Рита прилетела в Германию утром одиннадцатого ноября и только в поезде, по дороге из аэропорта в Бонн, сообразила, что сегодня праздник. Она поняла это потому, что девочка лет пяти, сидящая через проход от них с Машей, держала обеими руками самодельный фонарик – большой шар из папье-маше, к которому был приклеен смешной бумажный гусенок. Девочка нажала на кнопку, и внутри шара вспыхнул свет.

Маша засмеялась и захлопала в ладоши.

– А у тебя есть фонарик? – улыбаясь, спросила девочкина мама.

Маша улыбнулась, а Рита ответила:

– Еще нет. Мы забыли, что сегодня Санкт-Мартин. Но сейчас же купим фонарик и вечером пойдем на праздник.

– А я сделала фонарик в детском саду! – сообщила девочка.

– Я могу угостить вашу дочку? – спросила девочкина мама. – За ее будущую песенку.

Маша с удовольствием взяла булочку, испеченную в виде гуся с глазами-изюминками, девочкина мама кивнула на Ритин чемодан и спросила, откуда она приехала, удивилась, узнав, что из Москвы – вы так хорошо говорите по-немецки! – восхитилась тем, что Рита выучила немецкий еще в школе, в обычной провинциальной школе… Рита погрузилась в разговор с удовольствием, как погружаешься в теплое море, приехав к нему из слякоти и холода. Он был понятен ей и приятен, этот разговор, она радовалась бы ему так же, как радовалась фонарику девочка, едущая на праздник… Но, в отличие от этой девочки, не могла уже найти радость в себе самой.

Что ж, вся надежда на радости внешнего мира. Хорошо, что сегодня Санкт-Мартин.

Машин распорядок дня нарушился из-за перелета, но она уснула в такси по дороге от вокзала, проспала до темноты и проснулась бодрая и веселая, так что можно было идти на праздничное шествие, не опасаясь, что она некстати раскапризничается.

Рита накормила ее кашей и зашла на городской сайт, чтобы решить, куда идти на праздник фонариков.

– В Бад-Годесберг поедем, а, Маш? – спросила она. – Там и всегда красиво, а сегодня тем более.

Маша с готовностью кивнула.

Фонарики-латерны продавались едва ли не в каждом магазине – были выставлены в витринах и просто у дверей. Рита купила для Маши латерну в виде месяца, к его золотым рожкам были приклеены серебряные звезды. В песенке, которую дети пели в день святого Мартина, его фонариками назывались ведь и звезды, и месяц, и солнце.

Маша ехала в коляске и, обхватив фонарик обеими руками, то и дело включала его и выключала. Ее поражал мгновенный переход от тьмы к свету и то, что он происходит от ее собственных усилий.

Ручьями света казались улицы Бад-Годесберга. Они стекались к церкви, возле которой собрались дети. Оттуда слышалось пение, там толпились фонарики.

С крыльца виллы с фронтоном в стиле барокко – такие виллы, старинные и респектабельные, составляли в Бад-Годесберге большой квартал – спустилась дама в белом пальто и протянула Маше яркую конфету на палочке.

– Это неопасная конфета, – сказала дама Рите. – Очень мягкая, ребенок не может поперхнуться. Я давала своей дочке.

Она пошла по улице, раздавая такие же конфеты детям, которые пели, заполнив проезжую часть.

В конце улицы показался всадник на белом коне. Алый плащ развевался у него за спиной.

– Святой Мартин едет, святой Мартин! – закричали дети.

– Когда он был рыцарем, то еще не был святым, – назидательно проговорила старушка в шляпке. – Он стал им потом, когда уже оставил воинскую службу.

– А половину плаща отдал нищему, когда еще был рыцарем! – возразил веснушчатый мальчик, стоящий рядом с ней.

Риту всегда занимал вопрос, почему Мартин не отдал нищему весь свой плащ. Странная для святого расчетливость – разрезать плащ пополам и оставить себе половину!

Веснушчатый мальчик вполне мог это знать, у него она и спросила.

– Как бы он отдал весь плащ? – Мальчик удивился такому вопросу. – Он же воин, обязан быть в форме. Но и не поделиться плащом не мог, ведь нищий замерз и попросил помощи именно у него.

– Вот, оказывается, в чем дело! – улыбнулась Рита. – А я не понимала.

Мальчик бросил на нее снисходительный взгляд. Ему, наверное, еще в детском саду объяснили, почему надо выполнять свои обязанности и почему при этом нельзя пройти мимо того, кто попросил помощи именно у тебя.

Вечер был сухой и теплый, листья облетали с деревьев, устилали улицу. Слышно было, как они срываются с веток и ложатся на асфальт. Не только видно, но именно слышно. Алели ягоды на кустах боярышника и рябины, алели, как плащ святого Мартина, отблески огромного костра на стволах деревьев, дети прыгали вокруг этого костра, искры летели в темную небесную синеву, к месяцу и звездам… Жизнь, прекрасная в своей осмысленности, обступила Риту, обняла, пытаясь утешить.

Кто-то протянул ей бумажную тарелочку с жареной колбаской, стакан с глинтвейном. Она выпила глинтвейн, а колбаску они съели с Машей пополам. Потом Рита вынула дочку из коляски, поводила, держа за шарф, среди поющих, смеющихся детей, показала фонарики, у всех разные. Потом Маша устала и мгновенно уснула. Ее почти с рождения можно было брать с собой куда угодно, кормить по-походному, укладывать спать в коляске и показывать все, что интересно самой.

Рита думала об этом и дома, после того как напоила Машу молоком, искупала и уложила не в коляску уже, а в кроватку. Она еще в первый свой приезд с ребенком в Бонн купила эту кроватку, и игрушки, и резиновые сапожки, и теплый комбинезон – купила все, что могло неожиданно понадобиться из-за переменчивой рейнской погоды, и оставила в квартире. Поэтому на международную выставку медицинского оборудования, которая каждый ноябрь проходила в Дюссельдорфе и не приехать на которую Рита не могла, – взяла ребенка с собой без долгих сборов.

Маша спала, Рита сидела на балконе, укутавшись в плед, и смотрела на гору Венеры, темную и прекрасную.

«Его не было в моей жизни, – думала она. – Не было много лет, да, собственно, никогда не было. Я была сама, одна, и знала, что так будет всегда, и даже когда замуж выходила, оба раза это знала. Я в семнадцать лет поняла, что это так, когда Игорь меня бестрепетно бросил. И разве меня когда-нибудь печалило одиночество? Да нисколько. Но что же теперь изменилось? Маша появилась, да. Но не с нею же связана пустота у меня в сердце».

Рита даже поежилась: непривычно ей было произносить такие слова – «пустота в сердце», – даже в мыслях непривычно. И что-то не то в этих словах, но что же?..

И вдруг, словно отвечая ее недоумению, сердце у нее в груди затрепетало, загорелось, расплавилось, разлилось – и заполнило ее всю. Какая там пустота!.. Рита захлебывалась, задыхалась и никак не могла понять, что же с нею происходит. Неужели она просто плачет? Не может быть! Не могут слезы овладеть всем существом человеческим! Но они именно овладели ею, хлынули не только из глаз – через нее всю хлынули.

И в очищенном слезами пространстве у нее внутри, в том, что называют душой, ослепительно засияли события такие давние, что, ей казалось, они и происходили-то не с нею, а с каким-то другим, давно забытым человеком.

Рита собиралась в Москву – бросала вещи в стоящий на диване чемодан.

– Ты точно хочешь ехать? – спросил он.

– Я уже еду, – не оборачиваясь, ответила Рита.

– И чему ты будешь учиться в этом Социальном университете?

– Управлению.

– Управлению чем?

– Всем!

Она обернулась. Митя сидел на стуле в дальнем углу комнаты – впрочем, комната в хрущевке была слишком маленькая, чтобы иметь дальние углы, – и смотрел на нее. Взгляд его был темен и непонятен.

– А на художницу? – наконец спросил он. – Могла бы в следующем году поступить. В армию тебе не идти. И ты же хотела…

– Больше не хочу, – отрезала она.

– Почему?

Рита села на диван рядом с открытым чемоданом.

– Не спрашивай, – попросила она. – А то разревусь, и всё.

– И разревись.

Митя подошел, присел на корточки рядом с диваном, взял у нее из рук свитер, который она крутила и мяла, положил в чемодан.

– Рита… – сказал он, снизу заглядывая ей в глаза. – Ну что ты бросаешься очертя голову? Ты в себя приди, а потом решишь.

– Я не могу! – Она даже зажмурилась, такой невыносимой была для нее сама эта мысль. – Я с ума сойду, если здесь останусь. Всё мне теперь… невыносимо!

И тут она все-таки расплакалась. Уткнулась Мите в макушку, и, держась за его плечи, вздрагивая, рыдала так долго, что даже икать начала. Все время, пока она плакала, он сидел на корточках перед нею, и плечи его были неподвижны, как камень.

Наконец Рита успокоилась – всхлипнула последний раз, шмыгнула носом.

– Ну вот, – пробормотала она, – у тебя теперь вся голова мокрая.

– Ничего.

Он быстро поднялся, вернулся на свой стул в углу и потер голову, но не макушку, а почему-то лоб – провел по нему ладонями и сжал ими виски. Она взяла свитер из чемодана, вытерла щеки, залитые слезами.

– Если бы мы тогда влюбились наоборот, – сказала Рита, – ты в меня, я в тебя, а Ирка и Игорь друг в друга, то всем нам было бы сейчас хорошо. Но уж как вышло. А ты почему здесь? – спросила она.

– Где – здесь? У тебя?

– Нет, вообще. В Меченосце.

– Так вышло.

Ей показалось, он хочет сказать что-то еще. Но он промолчал. Не дождавшись более вразумительного ответа, Рита пожала плечами.

– Странно, что ты никуда не поступал. И что теперь, в армию?

– Выходит. Экзамены везде уже кончились.

Это-то Рита знала. Она и сама никуда уже не поступила бы в этом году, но у нее была золотая медаль, и в Московский социальный университет ее поэтому приняли без экзаменов – вскочила в уходящий поезд. У Мити медали не было, но учился он хорошо, и странно, что не уехал поступать этим летом, не в Москву, так хотя бы во Владимир. Тем более и армия ведь… Ну, мало ли в чем дело. Захотел бы – сказал бы, а раз не говорит, выспрашивать не надо. Может, какие-нибудь семейные обстоятельства, а про семью свою он говорить не любит. Да и что про нее говорить, и так всем известно. Даже Ритина мама с ее интересом к сплетням только головой качает, когда речь заходит о его беспробудно пьющей мамаше. То-то Алексей ее и бросил, Гриневицкий-то, сбежал куда глаза глядят, а кто бы не сбежал, видишь, доча, как бывает, когда женщина сильно много про себя понимает, оно-то да, в молодости красавица была, думала, другого найдет, а вон что вышло, кому теперь нужна, ты на ус мотай, тоже фанаберистая…

Ничего она мотать на ус, конечно, не будет. Но никогда больше – никогда! – не позволит посторонним обстоятельствам руководить своей жизнью. Тем более таким непрочным обстоятельствам, как сердечная связь или ускользающие по бумаге линии…

Она объяснила бы все это Мите, но зачем? Ему со своими обстоятельствами надо разбираться, а не с чужими. О чем он думает сейчас, глядя на нее из угла непонятным этим взглядом? Точно не о том, как она намеревается построить свою жизнь.

Как ясно Рита видела сейчас взгляд, которым он смотрел на нее в тот день, в ту минуту!.. Будто спала пелена времени, и потому могла она теперь рассмотреть его глаза ясно, даже яснее, чем тогда, – зрачки продляются в ресницы, и получается от этого такой сильный, из глубины, взгляд, ни у кого она больше такого не видела, никогда…

Рита открыла балкон и, не входя в комнату, взяла с подоконника свою сумку. Блокнот она носила с собой всегда – вдруг понадобится что-нибудь записать, а айфон, например, в этот момент разрядится? А мягкий темный карандаш подходил ее руке лучше всего, поэтому был у нее в сумке тоже.

Она провела карандашом линию – абрис его лица. Ей казалось, что этот абрис изменился за годы, но нет, только казалось. Общая линия осталась прежней, тайна жизни хранилась в ней. И взгляд остался прежним – Рита удивилась, как легко ей удалось передать его сейчас на бумаге. Нет, не удивилась. Она знала теперь, почему это так.

Но что толку в ее запоздалом знании?.. Прошли ее лучшие годы.