В общежитие он вернулся только через месяц. Перелома позвоночника действительно не было, но трещина была, ею-то и занимались в санатории.

Заплатил за реабилитацию Антонов отец. Когда Митя увидел палату, в которую его поместили, и светлые коридоры, уставленные цветами, и немецкие аппараты для физиотерапии, то понял, что его месячной зарплаты на стройке хватило бы, наверное, дня на два такого лечения. И то вряд ли. Нельзя сказать, что его это как-то сильно уязвило. Митя знал, что денег у него нет, но знал также, что со временем они появятся. Не огромные, но достаточные для того, чтобы себя уважать. Нищета детства и юности могла бы повлиять на него гораздо серьезнее, совсем могла бы его разрушить, но повлияла вот так – заставив не мечтать о недостижимом, а прикладывать усилия к возможному. Правда, не к минимуму, а к максимуму возможного.

Занятия ему посещать разрешили, но о том, чтобы вернуться к работе на стройке, не могло быть и речи, во всяком случае в обозримой перспективе. На что жить, было в связи с этим непонятно. Хорошо хоть, последняя полученная зарплата не была потрачена из-за того, что он был в больнице и в санатории.

Митя приехал в общежитие утром. Сосед уже ушел на занятия. На письменном столе стояла сковородка, начисто вылизанная хлебной коркой. Никакой еды в общей хозяйственной тумбочке не обнаружилось. Надо было идти в магазин.

Когда он проходил мимо вахтера, тот замахал ему рукой, держа возле уха телефонную трубку.

– Что? – спросил Митя.

– Легок на помине, – ответил вахтер. – На, поговори. Про тебя спрашивают.

Митя подумал, что звонить может Антон. Его голос он и ожидал услышать в трубке.

Но голос оказался другой, женский и незнакомый.

– Здравствуйте, – сказала эта незнакомая женщина. – Ведь вы Дмитрий? Извините, я не знаю вашей фамилии. Но вахтер по описанию назвал вас.

– Меня? – удивился Митя. – По чьему описанию?

– По моему. И по Машиному.

«Кто такая Маша?» – хотел он спросить.

Но тут же вспомнил. Не Машу даже, а осунувшееся, бледное лицо ее матери.

– Здравствуйте, – сказал он. – Да, я слушаю.

– Вы не могли бы приехать к нам?

В ее голосе послышалась то ли мольба, то ли истерика. И то и другое было ему одинаково неприятно.

– Сейчас? – спросил он. – Что-то случилось?

– Да! – воскликнула она. И тут же понизила голос, заговорила торопливо: – Случилось, и именно сейчас. Вы извините, я не могу говорить. Маша уснула, но очень неглубоко, и… Пожалуйста, приезжайте! Я все объясню.

Теперь в ее голосе задрожали слезы. Митя не знал, что делать. Меньше всего ему хотелось сейчас куда-то ехать, тем более к Маше. Ему есть хотелось, и больше ничего, если честно.

– Прямо сейчас не успею, – сказал он. – Мне на метро минут сорок и до метро еще…

– Возьмите такси. Я заплачу! Я в окно увижу, когда вы будете у подъезда.

Это обещание было неприятно вдвойне; Митя поморщился.

– Ладно, – сказал он.

Машина мать действительно увидела его из окна. Но когда она вышла из подъезда, он уже расплатился и такси уехало.

– Ну что же вы? – укоризненно сказала она. – Сколько вы заплатили? Возьмите, пожалуйста.

Брать у нее деньги Митя не мог – что он, девочка по вызову? Оттого, что пришлось потратиться на такси, да еще именно сейчас, когда никаких доходов впереди не просматривается, – злился. В таком настроении он и вошел в подъезд, и пошел за ней к лифту.

На шестом этаже, у квартирной двери, Машина мать остановилась.

– Я объясню, в чем дело, – торопливо сказала она. – Я не склонна вообще-то к панике, тем более людей своими проблемами обременять… Вы меня извините, пожалуйста, Дмитрий. Но Маша попыталась покончить с собой. Я всегда этого боялась и на многое поэтому смотрела сквозь пальцы. Видимо, не надо было… Но я не могла… В общем, это все-таки произошло – она наглоталась таблеток.

«Где ж она их взяла, интересно?» – подумал Митя.

Когда он читал в какой-нибудь газете эту фразу, «наглоталась таблеток», такая мысль всегда приходила ему в голову. В аптеках без рецепта даже обезболивающее толковое не продают.

– На Лубянке, видимо, купила, – словно расслышав его мысль, сказала Машина мать.

– Где на Лубянке? – не понял он.

– В подземном переходе. Там продают любые лекарства, наркотики тоже, милиция попустительствует. Да мало ли где еще!.. Теперь не это важно. Я утром пришла – и увидела… У меня сразу после дежурства рабочий день начинается, я не собиралась домой заходить, но как почувствовала… Если бы не это, она умерла бы. Вы себе не представляете, сколько таблеток вышло, когда я ей желудок промывала!

– Дома, что ли, промывали? – не понял он.

– Конечно. Я реаниматолог. А «Скорую» вызвать не могла.

– Почему?

– Машу поставили бы на психиатрический учет. И сломали бы ей жизнь.

Митя смотрел на нее и не мог поверить, что она в самом деле не понимает происходящего. Ему было достаточно нескольких часов общения с Машей, чтобы понять, что она такое. Он вспомнил ее доверчивость, безалаберность, эгоизм, легкость и простоту… Способность управлять собою и не сломать жизнь себе самой в списке ее человеческих качеств не значилась точно.

– Побудьте с ней до вечера, я вас очень прошу, – сказала Машина мать.

«Почему я?» – хотел спросить Митя.

Но, во-первых, не мог он такое спросить, а во-вторых, Машина мать опередила его вопрос.

– Маша попросила позвонить вам, – сказала она. – Телефон вашего общежития я в справочной узнала. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Но видеть она никого не хочет. А я… У меня же реанимация, я не могу своим временем свободно распоряжаться.

И что он должен был делать? Она помедлила еще мгновение, ожидая его ответа, потом открыла дверь, и он вошел с ней вместе в квартиру.

В прихожей – тесной, но с высокими потолками – было темно.

– Она там, – шепнула Машина мать. – В детской. Спит. Вы пока у меня в комнате посидите или в кухне. Бульон свежий на плите, поешьте. Мне уже срочно надо… – виновато добавила она.

– Конечно, идите, – кивнул Митя.

– Вот здесь я свой рабочий телефон записала. Позвоните мне, пожалуйста, ладно? Если вдруг что-то… Попросите Ольгу Никифоровну, меня позовут. Я постараюсь пораньше освободиться, не ночью.

Машина мать ушла. Митя прошел в кухню. Бульон оказался очень кстати. Он налил себе полную тарелку, не разогревая, и даже куриное крылышко из кастрюльки выудил. Есть хотелось так, что желудок сжимали спазмы.

«Маша же все равно мясное не будет», – стыдясь, подумал он.

– Я такая голодная, Дима… – услышал Митя, как раз когда догрызал крылышко.

Он обернулся.

Маша стояла на пороге кухни. Она была бледная, как будто саму ее выварили в кастрюльке. Длинная ночная рубашка висела на ней как мешок, в котором возили на костер грешников. Из мешка торчала тоненькая шея. Волосы-пружинки потускнели и примялись. Все это могло вызвать у всякого нормального человека только острую жалость.

– Зачем же ты встала? – сказал Митя. – Позвала бы, я б тебе поесть принес. Что ты будешь?

– Что и ты, – вздохнула она.

– Курицу?

– Ага…

«Сильно тебя пробрало», – подумал Митя.

Жалость сделалась не такой острой, но все-таки не исчезла совсем.

– Иди, – сказал он. – Ложись. Сейчас бульон принесу, разогрею только.

Есть холодный бульон на пустой желудок нельзя, это он знал.

«Может, ей и вообще есть нельзя? – подумал он. – Мать-то ничего про еду не говорила».

Но все-таки решил, что от свежего бульона вряд ли станет хуже.

Когда Митя вошел в спальню с большой чашкой, Маша, обхватив колени, сидела на постели.

– Спасибо, – сказала она, принимая у Мити из рук чашку. – Как хорошо, что ты пришел!

– Ну, бульон-то не я сварил, – пожал он плечами.

– Я не про еду. Умерла бы сейчас одна. А видеть никого не могу. Только тебя. Странно, правда?

Осталось только сказать, что он в сновидениях ей являлся все полгода после их случайной встречи. Митя не удивился бы, услышав от нее такую глупость.

Маша выпила бульон залпом. На лбу у нее выступил пот. Свет из окна падал неяркий, обычный февральский свет, но и в нем видно было, как блеснули у висков крупные капли. И одновременно с этим ее затрясло, будто в приступе малярии.

– Почему так холодно?.. – пробормотала она.

Митя положил руку ей на лоб. Ему показалось, что он прикоснулся к мраморной статуе. Он однажды потрогал незаметно скульптуру в Пушкинском музее, ощущение было точно такое.

И рука у Маши была холодная, к тому же дрожала. И маленькие ступни – будто она только что пробежала босиком по снегу.

Ступни и произвели на него такое воздействие, которого он совсем не ожидал.

– Что ты?.. – пробормотал Митя, садясь на кровать у Машиных ног.

Но не она, не она приблизилась, коснулась губами, провела вверх руками… Сам он сделал это, сам почувствовал под ладонями ее ступни, щиколотки, колени… Голова у него пошла кругом. Она не была для него желанна, еще минуту назад он мог поклясться в этом! Но минута все и переменила.

Только ступни, ладони и лоб были у нее холодными. А сама она, вся она, пылала под полотняной сорочкой. Может, у нее даже температура поднялась.

Но об этом он уже не думал. Он вообще перестал думать – отдался своему желанию, как Маша отдалась ему. Может, долгое скитание по больницам было тому причиной. Или ее бледность, или поспешная готовность прильнуть к нему, обхватить за шею, или потускневшие эти пружинки на ее висках. Да не все ли равно! Он набросился на Машу как голодный, как жаждущий, ему самому незнаком был человек, который вздрагивал в ней, сдавливал ее плечи руками и бедра коленями.

– Как… мне с тобой… здорово!.. – проговорила она.

Он почти не слышал ее слов, коротко ударяющих ему в грудь. Они не имели значения. Ничто не имело значения – так он думал тогда, если можно было хотя бы отдаленно считать мыслями то, что металось у него внутри.

Маша замерла и прижалась снизу, прислушиваясь к глухому рокоту, затихающему в нем.

– Тебе тоже было хорошо, – сказала она наконец.

– Да, – подтвердил Митя.

Теперь ему было только стыдно. Но что же – обратно эту пленку не отмотаешь.

Он торопливо поцеловал ее и сел, отвернувшись.

– О-ой… – вдруг простонала она. – Опя-ять!..

Она дернулась, попыталась вскочить, но не смогла, только голову успела с кровати свесить – и ее просто наизнанку вывернуло.

– Не надо было… бульон… – всхлипывала Маша. – О-ох, да сколько же это будет длиться…

Митя и хотел бы ей помочь, но как, чем? Он мог только отнести ее в ванную, это и сделал.

Она плакала, сидя в ванне, а он поливал ее из душа.

– Гель… дай мне, пожалуйста, – попросила она.

Маша вылила на себя весь флакон – Митя догадался, что она хочет не только вымыться, но и перебить кислый, тухлый запах.

Пока она мылась, он убрал в комнате, вернулся, облил ее из душа последний раз, вынул из ванны, снял с крючка и набросил на нее полотенце, которое показалось ему побольше.

Лицо у нее было как из белой свечки вырезанное. В постели, на белой подушке оно казалось лицом умирающей.

«Может, позвонить? – подумал Митя. – Ее вообще в реанимацию надо, может».

Его взяла досада, и он не смог ее сдержать.

– Зачем вот ты это сделала? – выплескивая свою досаду, сказал он.

– Это само вышло… – пробормотала Маша. – Спазмы начались, и…

– Да не рвота! Таблеток наглоталась зачем?

– Тоже само, – вздохнула она.

Вот и говори с такой!

– Меня охватило отчаяние, – виновато произнесла Маша. – Такое острое сознание своей нелепости. Я ведь правда никому не нужна. Ну, маме, да. Ей даже слишком. Но ведь больше никому! Я пыталась… Веганы очень друг друга поддерживают вообще-то, но от меня и они отшатывались. Про школу даже не говорю, вспоминать неохота. А когда это раз за разом повторяется в различных сообществах, то нельзя не задуматься. Тем более на психфаке учат структурировать саморефлексию. И когда задумаешься, то понимаешь, что дело только в тебе. А с собой что же можно сделать? Вот потому…

Митя хотел сказать, что с собой много чего можно сделать, что наглотаться таблеток – один из самых глупых вариантов… Но ничего говорить не стал. Раз Маша думала об этом, то наверняка и сама все это себе уже говорила, вряд ли ей необходимо услышать это в очередной раз со стороны, и именно от него, и после того, что произошло между ними сейчас.

Но как же нелепо это произошло!.. Он с радостью сбежал бы отсюда без оглядки. Однако понятно было, что это невозможно.

– Ты поспала бы, – сказал Митя.

– Не могу, – вздохнула Маша.

– Почему?

– Ты не уйдешь?

Наверное, желание сбежать было написано у него на лбу.

– Не уйду, – сказал Митя.

И, чтобы она не сомневалась, лег рядом с нею.

– Тогда я правда усну… – пробормотала Маша. – Такая слабость…

Она закрыла глаза раньше, чем проговорила фразу до конца. Ее плечо касалось Митиного, он слышал прерывистое ее дыхание… И сам не заметил, как заснул.

Митя проснулся оттого, что в глаза ему ударил свет. Он сел на кровати, озираясь и не понимая, где находится. В комнате было темно. В дверях, в освещенном из коридора проеме, стояла Машина мать. Он сообразил, что уже вечер и она вернулась с работы.

– Извините… – пробормотал Митя.

Он вскочил, бросился к двери. Маша пошевелилась, тоненько всхлипнула, но не проснулась.

Ольга Никифоровна ожидала в прихожей. Она не выглядела ни испуганной, ни смущенной.

– Рвота была? – врачебным тоном спросила она.

– Да, – кивнул Митя. – Но давно уже. Еще светло было. Она с тех пор спит.

Это он произнес коротко, будто отчитываясь. И надел ботинки, снял с вешалки куртку.

– Спасибо, что побыли с ней, – сказала Ольга Никифоровна.

– Пожалуйста, – буркнул Митя. – До свидания.

Он выскочил на лестницу и, не дожидаясь лифта, побежал вниз. Никогда он не оказывался в таком идиотском положении! Мать застала его в постели со своей дочерью. Но ведь его просто сон сморил! А перед сном? Вот именно… Да она же сама попросила его с Машей побыть! А обо всем остальном? Совершенно не просила.

Всю дорогу до общежития Мите казалось, что он не расстояние от Машиного дома обратно отматывает, а выдергивает ноги из какой-то вязкой массы. И ног у него при этом – как у сороконожки.

«Точно она нелепая! – понимая, что злиться на Машу ему нечего, на себя злиться надо, думал он. – Потому так и вышло… Да все равно, почему! Главное, кончилось».

Но отсвет стыда оставался в нем, как он себя ни уговаривал.

Митя открыл дверь своей комнаты и увидел Антона.

– Где ты ходишь? – сказал тот. – Мы за тобой в санаторий приехали – только что выписался, говорят. А в общаге нету.

– Ты с утра, что ли, меня здесь караулишь? – удивился Митя.

Вид Антона подействовал на него как глоток свежего воздуха. Это всегда так бывало. По типу воздействия Антон был полной противоположностью Маше. Воспоминание о ней мгновенно смылось волной здравого смысла, идущей от него.

– Ага. Половину Фрэзера уже прочитал. – Антон кивнул на толстую книгу, лежащую перед ним на столе. Он сам же и привез ее Мите в санаторий, сказал, что ему интересно будет, и действительно оказалось интересно. – Ты как, сильно устал?

– Вообще не устал, – пожал плечами Митя.

Ощущение вязкой нелепости этого дня в самом деле не называлось усталостью.

– Тогда поехали к нам. Отец с тобой поговорить хочет. Это срочно.

О чем хочет с ним поговорить Иван Савельевич, Митя спрашивать не стал.

Пока стояли у обочины, пытаясь поймать машину, пока ехали, Митю не оставляло предчувствие чего-то значительного. Важное и новое начиналось в его жизни. Оно, это новое, могло оказаться ошеломляющим, могло переменить все, к чему он успел привыкнуть и на что настроился в будущем. Но все равно ему хотелось такой перемены.

«Какой – такой?» – спросил он себя.

И не сумел себе ответить.

Но сама возможность перемены радовала его.

Он вспомнил Риту. Почему вдруг? Мите казалось, что она исчезла из него так же, как исчезла из его жизни. После того вечера, когда она складывала вещи в чемодан, собираясь уехать в Москву, а он смотрел на нее и думал только об одном – что вместе с нею исчезает из его жизни самый главный, неназываемый смысл, – после того вечера он не видел ее ни разу. Когда вернулся из армии и Ритина мать, которую он случайно встретил на улице, сказала, что Рита вышла замуж за своего однокурсника, это известие уже не отдалось в нем такой болью, какой отдавался тот день ее сборов, ее слез. Да, он думал, что забыл ее.

И вдруг она явилась в нем – не в воспоминаниях, а именно в нем, у него внутри, – в ту самую минуту, когда он ожидал в своей жизни нового.

И мог ли он в таком случае думать, что это новое не принадлежит к числу самых важных перемен в его жизни?