Состояние духа, в котором Рита возвращалась из Германии в Москву, представляло собой странную смесь равновесия и тревоги.

Равновесие было связано с тем, что выставка в Дюссельдорфе оказалась для нее удачной: нашлись поставщики сравнительно недорогой техники для трех областных больниц, которые еще делали ей заказы.

Правда, в состояние равновесия она, может быть, пришла бы и без этого успеха: каждый раз, когда Рита оказывалась в Германии, ее охватывало ощущение, что все в жизни зависит только от ее личных усилий, а значит, все в жизни достижимо. Такое замечательное свойство имела эта страна.

А вот с чем связана тревога, Рита не понимала.

Она заранее позвонила Эльмире, и та ожидала ее дома. Маша обрадовалась няне, стала рассказывать ей о том, что видела в Германии. И хотя только предположить можно было, что она рассказывает именно об этом, Рите казалось, так оно и есть.

– Дмитрий Алексеевич приходил, – переодевая Машу в домашнее платьице, сообщила Эльмира.

– Давно? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, поинтересовалась Рита.

– Сразу как вы уехали.

– Что-нибудь просил передать?

– Нет, ничего. Выслушал, где вы, и ушел.

Ничего нового. Тогда тоже – ушел. Но зачем-то приходил ведь снова?..

Спрашивать об этом Эльмиру Рита не хотела. Тревога, которую она до сих пор ощущала как-то подспудно, на втором плане сознания, стала усиливаться.

Она ушла в спальню, закрыла дверь и набрала Митин номер. Его телефон был выключен.

«Может, он этот номер вообще отключил. Насовсем, – подумала Рита. – Не хочет со мной разговаривать. Или… Или с ним что-то случилось».

Еще месяц назад такая причина не пришла бы ей в голову. Но сейчас она становилась для нее все очевиднее.

«Что угодно могло случиться, – думала она, выкладывая одежду из чемодана в стиральную машину. – Люди просто выходят в магазин через дорогу, а на дороге… Что за бред в голову лезет! Почему обязательно… такое?»

Но именно «такое», проникнув в голову, вцепилось в мозг когтями и не давало от себя избавиться.

«Я ничего о нем не знаю. В Москве ли он? Где живет? Он не говорил, а расспрашивать мне гордость не позволяла. И сейчас не позволяет. Или сейчас позволяет?.. Да какая разница! Некого теперь уже расспрашивать».

Можно было бы на этом и остановиться. Она ведь действительно не знала Митиного адреса. Но каждый раз, когда разум начинал работать, Рита уже не могла остановить этот процесс до тех пор, пока он не приводил к зримому результату.

Она снова взяла телефон.

– Лева, – попросила Рита, – а можешь ты мне найти адрес человека по фамилии-имени-отчеству? Есть же какие-то программы. Посмотри двоих, ладно?

«У Мити здесь, может, и адреса никакого нету», – подумала она.

И оказалась права: через десять минут Лева – он в этот момент сидел в аэропорту Буэнос-Айреса – сообщил, что Гриневицкий Дмитрий Алексеевич в базе данных по Москве не значится, а Гриневицкая Мария Дмитриевна есть, проживает в Гусятниковом переулке.

Пока Рита ехала на Чистые пруды, тревога ее все усиливалась. Она терпеть не могла бытовую мистику, не плевалась из-за черной кошки и на понедельник тринадцатого обращала не больше внимания, чем на любой другой, но вот это нарастание тревоги пугало ее. Не стала бы она так волноваться по какой-нибудь незначительной причине!

В подъезд Рита вошла вместе со старушкой из тех, которых она часто встречала на московских улицах в годы своей студенческой юности, а потом встречать перестала и полагала поэтому, что такие старушки, интеллигентные, в потертых пальто, которые им в голову не придет назвать винтажными, сохранились только в книгах. Нет, оказывается, и в действительности тоже. Здесь заповедник прямо, на Чистых прудах!

Рита поднималась вверх пешком, чтобы не пропустить квартиру. И остановилась наконец перед нею, не зная, что скажет, когда ей откроют, и кто откроет?

Она подняла руку к звонку и вдруг увидела просвет между дверью и косяком – совсем узкий, какой образуется, когда дверь закрывают не глядя.

Ненапрасной была ее тревога, и холодок внутри, и поспешность, с которой она ехала сюда!..

Рита толкнула дверь и вошла в квартиру.

По ногам тянуло сквозняком. Из кухни веяло холодом. Рита прошла туда стремительно.

Маша стояла на подоконнике, глядя вниз. Окно перед ней было открыто. Ее силуэт был тонко прорисован в утреннем сумраке.

Только привычка ничего не делать инстинктивно, никогда не подчиняться первому порыву – привычка, ставшая даже не второй, а первой натурой, – позволила Рите не вскрикнуть.

«Хорошо, что снег выпал. Хорошо, что я сегодня угги надела», – подумала она.

Мысль эта длилась у нее в голове так же медленно, как сама она шла от двери до окна бесшумными шагами. Медленно поднимались руки… Или казалось?..

А вот за ремень на джинсах Рита схватила Машу резко и дернула к себе еще резче. Она еще с порога разглядела, что это широкий кожаный ремень, не поясок какой-нибудь пластмассовый.

Маша вскрикнула как заяц. Да, именно так – Рита однажды сдуру включила какой-то фильм про испуганного зайца и услышала его невыносимый крик. Упала она с подоконника на Риту, а у Риты за спиной был стол, иначе они обе грохнулись бы плашмя на пол.

Оттолкнув девчонку в сторону, Рита бросилась к окну и закрыла его.

– Ну? – Она обернулась к Маше. – Представляла, как в гробу лежишь, вся такая красивая, а все над тобой плачут, над несчастненькой, и себя на чем свет клянут?! Сволочь ты и дура малолетняя, больше ничего!

Маша сидела на полу, подтянув колени к подбородку. Спиной она касалась ножки стула, и видно было, как весь этот стул дрожит, будто живое существо, мелкой дрожью.

Может, нельзя было говорить с ней сейчас вот так. Может, она заслуживала жалости. Но Риту охватила такая ярость, сдержать которую она была не в силах. Даже она была не в силах!

– Вставай, – сквозь зубы процедила она. И прикрикнула: – На стул сядь!

Маша медленно поднялась с пола и села на стул. Даже в том состоянии, в каком находилась сейчас Рита, она залюбовалась грацией каждого ее движения. Девочка органична, как растущий цветок, это она правильно заметила еще в первую с ней встречу.

Вгляд с шестого этажа в бездну испугал ее, похоже, очень сильно. Иначе она, наверное, тоже закричала бы на Риту, толкнула бы ее, может. Но когда Маша подняла глаза, в них плескался – из них выплескивался – не гнев, а такой ужас, при котором не то что кричать, даже шептать вряд ли хватит сил.

«Точно как у Мити глаза, – подумала Рита. – Зрачки продляются в ресницы».

Эта мысль, как ведро холодной воды, выплеснулась ей на сердце. Зашипели в нем угольки гнева и погасли.

– Что случилось, Маша?

Рита села на второй стул, потерла ладонями лоб, сжала виски.

– Вы как мой папа делаете, – проговорила та вместо ответа.

– Что делаю?

Ее слова прозвучали так неожиданно, что Рита не поняла их смысл.

– Он точно так виски сжимает. И лоб так же трет, – повторила Маша.

Да! Картинка не всплыла в Ритиной памяти, а вспыхнула, как резко включенный свет: вот она вытирает слезы свитером, который собиралась положить в чемодан, а Митя сидит на стуле в углу, смотрит на нее из полутьмы непонятным взглядом и трет не макушку, которая у него залита Ритиными слезами, а почему-то лоб, и виски потом ладонями сжимает.

– Да, – вслух произнесла Рита. – Так и есть. И что?

– Я правда дура, – вздохнула Маша.

Юность – лучшее лекарство от потрясения, даже самого сильного. В сорок лет тонну успокоительного пришлось бы выпить, чтобы через сутки в себя прийти. А тут – без единой таблетки трех минут хватило.

– Правда, – подтвердила Рита. – И что же тебя в твоей жизни не устроило? Только про то, что весь мир тебя не понимает, – не надо. Про это я и сама тебе могу рассказать.

– С вами тоже такое было? – спросила Маша.

В ее голосе послышалось любопытство. О господи! Да Рита совсем не о себе говорила. Ей-то никогда не было дела до того, понимает ее мир или нет. Просто весь этот подростковый набор – я такая несчастная, меня никто не любит, никто не понимает, дай пойду утоплюсь, – был так незамысловат, что она даже не могла вспомнить, где и когда услышала все это впервые. Да и стоит ли этот нехитрый список того, чтобы в нем разбираться?

– Было, было, – кивнула она. – Так что все-таки случилось? С парнем поссорилась?

– Вы тоже считаете, что это ерунда, – вздохнула Маша. – А я…

– Я так не считаю, – перебила ее Рита. – Я в твоем примерно возрасте рассталась с парнем, и у меня вся жизнь после этого наперекосяк пошла.

Только сейчас, вот в эту минуту, она поняла, что это правда.

– Правда? – Маша встрепенулась. – А почему вы с ним расстались?

– Он меня бросил.

– Ну да!

– А что тебя удивляет?

– Ну… Вы не такая женщина, которую можно бросить.

– Думаешь? – усмехнулась Рита. – Можно, можно. И сейчас тоже, а тогда тем более.

– Вас мой папа бросил? – спросила Маша.

– Нет. Твой папа, наоборот, сидел возле меня тогда все лето, чтобы я с собой чего не сотворила.

И эту правду она поняла только теперь. Как открыла ей глаза эта девочка своими детскими страданиями, почему встряхнула так сильно? Этого Рита не знала, но то, что произошло у нее внутри за несколько последних минут, равно было землетрясению.

Все в ней стало живым, беспокойным, все волновалось и дышало, как незастывшая лава.

– Он уже третий, понимаете? – сказала Маша. – В третий раз за год со мной такое! Ленка говорит, это потому, что я слишком гордая. Но я же не могу ему на шею сама бросаться, правильно?

– Правильно.

Рита еле сдержала улыбку.

– И что же мне делать? Я же его люблю!

– Он вернется.

– А если нет?

«Значит, и черт с ним», – подумала Рита.

Но только подумала, конечно, а произнесла совсем другое.

– Вернется, – повторила она. – И обнимет, и поцелует. В Сочельник в самый в ночь на амстердамском мосту. Вот увидишь.

Теперь Рита понимала причину Машиных слез в тот день, когда она пришла к ней искать отца. Впадешь тут в отчаяние, перед незнакомым человеком зарыдаешь, если срывается путешествие с любимым! Рита и сама, помнится, очень расстроилась, когда второй ее муж Петер сказал, что не поедет с ней на Новый год в Финляндию, потому что некомфортно чувствует себя в холодном климате. А он и любимым-то не был, Петер.

– А как вы вошли? – спросила Маша.

Она уже пришла в себя окончательно, щеки порозовели, заблестели темные глаза. Красивая у Мити дочка, ничего не скажешь.

«Ну и моя у него не хуже получилась», – подумала Рита.

К собственному удивлению, подумала без тени ревности. Что-то переменилось в ней к этой Маше.

– Дверь не заперта была, – ответила Рита. – А почему тебя Машей назвали?

– Папа захотел, – пожала плечами Маша. – Моя мама тоже Маша. Но меня назвали из-за Гумилева.

– При чем Гумилев? – не поняла Рита.

– Так у него же есть стихотворение. Про заблудившийся трамвай. Как Машенька пела, а ему было трудно дышать и больно жить.

– Ну, знаешь ли… – удивленно протянула Рита. – Если у тебя мама Маша, то все-таки тебя назвали в честь нее, а не в честь стихотворения.

– Вы не понимаете, – покачала головой Маша. – У папы всегда такие причины, которые для нормального человека вообще ничего не значат. И меня он точно из-за Гумилева назвал, сам мне говорил. Нам по литературе задали выучить стихотворение из Серебряного века, он заставил про трамвай учить и сказал: «Тебя же в честь той Машеньки назвали!» Я его еле-еле запомнила, оно ужас какое длинное, стихотворение это. Вы читали?

– Читала…

Она действительно читала. Она читала его ночью, сидя у распахнутого окна, влюбленная, любимая, и ей хотелось рассказать о своем счастье целому миру, но из целого мира это оказалось интересно только Мите, и она читала ему про свет свободы, про Машеньку и боль, неотделимую от жизни и любви, а он слушал.

Как много вместил в себя тот год, лучший ее год! Теперь Рита понимала это, но теперь она каждый день того года и видела совсем иначе. Темное поменялось местами со светлым, по-другому легли тени – и засияла перед нею та ночь, когда Митя остановился у нее под окном, а она увидела глубокую черту у него на переносице и поняла, как выглядит на человеческом лице скорбь, но не могла поверить, что скорбь может существовать в мире, ведь он доверху наполнен счастьем… Как глупа она была, как слепа! Насколько по-другому пошла бы ее жизнь, если бы могла она тогда видеть все так, как видит теперь.

Сколько людей повторяют про себя эти слова вот сейчас, в эту минуту? Миллион, самое малое. Но от того, что ты не одна такая на свете, ничуть тебе не легче.

– Маша, где он сейчас? – спросила Рита.

– Кто? – не поняла та.

– Папа, папа твой.

– А!.. Ну, в деревне своей, наверное, где еще.

– А деревня где?

– А вы туда ехать собираетесь?

На Машином лице появилось то же выражение, с которым она сидела в ресторане «Тютчев» за уставленным сладостями столом. Но Рите это было теперь неважно.

– Именно. И ты собираешься со мной.

Последняя фраза вырвалась у Риты сама собою. То есть для нее было очевидно, что нельзя оставить девчонку в таком состоянии одну. Но кто сказал, что она одна? У нее мать есть, в конце концов.

– Ну, в принципе… – неожиданно проговорила Маша. – Я могла бы, конечно, с вами поехать. Бабушка все равно послезавтра только вернется.

– Откуда вернется? – машинально спросила Рита.

– Из Уфы. Она лекцию поехала читать.

«А ты и улучила момент из окошка прыгать! Ткнуть бы тебя носом, как котенка шкодливого, да непонятно, во что тыкать».

– А мама? – спросила Рита.

– Мама вообще не вернется, – усмехнулась Маша. – Ну, теоретически возможно, но практически – нет.

– Почему?

– Ей незачем.

– То есть?

– То и есть. Она в Непале живет. Или уже на Гоа, может. Она перемещается.

«Да-а… – подумала Рита. – Вот это его угораздило жениться. Как он такое отыскал, интересно?»

Почему человеку, который перемещается из Непала на Гоа, незачем видеть свою дочь, Рита спрашивать не стала. Это было ей понятно так же, как алгоритм подростковых обид. Просто известно тебе, что это такое, а откуда ты про это узнал, даже и не вспомнишь. Само узналось. С течением жизни.

– Одевайся, – сказала она.

– Прямо сейчас поедем? – удивилась Маша.

– Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Правильная максима, между прочим.

Рита говорила это самым бесстрастным тоном, на какой была способна, а способна она всегда была на многое… Но внутри у нее по-прежнему дышала лава.

В темную воду Митиных глаз должен упасть этот огонь. Иначе сгорит она, только пепел останется.