримым дирижером, как это часто бывало, они, казалось, сливались в музыке. У него было такое чувство, что он может остаться в живых, повинуясь этим указаниям, и может погибнуть, отступая от них.

К вечеру он хорошо отдохнул и почувствовал себя настолько одиноким, что спрашивал себя, по-прежнему ли он в армии и на войне. Затем он двинулся на север, тщательно подмечая, как возвращаться. Вскоре он нашел реку. Хотя кое-где появлялась тропа, следовать ей было трудно, но, выбравшись из леса, через поля он двинулся быстрее. Дойдя до дороги, он перешел ее в открытую, а не плутая в реке под мостом. Местность была так пустынна, что он мог бы петь во весь голос и его бы никто не услышал, кроме коров и овец.

Около полуночи, слегка свернув на северо-запад, река привела его к перекрестку дорог южнее Кибу. Там он предположительно увидел немцев, но не был в этом уверен, потому что те промчались на грузовике. Движение там не было редким. Через пять минут после грузовика проехали два велосипедиста. Он не сомневался, что это гражданские, потому что, когда они проезжали мимо, на фоне неба не видно было силуэтов стволов.

Эта дорога была намного более оживленной, чем первая, так что ему пришлось взвесить, броситься ли через нее или войти в воду, что будет неудобно, а возможно, и фатально, потому что у ракет базуки были электрические запалы, и их попадание в воду могло привести как к отказу, так и к смерти. Он также не хотел намочить патроны или гранаты. Выждав пять или десять минут, в течение которых никто не появился, он решил рискнуть пройти по дороге. Вполз по насыпи и всмотрелся сначала в одну сторону, потом в другую. Луна еще не взошла, и он лежал, прислушиваясь.

Повинуясь порыву двигаться, он вскочил и бросился через дорогу быстро, как только мог. Пробежав лишь до середины и не в силах совладать с инерцией, увлекавшей его вперед, не в последнюю очередь из-за всего того мертвого груза, который его отягощал, он увидел то, что показалось ему сгустком темноты. За миг до того, как он столкнулся с этим призраком, тот озарился оранжевым язычком, который вырвался из зажигалки, поднесенной к сигарете. Не в силах изменить свою траекторию, он, потрясенный, разглядел двух снявших каски немецких солдат, которые стояли, оседлав велосипеды, и делились огоньком. У них были пистолеты, а не винтовки, и они сблизили головы над пламенем, сосредоточившись на прикуривании.

Они были меньше осведомлены о Гарри, чем он о них, и ослеплены из-за близости к пламени. У Гарри не было времени даже подумать: «О нет» и гораздо меньше, чтобы что-нибудь сказать или изменять курс. Поэтому, прежде чем врезаться, он разогнался еще сильнее. А затем столкнулся с ними, как сошедший с рельсов локомотив.

Он сбил с ног обоих, заставив их пролететь по крайней мере пять футов, прежде чем они упали на землю в грохоте велосипедов, один из которых звякнул звонком, скребя по мостовой. Они не имели ни малейшего представления о том, что их ударило, а Гарри, прежде чем они начали вставать, был уже в трехстах футах от них и с бешено колотящимся сердцем бежал в темноте со своим боевым снаряжением через каменистое поле. Ошарашенные немцы не знали, с какой стороны это появилось и, тем более, куда оно делось или что такое это было.

Он легко мог бы повернуться и застрелить их. Но для этого было слишком рано. Армады вторжения продолжали разгружаться. Воздушный десант углубился для подготовки своих диверсий. Пусть два велосипедиста проживут в покое на полдня дольше и пусть гадают, что явилось из темноты и ударило их, как разъяренный бык. Им предстояло недоумевать всю оставшуюся часть своей, возможно, короткой жизни, а он тем временем двигался дальше, чтобы взорвать их поезд.

К мосту требовалось подойти медленно, чтобы не наткнуться на охранника или патруль, прохаживающийся по железнодорожной насыпи. Чтобы преодолеть чуть больше километра, у него ушло почти два часа, он шел зигзагами, останавливался, чтобы прислушаться, и временами отклонялся на север, в сторону от железнодорожного полотна и грунтовой дороги, шедшей параллельно. Хотя самый короткий маршрут между двумя точками представляет собой прямую линию, это почти всегда не лучший вариант маршрута между атакующим и его целью. Выгода виляния состоит в том, что оно уменьшает вероятность быть увиденным врагом и увеличивает вероятность обратного. Гарри менял темп, чтобы не следовать однообразной схеме, и избегал тех мест, где, пусть и не видя врага, все-таки чувствовал его потенциальное присутствие. У него словно появились чувства, которых он не мог ни объяснить, ни назвать, при этом он позволял им собой руководить. Задолго до рассвета он достиг места, откуда был ясно виден железнодорожный мост. Фонарей там не было, но луна освещала и мост, и дорогу за ним, и караульные будки на каждом конце.

Чуть севернее реки земля поднималась на запад. Это давало ему лучшую огневую позицию и пути отхода, если удастся спрятаться в кустах до подхода поезда с запада, выпустить две ракеты, продолжить стрельбой из карабина, поджечь длинный запал взрывчатки, побежать на север вдоль реки, а затем перейти ее на юго-восток, чтобы вернуться в лес. Ожидая появления парашютистов к северу и западу от Сен-Ло, если бы немцы стали его преследовать, они, вероятно, остались бы на западном берегу реки, так как знали, что тяжело нагруженные воздушные десантники не привыкли плавать.

Поэтому Гарри пробежал полмили вверх по Террету, пока не нашел каменистый участок, где не будут видны следы у кромки воды, и оставил там все, кроме базуки, двух ракет, двух тротиловых шашек, карабина и четырех магазинов к нему. Он переправился в четыре захода, а затем двинулся на юг, к мосту. Хотя силы еще не иссякли, он начал уставать. Пытаясь устроиться в таком месте, где наилучшим образом сочеталось бы укрытие с хорошей огневой точкой, он почувствовал приближение зари. Летом температура начинает изменяться раньше, чем освещенность. Потоки воздуха движутся по-другому. Некоторые животные меняют высоту своих криков, а некоторые и вовсе умолкают. Небо преображается таким образом, что, прежде чем замечаешь разницу, ее чувствуешь. Наступление рассвета, понимание того, что где-то на востоке солнце припекает, что где-то уже полдень, что в Индии, возможно, идет дождь, а люди уже устали от утренней работы, подгоняло его. Найти подходящее место было трудно, но он выбрал группу молодых деревьев, не настолько массивных, чтобы закрывать свет, так что между ними росла высокая трава.

Он мог там спрятаться, а решетчатый узор деревцев помешает увидеть любое его движение, сделанное по необходимости или по неосторожности. Будь то издалека или вблизи, деревья и кусты хорошо скрывают предметы, которые наблюдатель не настроен увидеть, поскольку глаз отмечает ожидаемый перерыв в последовательности, а затем движется дальше. Часовых предупреждают об этом, но они забывают.

Укрывшись в траве, Гарри положил собранную и заряженную базуку справа от себя. По обе стороны разместил шашки взрывчатки с запалами на полторы минуты, а два шнура, скрученные вместе, сходились перед ним, чтобы их можно было поджечь одновременно. Заряженный карабин лежал слева от него с двумя магазинами рядом, еще один магазин оставался в левом кармане. Остальные карманы были расстегнуты, готовые принять еще три магазина, когда те опустеют. Ожидая, когда полностью рассветет, он принял несколько решений. Во-первых, что, пока может держаться, не будет ни есть, ни пить из своих скудных запасов. Еда была не просто едой. Если ему придется пролежать в засаде несколько часов или дней, она послужит и развлечением, и наградой. Во-вторых, что после стрельбы он задержится, чтобы положить три пустых магазина в карманы и застегнуть их, вместо того чтобы заниматься этим на ходу. Он был уверен, что так выиграет время. В-третьих, что при возможности замрет на мгновение на открытом месте, чтобы враг разглядел его форму. Он надеялся, что брошенная базука и контейнеры из-под пайков в любом случае дадут немцам основания полагать, что в этом секторе действуют воздушно-десантные войска.

Раскаленное солнце поднялось над деревьями и ударило слепящими лучами, означавшими, что он должен оставаться на месте и, пока оно его вот так подсвечивает, не может изучать цель через подзорную трубу. Крохотная вспышка стекла часов, обручального кольца, очков, начищенной пуговицы или пряжки, вероятно, в одном только двадцатом веке привела к гибели сотен тысяч молодых отцов, сыновей, мужей и братьев.

Ему было почти так же неудобно, как при игре в гляделки, а вскоре стало гораздо хуже. Гарри всегда нравилось редко, но метко вставлять в речь бранную лексику, подобную жгучему перцу в блюде риса. В определенных обстоятельствах она звучала мощно, а порой и поэтично. Часто применение вместо них других слов на самом деле оказывалось непристойнее, но бездумное сквернословие, обычное для армии, раздражало и вызывало тошноту из-за постоянной нехватки выразительности. По его мнению, люди, матерящиеся на каждом шагу, подобны собакам, загрызающим себя до смерти. Из-за этого в армии он бранился меньше, чем дома, чтобы не умножать постоянно зыблющуюся симфонию проклятий. Но теперь, ослепленный солнцем, начиная потеть, не смея пошевелиться, чтобы что-нибудь не блеснуло или кто-нибудь не заметил его, и думая о возможности провести так еще и следующий день, он выругался. И сказал это вслух, но так, что и сам едва расслышал.

Час за часом он вслушивался, не едет ли поезд на запад, зная, что его приближение обострит ситуацию. Если бы это объяснялось просто адреналином, то адреналину можно было бы приписать способность открытия еще одного измерения в жизни, в котором цвета, звуки и глубина резкости так активизировались, что время обретало неограниченную скорость, при этом становясь совершенно неподвижным. Он очень долго почти вообще не шевелился и мечтал о мгновении, когда солнце поднимется выше и отклонится к юго-западу, чтобы он смог тщательно рассмотреть свою цель через подзорную трубу.

Он и без подзорной трубы видел солдат, занятых своими повседневными делами, толкущихся на западной стороне моста, иногда переходящих по нему на восточный берег. Казалось, они хорошо знакомы с тем, что их окружает. Это было заметно, например, в их походке, когда они шли через мост. Они шагали по шпалам, которые ни на одном континенте никогда не укладываются с промежутками, соответствующими человеческому шагу, настолько ровно, что нельзя было не подумать об отличной адаптации. Один солдат, чтобы набрать воды в ведро, так ловко бросил его на веревке в реку внизу, что, как предположил Гарри, мог охранять этот мост с лета 1940 года. После столь долгого времени, в течение которого ничего не происходило, они, еще не осведомленные о приближении наступления союзных сил, были настолько открытой и легкой мишенью, что он едва мог в это поверить.

Когда солнце повисло почти над головой и лучи падали под таким углом, что угол отражения мог коснуться только пилотов, Гарри приподнялся на локтях, чтобы под ним мог проходить воздух. Это охлаждало его испарением – потому что его одежда впереди, там, где он прижимался к ковру травы, промокла насквозь. Он осторожно потянулся. Расстегнул ремень у подбородка и поднял каску, чтобы воздух охлаждал голову. Эта маленькая радость доставляла такое же удовольствие, как любое из приятных ощущений, за которыми постоянно гоняются в гражданской жизни. Он подумал, что чувство холодка на лбу, пока влажные волосы, упавшие с ободка каски, высыхают на легком ветерке, превзойдет даже ночь с Клеопатрой.

В подзорную трубу он видел, что солдаты, которых ему предстоит убить, выглядят так же, как солдаты, которых он знал и которыми командовал, так же, как он сам. Из-за жары и редкого появления офицеров они были небрежны с формой. Они казались подавленными и одинокими, у них был такой вид, словно они не знают, чего от них потребуют в следующий раз. На кусте, невероятным образом выросшем между берегом реки и восточной опорой моста, начали распускаться свежие розы. Охранники их не видели, а Гарри видел. Приближенные и четкие в линзе подзорной трубы, они покачивались в потоке воздуха, проходящем под мостом. Он сосчитал их: двадцать, как раз для флориста. Ближе к полудню из трубы, выступавшей из небольшой летней кухни, повалил дым. Когда ветер донес его к Гарри, тот понял, что обед у них будет без мяса. Один из солдат занимался стиркой. На каждом конце моста двое солдат в касках стояли на дежурстве с автоматами на плече. Часовые не раз смотрели в сторону Гарри или вверх по реке. Иногда они поворачивались на восток или на запад вдоль железнодорожных путей, но большую часть времени смотрели себе под ноги, пинали гравий, останавливались, чтобы перекинуться словечком друг с другом или с солдатами, свободными от дежурства. Вероятно, в какое-то установленное время выйдет патруль, но Гарри видел, что рядом с ним нет исхоженных троп: они держались дорог, самого быстрого и простого способа преодоления расстояний, чтобы нести свою бедную событиями службу.

Наступил и миновал обед, сменились часовые, несколько раз слышался смех, о чем-то спорили, солнце проделало изрядный путь после полудня, а поезда все не было. Накануне вечером Гарри полагал, что, от души напившись воды, выдержит без нее весь следующий день, особенно если будет неподвижен и в укрытии, но он настолько ошибался, что теперь подумывал, не сползать ли к реке, чтобы попить. Этого он не сделал, но думал о воде непрерывно, кроме тех промежутков, когда из-за жары впадал в полубессознательное состояние. Тогда сновидения необычайной четкости переносили его куда-нибудь в другое место.

Другой июнь, Кембридж, день окончания. Присутствовал отец – в старомодном костюме, который в те дни был далеко не единственным в своем роде. Во дворе, который теперь, через триста лет, помпезно именовался Театром трехсотлетия, порхали, оправдывая свое название, галстуки-бабочки, а утренний ветер заставлял молодые листья на деревьях аплодировать энергичнее, чем застенчивая толпа. После церемонии, которой Гарри почти совершенно не заметил, они немного посидели во дворе, пока тот пустел, затем отец дал ему указания, которых он не слышал, и уехал, чтобы успеть на поезд в Нью-Йорк. Гарри собирался остаться на две недели, пока не истечет его аренда, в течение которых будет спокойно жить, упаковывать вещи и думать, чем заниматься дальше. С дипломом в руках и в мантии, открытой для ветра, он торчал во дворе, пока громовая суета не подошла к концу, группы не распались и не исчезли, как лед, тающий в потоке воды, пока он сам не стал самым последним из отставших. Кроме одной или двух собак, как правило, лабрадоров, проходивших по двору, словно с официальной миссией, все ушли. Всю вторую половину дня по камню и кирпичу перемещались только лучи солнца, оживленными во дворе оставались только птицы. В почти полной тишине Гарри слышал звуки слабые и далекие: гул движения на Массачусетс-авеню, едва уловимое дуновение случайного ветерка, свист воздуха в крыльях садящихся птиц – тонкий звук, который, как только птица касается земли, прекращается, уступая место пульсирующей вибрации, настолько незначительной, что она, вероятно, порождается биением птичьего сердца. То давнее лето было захватывающим, как буря. Ничто за четыре года обучения не подготовило его к тишине двора Кембриджа, когда мирские дела куда-то переместились, и осталась лишь оболочка того, что было когда-то, вторя звуку океана, насыщенному красотами, которые предстают только одиночеству. Почти не шевелясь в своей черной мантии, впитывающей солнце, он оставался там из-за присутствия чего-то, что некогда заполняло это место и от чего он не мог оторваться. Сначала он думал о планах и задачах, о том, что надо сделать, а что отменить, но в конце концов после того, как нечто незаметно спустилось сквозь деревья, словно поток холодного воздуха, после того, как птицы, вытесненные с ветвей его прохождением, запрыгали по земле, словно недоумевая, у него вообще не осталось мыслей, просто осознание, тугое, как тетива самого мощного лука. Именно тогда он наконец понял, на языке, которого нельзя озвучить, что тот, кто один, никогда не одинок. И, приведенный к этому знанию вот так, с силой одновременно всемогущей и нежной, он был так же уверен в этом, как многие физики в лабораториях неподалеку были уверены в изящных законах природы, которые они так недавно разгадали.

Прислушиваясь, не идет ли поезд, словно это была его профессия, он оказался втянут в состязание на выносливость с солнцем, пока под вечер тени от холма не избавили его от этой борьбы, чтобы он мог заняться другой. Поезд был на западе. Не убоявшись обстрела союзников, он направлялся в Сен-Ло, везя на своих платформах танки и штурмовые орудия 17-й танково-гренадерской дивизии СС Гёца фон Берлихигена. Сам не зная почему, Гарри шевельнулся, услышав его, прежде чем понял, что услышал. А потом он действительно его услышал, и еще до того, как он уверился, что это такое, у него сильно забилось сердце. Когда тот стал ближе и громче, он почувствовал громыхание, а затем услышал резкие выдохи пара из-под поршней, которые, казалось, злобно и сбивчиво костерят сельскую местность.

Он посмотрел налево, направо и назад. Проверил оружие. В часы зноя он много раз мысленно репетировал, что будет делать, но сейчас начал слегка дрожать от страха. Однако это был тот страх, что всегда успешно преобразуется в устойчивое спокойствие. И он понимал, что ближайшие несколько минут могут стать для него последними. В какой-то миг, независимо ни от воли, ни от шансов на успех, верх в человеке берет что-то помимо собственно личности, действуя бок о бок и наполняя тело божественной легкостью или же терпя в этом полную неудачу.

Страх обратился в свет и тепло, когда Гарри увидел равномерные клубы пара, прочерчивающие облачно-белую линию на фоне неба над сараями и живыми изгородями к западу от моста. Подобно наступлению целой бригады, приближающийся поезд все привел в действие. Он навел карабин на одного из двух часовых, стоящих на восточной стороне моста. Они сошли с пути и смотрели в фару локомотива, следовавшего по небольшому изгибу железнодорожной линии. Гарри выстрелил в одного, а затем, не прошло и секунды, в другого. Оба повалились вперед, на рельсы рядом. Первый остался неподвижным и будет раздавлен поездом, другой откатился и упал в реку, где утонет. К этому времени Гарри застрелил двоих на западной опоре, которые, оглушенные поездом, слышали только приглушенные хлопки или, может, вообще ничего не слышали. По той же причине никто не выскочил из караулок.

Когда первый из тандема локомотивов выехал на мост, Гарри положил на плечо базуку, прицелился в котел и, следуя за ним гладким траверсом влево, нажал на спуск. Хотя он был близко, но все же достаточно далеко, чтобы задирать прицел, когда стрелял в часовых, однако для ракеты такого расчета не требовалось: это было оружие прямой наводки, без баллистической траектории. Она устремилась к своей ничего не подозревающей цели, прошла через каркас моста и ударила, а за ее детонацией последовало огромное сотрясение котла под давлением, который взлетел на воздух, тем самым усилив взрыв.

Гарри уже перезарядил базуку. Подняв ее, он наблюдал, как остатки ведущего локомотива опрокидывались набок на колею, с жалким визгом разрываясь о рельсы. Затем второй сошел с рельсов и полетел в реку, увлекая за собой три железнодорожных платформы, на которых стояли два штурмовых орудия «Штуг IV» и французский танк, обезображенный железным крестом. Со страшным шумом сошел с рельсов и весь остальной поезд, опрокидывая свои тяжелые платформы колесами кверху. Солдаты бросились вперед, задирая оружие, крича и не зная, куда стрелять. Некоторые смотрели вверх, думая, что подверглись нападению с воздуха.

Прицелившись в товарный вагон, накренившийся и наполовину свисающий над водой, Гарри выпустил вторую ракету. Солдаты, бежавшие под мостом, увидели ее и повернулись, только чтобы столкнуться со спрыгнувшими на землю охранниками из задней части поезда, но было слишком поздно. Ракета прошла через древесную стену вагона со стуком, какой производит стрела, попадая в соломенную мишень, а потом взорвалась. Отбросило даже Гарри. Он попал в вагон с боеприпасами, и тот, взорвавшись, обрушил в реку мост и все строения, а также несколько платформ позади него, груженных «Штугами IV».

Взрыв был настолько мощным, что Гарри был оглушен и ошеломлен. Чувствуя тошноту и дрожа, он взял карабин и ждал, когда появятся другие. Никто не появлялся. Тогда он встал. Пока у него медленно прояснялось в ушах, он увидел, что дело его рук значительно превзошло его ожидания – хотя ничем не превосходило того, что вызвал бы один пролет истребителя. Пока он смотрел на руины, которые произвел, несколько немцев, занятых тем же самым, вышли в поле зрения, словно из правого выхода на сцену. Он увидел их первым и мог бы броситься наземь, но вспомнил, что должен был сделать. Он поднял карабин и прицелился, но ждал, чтобы они посмотрели в его сторону.

Прошло, казалось, долгое время, но когда они все-таки посмотрели, за миг до того, как он начал стрелять, увидели его достаточно ясно, чтобы понять: теперь они дерутся с американцами. Он попал по крайней мере в двоих из них, а затем обе стороны залегли и без особого успеха стали стрелять. Перед Гарри стояла задача опустошить свои магазины достаточно быстро, чтобы они решили, что столкнулись по крайней мере с отделением. Он стрелял влево и вправо, в обломки локомотива, чтобы раздалось несколько пулевых щелчков с востока, в единственное окно, уцелевшее в лачуге на склоне холма, чтобы разнести его как можно театральнее, и по всему фронту, словно огонь велся из разных точек. Когда осталась половина магазина, он остановился. Руки у него не дрожали, и он зажег скрученные фитили. Затем убрал в правый карман два пустых магазина, очень быстро выпустил еще пятнадцать пуль, присоединил полный магазин, убрал в карман пустой третий, застегнул карманы, скатился по склону, повернулся и побежал. В сапогах, стальной каске и тяжелом кителе, с заряженным карабином и тремя пустыми магазинами, он бежал быстрее, чем когда-либо в жизни. Чем большей скорости он достигал, тем к большей стремился. На полпути до изгиба реки, где будет переправляться обратно, он услышал первый взрыв шашки, но не обернулся. Затем он услышал другой звук, еще один стук, как от стрелы, и повалился вниз и вперед от толчка пули, попавшей в него чуть выше левой лопатки.

Он задыхался, падая и продолжая сжимать карабин правой рукой, меж тем левая, казалось, перестала существовать. Когда донесся второй взрыв, он с огромным трудом повернулся, но никого не увидел. Удивленный видом пустых полей, он возобновил бег, отдававшийся болью при каждом шаге. По груди стекала теплая кровь. Запыхавшись, он перешел на шаг и на ходу достал из кармана бинт, вскрыл его, зажав упаковку в правой руке из опасения оставить след и, закинув карабин за спину, приладил повязку, как сумел. Через минуту или две, достигнув места, где переправлялся через реку, он яростно бросился в воду – из-за спешки и из-за того, что потерял равновесие. Он полностью погрузился и немного наглотался из грязного Террета, но потом поплыл, гребя правой рукой и отталкиваясь ногами. Он старался не задохнуться в удушавшей его воде, удержать карабин, сохранить повязку, добраться до другой стороны. Он подумал, что, когда он выберется на восточный берег, его преследователи тщательно прицелятся и он умрет. Но времени оглянуться назад не было, и он пробивался сквозь пену и пузырьки, глотая речную воду, смешанную с его собственной кровью.

Достигнув берега, он выбрался на плоский камень и обернулся. Позади ничего не было, кроме негромко журчащей реки. Он прополз, иногда карабкаясь на коленях, в чащу, где спрятал остальное свое имущество, и как можно глубже зарылся в растительность. Он пытался отдышаться. Здоровой рукой он оттянул бинт и стал менять места его прилегания к ранам, входному и выходному отверстиям.

Потом, предоставив ране кровоточить, он приготовил карабин и посмотрел через ветки и молодую траву на противоположный берег. Шестеро солдат осторожно приближались с юга, опасаясь засады. Возможно, они чувствовали себя в меньшинстве. Хотя иногда они бросали взгляд через реку, земля там казалась пустой, и они сосредоточивались на севере, где разворачивалось вторжение и куда спешил тот поезд, который они неудачно сопровождали. Гарри видел, как они поравнялись с ним, и приготовился драться из всех сил. Но они пошли дальше. Возможно, они не хотели его находить.

До темноты он продвинулся на восток, миновав две живые изгороди, и на юг, перейдя одно или два поля, после чего скрылся в зарослях, давно удушивших собой каменную стену. Пока не стемнело так, что хоть глаз выколи, он оставался там, сосредоточенно останавливая кровотечение, что ему удалось, когда он разорвал повязку в зубах и приложил одну половину к входной, а другую – к выходной ране. Сначала марля пропитывалась кровью, как это было в реке, но затем воздух забрал достаточно влаги с поверхности, чтобы та затвердела и свертывание продолжилось ниже. Он сидел прямо, чтобы не увеличивать приток крови к плечу. Каждая минута, прошедшая без кровотечения, была победой. То, что он испытывал, было и глубже, и спокойнее, чем восторг.

Почти вся ночь ушла на то, чтобы одолеть шесть или семь километров. Дороги были гораздо оживленнее, чем раньше, красные затемненные огни военных конвоев унизывали их, как угли, иногда на полмили. Патрулей он не видел и не слышал, а гончие собаки, которых он боялся больше всего, так и не появились. Не было и их отдаленного лая, услышав который их добыча бессознательно и неизбежно производит запах, который и облегчает для них преследование, и делает его более захватывающим.

Он боялся следовать по реке прямо к своему укрытию в Буа-де-Суле, но слишком ослаб, чтобы отказаться от этого. Добравшись туда за час до рассвета, он бросил рюкзак и карабин, опустился на колени, методично поел и попил для поддержания сил, обернул одеялом верхнюю часть тела, опустился на правый бок и уснул. Если они его найдут, то застанут спящим, но сон того стоил. За минуту до засыпания перед глазами у него развернулся весь мир: движущиеся поезда, металл, летящий в замедленном темпе, оглушительные звуки, падающие люди, вода, вздымающая белые брызги, деревца, хлопающие его по лицу, темнота, сотрясения, бег, траектории ракет, дым.

Распластанный, едва способный шевельнуться, пронзаемый болью и вспотевший от жара даже утром, он проснулся не перед рассветом, как требует солдатская осторожность, а непростительно поздно, под раскаленным добела солнцем. Казалось странным не иметь возможности повернуть голову или встать, чувствовать головокружение и слабость и быть уязвимым как младенец. Пока он лежал, никем не обнаруженный, сознание у него горячечно раскалывалось на две половины. В одной из них он едва ли не с гордостью оценивал убежище, защищавшее его от вермахта и СС. Другой половиной он помнил о пропавших без вести солдатах при продвижении войск к дальнейшим целям. Их так много, маленьких полянок, зарослей кустарника, канав, траншей и каналов, где тихо упокоились тела, которые никогда не будут похоронены, и могилы их так же мучительно раскрыты, как сердца тех, кто будет по ним скорбеть, пока не последуют за ними.

Через полчаса усилий ему удалось полностью перекатиться на спину. Спустя некоторое время он, тяжело дыша, сумел повернуть голову и осмотреть выходную рану. Трудно было понять, что именно там происходит, потому что кровь, марля, плоть, ткань и грязь спутались в неразборчивую массу, которая была настолько горячей, что он чувствовал это левой стороной лица. «Боже», – сказал он самому себе, напуганный скоростью распространения инфекции.

Он не мог ни двигаться, ни защищаться, ни надеяться, что его найдут. Если его найдут немцы, его убьют. Случись фермеру найти и приютить его, убьют и фермера. Опасность того, что кто-то наткнется на него в этом месте, была невелика, если только у них не будет собак, как у немцев, и он прикидывал, как долго он сможет продержаться, а если продержится, то сможет ли отсюда выбраться. Он думал, что не сможет, и это было очень на него не похоже. Шок, истощение и болезнетворные микробы, свободно проникавшие в его раны на берегу реки, когда он полз по земле, в совокупности делали его менее оптимистичным. В детстве не раз лежавший со смертельным заболеванием, он знал, как прокладывает себе путь болезнь. Дело не просто в ослаблении воли, но в открытии больному видения вещей, которые нельзя видеть, когда жизнь так и бурлит, – ритмов, знаков, сигналов, огней и милостей, которые могут восприниматься только при угасании.

Хотя это, казалось, не имело никакого смысла, учитывая то, что он знал о своем ранении, он оказался так сильно подкошен, что засыпал и просыпался, не зная, сколько прошло времени, а затем невесть сколько времени бодрствовал. Но где-то в этих переходах он рассуждал сам с собой, спрашивая, нет ли у него еще одной раны. Чтобы выяснить это, он сначала пошевелил ногами, которые вроде были целы, а затем осмотрел руки, которые тоже оказались в порядке. Он расстегнул китель и ощупал себя под рубашкой. Грудь была невредима. Эти движения немного прибавили ему гибкости, позволив расширить осмотр. Занимаясь им, он сумел завести правую руку за спину, где сразу нащупал дыру в ткани. Продев в нее палец, он обнаружил, что она лишь предшествует небольшому отверстию в нижней части спины, которое еще не затянулось, хотя, казалось, не кровоточило. Вот почему он так недомогал. Одна пуля прошла насквозь, но другая застряла.

Он не мог сказать, где она засела и какие прервала процессы, но полагал, что она может его убить, – в те знаменательные годы и в ту знаменательную неделю это не стало бы особо заметным событием. Так легко может истечь жизненная сила. При открытии внутреннего канала, который должен оставаться закрытым, или закрытии того, который должен оставаться открытым, сила, некогда восхитительная и необычайная, становится слабостью. И в человеке, хотя его сила никогда не выйдет за пределы очень малой величины – он никогда не поднимет гору, не пробежит тридцать миль за час и не переплывет океан, – эта слабость в один прекрасный день обязательно станет бесконечной. Все солдаты, которых Гарри видел сраженными насмерть пулей или снарядом, мгновенно ввергались в вечность, откуда они пришли, и просто исчезали. Это сущностное состояние есть правда мира, а вся жизнь лишь ненадолго от него освобождает.

Поскольку он не мог уйти оттуда, где был, не мог лечиться и не мог узнать полную правду о своем состоянии и поскольку приближалась ночь и ему хотелось отдохнуть, Гарри сделал то, что надеялся никогда не делать. Не столько для облегчения боли, сколько для избавления от борьбы он вынул коробку с морфином, откупорил шприц и вонзил его в бедро, как его когда-то проинструктировали. Даже до того, как это подействовало, все изменилось. Он умышленно и с большим риском удалился от боя. Потому что знал, что силы могут прихлынуть обратно лишь в том случае, если все двери будут широко открыты, все шансы предусмотрены, а вера абсолютна. Когда морфий попал в кровь и начал уносить его прочь, он посмотрел на свои руки, которые стали бесплотными и невесомыми раньше всего остального, и понял, что исчезает.

Смерть приводит либо к отсутствию света, либо к его вездесущности. Однажды летней ночью во Франции Гарри Коупленд лежал в кустах, умирая от ран, которых не мог видеть. На несколько часов морфий сгладил трения и рассеял сожаления существования, расслабляя его для всего, что могло явиться, закрывая счета, расставляя точки над каждой i, перечеркивая каждую t, заводя все часы, запирая все двери, упаковывая все чемоданы и прощая все грехи. Единственное сожаление, которое оставалось и которого не мог стереть морфий, было о том, что он до сих пор не любил или не был любимым так, как всегда надеялся. Все величественные огни, воздушные и яркие, плавающие шары, лучезарные звезды были одиноки, и их не хватало. И именно здесь, глубоко в сияющем, залитом лунным светом лесу, он возжелал ангела, ибо все умирающие солдаты, где бы они ни были, нуждаются в ангеле, чтобы вознести их.