– И Машеньку с собой взяла, да. Три часа как улетели. Я вот прибираюсь еще.

Эльмира смотрела с обычной своей равнодушной приветливостью. Но Мите показалось, что к этому выражению добавилось сейчас и сочувствие в его адрес. Это было ему крайне неприятно.

– А когда вернется? – спросил он.

– Сказала, сообщит. Только знаете, Дмитрий Алексеевич…

– Что? Ну, говорите, – поторопил он, поморщившись.

– Как по мне, Маргарита Николаевна скоро насовсем в Германию переберется.

– Почему вы так решили?

Он почувствовал, как сердце у него похолодело.

– Да так… Машеньку так собирала… Я говорю, комбинезончик потеплее бы взять, мало ли что прогноз хороший. А она: там все есть. Ну, есть так есть.

– Там действительно все есть, – пожал плечами Митя. – Если теплые вещи понадобятся, пойдет в магазин и купит.

– Она не про магазин говорила. А так… Про жизнь. И про свою тоже.

– Она вас уволила?

Может быть, он спросил об этом слишком резко. Эльмира поджала губы.

– Нет покамест, – ответила она. – Но я уже место на всякий случай подыскиваю.

– Не спешите.

– А что вы сделаете? – Эльмира усмехнулась. – Маргариту Николаевну уговорите не уезжать? Если она решила, никто ее не уговорит. Да оно и лучше. Видите же, что творится. Больницы, роддома – всё закрывают. Враги народа правят, одно слово. Хоть помирай, хоть рожай на улице, им дела нету.

Что происходит с больницами, Митя знал и без Эльмиры – теща возвращалась с работы с круглыми глазами: в Морозовской закрыли инфекционное отделение, совсем закрыли, Митя, как такое может быть? Все летело в тартарары, этого только слепой не заметил бы.

Расспрашивать Эльмиру больше не имело смысла. Он простился и ушел.

Митя не помнил, как добрался до Чистых прудов. Стоило бы, может, поехать на метро, но он сел в машину по инерции и опомнился, уже выезжая из Старопименовского переулка на Тверскую. Мысли метались у него в голове, изъязвляли мозг.

Он достал из кармана телефон, но тут же бросил его на сиденье рядом. Что он скажет ей теперь?

Митя вспомнил, как сказал Рите: «Умой Машу сама, мне надо идти», – и ощущение физической боли стало таким сильным, что он съехал к обочине и включил аварийку.

Можно ли было вот так повести себя с женщиной, с которой только что был счастлив? Можно ли было не сказать, что ты с нею счастлив? А он именно все это и сделал. Или не сделал? Да какая теперь разница!

И тут же память развернулась у него в голове еще более постыдной картиной – того дня, когда он увидел Риту сидящей на лавочке в Меченосце во дворе ее дома. Он не только никогда не видел ее такой – беременной, бесформенной, нахохленной и несчастной, – но даже не предполагал, что она такой может быть. Однако стыд его и ужас состоял не в этом, а в том, что он позволил ей уехать тогда. Да, она сказала, что он ей не нужен, – Митя вспомнил, как коротко и резко прозвучали ее слова в густеющих сумерках, как тускло сверкнули глаза. Как персидская больная бирюза… Но какая разница, что она сказала, как она это сказала, как взглянула? Он, он – как мог позволить ей сесть в машину, кануть в одинокую дорогу?! А если бы она погибла тогда, или погибла бы Маша? Он не то что не простил бы себе этого – он и так не мог себе простить того дня, – но просто не стал бы жить.

«А сейчас ты живешь разве? – подумал он. – Ни ее ведь нет, ни Маши».

И произнеся Машино имя у себя в голове только, сразу вспомнил ее всю. Счастливую – ему, ему! – улыбку, светло-темно-русые колечки у нее на макушке и то, как, всхлипывая доверчиво и жалобно, она держала его за палец, когда заболела. Вспомнил и задохнулся, и понял, что сейчас закричит от отчаяния.

Тверская с подсвеченными домами и вереницей сияющих витрин напоминала парадную галерею какого-то гигантского дома. Это отстраненное сияние вернуло его во внешний мир.

«Кто я здесь? – подумал он. – Кто я вообще, чтобы навязывать себя такой женщине, как Рита? Почему бы я мог думать, что имею на это право? Потому что она расслабилась на часок из-за выпивки и летних звезд, а я при этом случайно оказался рядом?»

Он понимал, что Риту привело к нему именно и только это – ее минутная слабость. И родила она от него только потому, что захотела иметь ребенка. Надо быть конченым кретином, чтобы этого не понимать. И как, понимая это, он стал бы чего-либо ожидать, тем более требовать от нее лишь на том основании, что в одну минуту ее слабости у них случился, а в другую повторился секс? Что он должен был ей сказать: «Я, конечно, не подарок, но такое удовольствие могу тебе доставлять постояннно?»

Стоило Мите представить, что он говорит это Рите, как кровь бросилась ему в голову. Он стукнул кулаком по рулю. Машина жалобно скрипнула вся, это был очень старый «Фольксваген».

Он заставил себя успокоиться. Он все сделал правильно. И то, что Рита не остановила его, когда он выходил из ее квартиры тем утром, и то, что она уехала, не сказав ему ни слова, было наилучшим доказательством его правоты.

«Ты с собой-то разобраться не можешь, – усмехнулся он, трогаясь наконец с места. – В зеркале давно себя видел? Огрубел, потух. На такого глянешь – с тоски взвоешь. Что тут неясного?»

Да, теперь он понимал это именно яснее ясного. Без пустых надежд, которые шевельнулись было в нем.

В Гусятниковом переулке автомобили стояли вплотную друг к другу. Пришлось оставить машину далеко от дома.

Маша – большая его Маша – сидела за столом в кухне, уткнувшись в айфон, и пила мохито. Она пристрастилась к мохито недавно и делала себе этот коктейль дома, как в детстве делала гоголь-моголь. Хорошо хоть, безалкогольный; с нее сталось бы. Бабушка с ней измучилась, но Митя мало чем мог помочь. С ним никакого подросткового кризиса не случилось – не до того ему было, – так что собственный опыт был неприменим. А что применимо к Маше, что с ней вообще происходит, она и сама вряд ли понимает.

– Привет, – сказал Митя. Маша кивнула, но от экрана не оторвалась. – Я привез деньги. Разрешение тоже.

Разрешение на рождественскую поездку дочери с классом в Голландию он оформил еще в Меченосце, по дороге в Москву.

– Разрешение – давай, – так и не взглянув на него, сказала она. – А деньги я уже сдала.

– Где ты их взяла? – Он рассердился. – У бабушки? Маша! Я тебя сто раз просил не ставить меня в дурацкое положение!

– А мне твои просьбы до… – Она наконец подняла глаза и ухмыльнулась. Ему захотелось выскочить вон из квартиры. Мало что на свете он ненавидел так, как такие вот ухмылки. – Сказать или сам догадаешься?

– Маша… – сквозь зубы процедил он. – Я просил тебя дождаться моего приезда. А не у бабушки деньги цыганить.

Он поражался тому, что Ольга Никифоровна, проницательная женщина и завотделением, теряет разум и волю, когда речь заходит о внучке. Это был необъяснимый для него феномен. Сказать Маше «нет» теща не могла ни при каких обстоятельствах. Деньги способна была дать, не спрашивая, на что. Не далее как два месяца назад Маша потребовала, чтобы бабушка полностью обновила ей гардероб к новому учебному году. Митя узнал об этом случайно – увидел яркую куртку, сделанную, в его представлении, из валенка, спросил, откуда такая, ну и узнал, что Маша опустошила дизайнерский бутик на Покровке.

– Но ведь она девочка! – сказала Ольга Никифоровна, когда он спросил, зачем она позволяет внучке одеваться в таких местах. – Ей же хочется быть красивой, и друг перед другом они хвастаются. Всяко это лучше, чем если бы она стала себе губы дырявить. И вообще, ты же представляешь, что ей могло бы в голову прийти! – Теща тревожно повела плечами. – А курточка славная, мне самой нравится.

– Вот себе такую и покупали бы, – буркнул он. – А она в десять раз дешевле одеваться должна.

Тряпья в Москве мало, что ли? Большая необходимость по дизайнерам шляться?

Он понимал, почему злится, и от этого злился еще больше.

Теперь, значит, и Голландию пришлось оплачивать бабушке.

– Ты уверен? – с этой своей невыносимой ухмылкой спросила Маша.

– В чем?

– Что на Голландию я именно у бабушки деньги взяла?

– А у кого?

Он насторожился. Ей действительно могло прийти в голову что угодно, в этом теща была права.

– А не твое дело! Сиди в своей дыре, чини крыши и радуйся, какой ты весь белый и пушистый! А в мою жизнь не лезь, понял?

– Где ты взяла деньги? – стиснув зубы, повторил Митя.

– Не! Твое! Дело! У тебя своя жизнь, у меня своя!

Маша смотрела исподлобья. Он знал, что она похожа на него каждой своей чертою. И вот этим невыносимым взглядом, значит, тоже?.. Митя почувствовал, как вскипает у него в груди ярость. Он не знал, что сделает в следующую секунду, и ни на секунду не мог ручаться за себя.

Кухонная дверь хлопнула так, что звякнуло стекло, которое было в нее вставлено. От удара квартирной двери задрожали стены подъезда.

Уличный воздух не сразу охладил ему голову. Но охладил, конечно.

«Вернуться? – подумал Митя. – Да, надо. Она девчонка. Надо с ней поговорить».

Но о чем он станет говорить с дочерью, которая его ненавидит? Как он будет с ней говорить, когда она смотрит исподлобья и, наверное, думает, что он может ее ударить. А почему она так думает, вот почему? Какие основания?

Да никаких. Жизнь вообще лишена оснований, она рассыпается, едва прикоснешься в ней к чему-нибудь, прислонишься. Во всяком случае, в его жизни это всегда было так. И с Москвой, и с делом, которое он выбрал, и с Машей.