Митя шел по Чистопрудному бульвару и вертел головой, как Незнайка в Солнечном городе.

Конечно, он бывал в Москве и раньше, не так уж далеко был Меченосец, чтобы не съездить. Но то ли годы армии – бессмысленные, на его взгляд, – отделили его стеной от прошлого, то ли другое… Ну конечно, дело в другом! Он впервые идет по Москве как по своему дому. И даже то, что его дом в Москве – всего-навсего студенческая общага, не делает его радость меньше.

Да и ничего себе «всего-навсего»! Когда Митя вернулся из армии, ему показалось, что студентом он не будет уже никогда. Школьные знания за два года вышибло из головы напрочь, он просто физически это ощущал.

И то, что ему хватило года, чтобы их восстановить и поступить в Московский инженерно-строительный университет, наполняло его гордостью.

Потому и шел он по Чистопрудному бульвару с таким счастливым чувством своей причастности ко всему, что видит.

В сентябре еще рассветало по-летнему рано. И по-летнему же прозрачен был воздух, и утренний холодок заставлял не ежиться зябко, а вдыхать глубоко. Он и вдыхал, не переживая о том, что воздух не такой свежий, как у реки Меченосец. Подумаешь, бензином пахнет. Здесь Москва зато, Москва, и он теперь в ней свой!

Митя засмотрелся на церковь – необычную, багрово-белую, с причудливым лепным узором на фасаде, – и налетел на кого-то, и чуть не упал.

– Извините! – воскликнул он. – Не заметил!

– Неудивительно.

Девочка, стоящая перед ним, смотрела снизу вверх ясными, как у ребенка, глазами. На вид ей было лет шестнадцать.

– Почему неудивительно? – спросил Митя.

– А я сделана из крыльев стрекозы! – засмеялась она.

Насчет стрекозы выдумка интересная. Но не заметил он ее просто потому, что она маленького роста.

– Выпьете со мной чаю? – спросила девочка.

Прозвучало неожиданно. Как будто они перенеслись в чопорный английский дом, прямо к Диккенсу.

Митя даже огляделся. Конечно, ни в каком они не в доме, тем более английском. На Чистопрудном бульваре, где и были минуту назад.

– Не ищите! – Она опять засмеялась. Смех звенел колокольчиком. Да и сама она была похожа на летний полевой цветок. – У меня с собой.

– Что с собой? – не понял Митя. – Чай?

– Ага.

Она сняла с плеч рюкзачок и извлекла из него газовую горелку, маленький металлический чайник и полотняный мешочек.

– Вот. – Она потрясла мешочком. – А воду – сейчас!

Девочка взяла чайник и подбежала к ограде бульвара. Мимо театра «Современник» медленно ехала поливальная машина.

– Эй!

Она помахала водителю, перегнувшись через ограду. Машина остановилась. Девочка влезла на ограду и стала что-то говорить в приоткрытое окно кабины. Оттуда донесся смех, потом водитель вышел, взял у нее чайник…

– Вот, – сказала она, вернувшись к Мите, который так и стоял рядом с ее рюкзаком и горелкой. – Вода тоже теперь есть. Как тебя зовут? Меня – Маша.

– Дмитрий, – машинально представился он.

Необычная она какая! Или московские все такие?

«Нет, вряд ли все, – подумал он. – Очень странные вещи делает как само собой. И одета… странновато».

Одета она была в длинную льняную юбку, расписанную непонятными узорами, и в рубашку, похожую на ту, в которой ходил Лев Толстой, без подпояски, правда. На голове у нее была маленькая вышитая шапочка. Темно-золотые волосы то ли были завиты мелкими пружинками, то ли вились таким необычным образом сами.

Засмотревшись на все это, Митя не обратил внимания, что Маша разжигает свою горелку, и спохватился только, когда она уже поставила на нее чайник.

– Извини, – сказал он.

– За что? – удивилась она.

– Не помог тебе раскочегарить.

– Но это же я пообещала тебе чай.

Вода в маленьком чайнике вскипела почти мгновенно. Маша развязала полотняный мешочек и сказала:

– Это травы. С Алтая.

Она сняла чайник с горелки, бросила в него пригоршню травы из мешочка и спросила:

– Ты сладкий пьешь?

– Все равно.

– Давай тогда сладкий. Со стевией.

– С чем? – не понял Митя.

– Это сладкая трава.

Она извлекла из рюкзака две расписные чашечки без ручек, еще один мешочек, развязала его и бросила в чайник очередную щепотку травы, видимо этой самой стевии, потом накрыла чайник чем-то вроде расписного платка, тоже нашедшегося в ее рюкзаке, уселась на газон, скрестив ноги, и снизу вверх посмотрела на Митю.

– Я люблю угощать своих друзей, – сказала Маша.

«Но ведь я тебе не друг», – чуть было не возразил он.

Но не возразил. По Машиному взгляду, по всему ее облику было понятно: друг для нее каждый, кто попадется на пути. Даже не на жизненном, а просто на пути по Чистопрудному бульвару ранним утром.

– Ну вот и заварился. – Она разлила чай по чашкам. – Пей, Дима.

Его никогда не называли Димой. Но никогда и не было у него таких знакомых, как эта Маша. Она была совсем чужая, но с ней было легко, такой парадокс.

Маша достала из рюкзака бумажный сверток.

– И вот печенье, – сказала она. – Я его сама испекла. Без яиц.

– Почему без яиц?

Митя спросил об этом машинально. Рецепт его не интересовал, конечно.

– А я веган.

– Кто-кто?

Это он спросил уже с интересом.

– Веган. Не использую продуктов животного происхождения.

– А, вегетарианка! – понял Митя.

– Веган, – повторила она.

– А в чем разница?

– Вегетарианцы не едят мясо, а мы отказываемся от всего, ради чего эксплуатируют животных. Не только от еды – от шерстяной одежды, от меховой тоже. Ну и от кожаной обуви, конечно.

Она произнесла это вполне серьезно.

Митя много видел по-животному грубых людей. Людей, которые если отличались от животных, то лишь в худшую сторону, тоже видел немало. Но странных людей ему видеть не приходилось. Сидит на Чистопрудном бульваре девочка в расшитой шапочке, пьет чай из поливальной воды и говорит, что есть яйца – значит эксплуатировать курицу. Не странно ли?

– Спасибо. – Он сел рядом с ней на газон и взял с бумаги печенье. – Я голодный, если честно.

Печенье само имело вкус бумаги и голод удовлетворить, понятно, не могло. Да и воде с травой Митя предпочел бы крепко заваренный чай. Но он сам себе удивился бы, если бы высказал это Маше.

– Ты с работы идешь? – спросила она.

– Да.

Митя устроился на работу сразу же, как только нашел свою фамилию в списке поступивших. Иначе как бы он стал жить в Москве? Каждую вторую ночь он работал на стройке, сейчас вот здесь неподалеку, на Рождественском бульваре. Это его не тяготило: для сна ему требовалось не более пяти часов, такая всегда была особенность организма. Правда, сегодня было воскресенье, и он надеялся поспать после работы подольше.

– А я поссорилась с мамой, – сообщила Маша. – И ушла из дому. У тебя можно переночевать?

Переночевать у него было невозможно: в общежитие не пускали посторонних. Хотя…

– Можно попробовать, – сказал Митя. – Только это далеко. В Гольянове. И не в квартире – в общаге.

– Да мне все равно, – улыбнулась Маша. – Я только на одну ночь, не думай. Потом уеду куда-нибудь. Я тебя не ограблю. Могу паспорт показать.

На это предложение он только усмехнулся. Как и на предположение, что Маша может его ограбить.

Когда неделю назад Митя получил ордер на вселение, ему сказали, что общежитие скоро отремонтируют. Видимо, предупреждали ужас, который он должен был испытать, увидев здание, построенное шестьдесят лет назад. Ужаса он не испытал – после барака, в который их с матерью выселил еще самый первый его отчим, ужасаться было бы странно. Удивился, это да. Он иначе представлял себе московские общежития.

Но сейчас обветшалость и заброшенность этого жилья оказалась кстати. Вахтер пропустил Машу без особых расспросов, только хмыкнул, когда Митя сказал, что к нему сестра приехала.

Сосед встретился в коридоре. Он бросил на Машу быстрый взгляд и сказал, что где-нибудь сегодня перекантуется. То, что при этом он ухмыльнулся, покоробило, но не очень. Все приводили девчонок со вполне определенной целью, и почему сосед должен считать, что у Мити цель какая-то другая?

Никакой цели у него не было. Вышло все само собою: Маша спросила, он ответил. Он не чувствовал к ней ничего. Она была ему в общем-то безразлична с этими своими вышитыми мешковатыми нарядами, вонючим чаем и разговорами про эксплуатацию животных. Просто она была несуразная, поэтому он не мог ей не помочь, вот и все.

– Можно, я посплю? – спросила Маша, как только вошла в комнату. – Какая твоя кровать?

И, не сняв даже шапочку, легла на кровать, которую он указал, и в то же мгновение уснула, пробормотав:

– Я всю ночь бродила…

Митя ушел в кухню и поджарил себе яичницу с колбасой – усмехнулся при этом, вспомнив о правах курицы, – съел ее, сидя на подоконнике, выпил чаю такого крепкого, после которого и не уснешь, пожалуй, вернулся в комнату, лег на кровать соседа и мгновенно уснул.

Когда он проснулся, было уже темно. Светящиеся стрелки будильника показывали половину двенадцатого. Митя посмотрел на свою кровать. Маша сидела поверх одеяла, как на газоне, скрестив ноги. Ее глаза поблескивали в темноте. Шапочку она сняла, волосы-пружинки укрывали ее плечи.

– Давно ты проснулась? А почему свет не включаешь? – спросил Митя, тоже садясь.

– Не хотела тебя будить. Да свет и не нужен.

– Совсем?

– В общем, да. Есть же внутреннее зрение.

– Понятно… А читать как?

– Читать можно и днем. Человек должен подстраиваться под природу, а не ее подстраивать под себя.

– Ты в каком классе? – поинтересовался Митя.

– Я школу давно окончила.

– Давно – это когда?

– Мне девятнадцать уже. В МГУ учусь, на психфаке.

«Хорошо хоть, совершеннолетняя, – подумал он. – Уголовки мне только не хватало».

Правда, Маша говорила, что завтра куда-нибудь уедет, но Митя не придавал значения ее словам. Скорее всего, она забывает их так же легко, как произносит.

Странно, но при всем этом она не вызывала у него раздражения. Она была безобидная, вот что. Безалаберная и безобидная.

Митя встал и включил свет.

– Ты же есть хочешь, – сказал он. – Только чем тебя накормить… Батон с медом будешь?

– Мед я не могу.

Она улыбнулась – ему показалось, виновато.

– А, ну да, – сообразил он. – Его же пчелы собирают.

– И батон – на яйцах.

– Подожди тогда, – сказал Митя. – Я пойду поспрашиваю. Может, огурцы есть у кого-нибудь.

– Да не надо… – проговорила Маша.

Но прозвучало это неуверенно. Есть она, конечно, хотела.

У знакомых девчонок нашлись и огурцы, и помидоры, и подсолнечное масло. Они охотно одолжили все это Мите. Масло он добавил в овощной салат и в овсяную кашу, которую сварил на воде; хлопья для каши девчонки дали тоже.

Когда он вернулся в комнату, держа в руках ковшик с кашей и миску с салатом, Маша лежала на кровати, положив руки под щеку. Взгляд у нее был печальный.

– Что ты? – спросил он. – Заболела?

– Нет. – Она вздохнула с едва слышным всхлипом, как ребенок. – Просто сознаю свою никчемность. Естественно, что я никому не нужна.

Митя поставил еду на стол и сел на край кровати.

– Почему – естественно? – спросил он.

– Потому что никчемная, – повторила она.

– А если была бы толковая?

– Тогда было бы иначе.

– Необязательно.

– Ну да!

Его слова заинтересовали ее. Наверное, потому, что она их не поняла. Глаза сделались удивленными, от этого взгляд стал еще более детским.

– Толковые, бывает, тоже никому не нужны, – сказал Митя.

– Ну да! – повторила она и села на кровати. – Ты хоть одного такого знаешь?

– Да. – Он усмехнулся. – Одного точно знаю.

– Все-таки у толковых есть шанс. – Интерес опять сменился в ее глазах печалью. – А у меня нет.

– Мы ерунду городим оба, тебе не кажется? – поинтересовался Митя. – Переливаем из пустого в порожнее и интересничаем друг перед другом.

– Я не интересничаю, – покачала головой Маша.

– Тогда поешь. Это без продуктов эксплуатации, не бойся.

– Я не боюсь. – Улыбка осветила ее лицо, как лампочка. – Я тебе верю.

– Напрасно, кстати. Ты же меня вообще не знаешь.

– Знать необязательно. Я почувствовала, что ты хороший. Это по глазам сразу видно.

– Ешь уже, – вздохнул Митя.

Что он мог ей сказать? Что любой подонок способен глянуть в глаза так, что ей и в голову не придет усомниться в его кристальной сущности? Да его ли дело воспитывать несмышленышей? Их несмышленость в том и состоит, что они способны учиться только на собственном опыте, если вообще способны. Ну, пусть ее сегодняшний опыт будет безопасным. Это единственное, что он может для нее сделать.

Он почувствовал себя не то что стариком, но вот именно слишком опытным человеком. Это ощущение было ему неприятно. Жизнь простирается перед ним новая, и опыт в ней должен быть новый. Не тот грубый и горестный опыт, которым он переполнен.

А то, что было ему в прежней жизни дорого, в новой его жизни все равно невоспроизводимо. Невоспроизводима ночь, в которой девушка читала стихи у окна, и день, в который она плакала, держа его за плечи… Армии Митя в этом смысле был даже благодарен – заслали его за Можай, то есть за Полярный круг, и мгновенное, полное исчезновение всего, к чему он привык, как ледяной бруствер отделило его от прошлого со всеми неисправимыми нелепостями.

Маша съела кашу, придвинула к себе миску с салатом.

– Я думала-думала, какой ты, и знаешь что придумала? – сказала она. – Ты разымчивый.

– Како-ой?

Он так удивился, что ненужные мысли улетучились. И хорошо.

– Разымчивый. Это старинное слово. У меня подружка на филфаке учится, она мне рассказала.

– И что это слово значит?

– Значит – возбуждающий. Но не в том смысле, в котором ты подумал, а – сильнодействующий.

– Я ни в каком смысле вообще-то не подумал. – Митя улыбнулся. Легко с ней, это он про нее правильно понял. – Чем же я так уж сильно на тебя подействовал?

– Всем. Я была ужасно расстроенная и не знала, что мне делать. А теперь знаю.

– Я-то при чем? – Он пожал плечами. – Просто ты поспала, и голова твоя на место встала.

– Если бы не ты, я и не поспала бы, и не поела. Очень вкусная каша. И салат тоже. – Она встала, надела туфли, маленькие, как у Золушки. – Спасибо. Я пойду.

– Куда ты сейчас пойдешь? Переночуй. Или боишься?

– Не-а, – ответила она, надевая шапочку. – Мне можно не бояться. Я-то как раз не разымчивая, от меня никто не возбуждается. Просто я решила пока вернуться домой. Мама на дежурство уже ушла, объясняться не придется.

«Повезло мне», – подумал Митя.

Он не представлял, что делать с ней дальше. Она его действительно не возбуждала, учить ее жизни и вдобавок размышлять, что она станет есть, а что нет, он тоже не хотел, а раз так, то и отлично, что она уходит.

– Метро через полчаса закроется, – сказал он.

– Я успею.

Он взял свою куртку со вбитого в дверь гвоздя.

– Зачем? – спросила Маша.

– Холодно потому что.

– Выходишь ты зачем?

– Затем, что зайти ты, может, в метро и успеешь, а на переход – уже нет.

– Я не буду переходить. До Курской доеду, а оттуда пешком, – не очень уверенно сказала она.

– Вот именно. – Он открыл дверь. – Все равно я лишнее проспал, не усну теперь.

Как он будет добираться обратно, проводив ее, Маша не спросила. Беспечность, эгоизм, естественность – все было перемешано в ней. Он мечтал уже поскорее от нее избавиться. Но выпнуть ее одну в ночной город, конечно, не мог. Тем более до метро еще дойди попробуй. За неделю, прожитую в Гольянове, Митя успел понять, что район тот еще – лихой.

На «Щелковскую» они вбежали в последнюю минуту, входные двери заперли прямо за ними. В поезд тоже вскочили в последний. Всю дорогу Маша молчала, нахохлившись. То ли не рада уже была тому, что решила вернуться домой, то ли еще отчего.

В таком же молчании шли от «Курской» до Чистых прудов. Маша жила в переулке рядом с бульваром. Когда подошли к ее дому, она сказала:

– Ты можешь у меня переночевать. Мама только завтра с работы вернется.

Звучало заманчиво.

«Не в том смысле, в котором ты подумала», – усмехнулся про себя Митя.

Вариантов возвращения в общагу у него было немного. Собственно, только два варианта: прямо сейчас идти в Гольяново пешком или ждать на лавочке, пока откроется метро. Такси исключалось – на него не было денег. Митя заколебался.

Неизвестно, что он ответил бы, но тут дверь распахнулась и из подъезда вышла женщина. Лицо у нее было такое осунувшееся и бледное, что вряд ли в этом был виноват только тусклый свет лампочки над подъездом.

– Маша! – горестно воскликнула она. – Ну как же так можно!

– Ты не на дежурстве? – удивилась Маша.

Немного удивилась, немного возмутилась, немного расстроилась – такой был общий тон.

– Как я могла уйти? Ты даже ключи не взяла!

Маша похлопала по карманам юбки, потом сняла с плеч рюкзачок, покопалась в нем и сказала:

– Точно – не взяла. Ну и что?

– А как бы ты попала домой, если бы я ушла?

– Я не собиралась домой.

– Но пришла же.

– Могу уйти!

Маша фыркнула и отвернулась.

Мите уйти хотелось точно. Зачем ему присутствовать при этом поединке?

Но Машина мать неожиданно повернулась к нему и сказала:

– Спасибо, что проводили ее. Заходите, пожалуйста. Посидите у нас, пока метро откроется.

Маша мало была похожа на нее внешностью и манерами, но что-то общее у них было.

– Спасибо, – отказался Митя. – Некогда сейчас.

Маша смотрела исподлобья. Ему показалось, расстроенно. Но разбираться в ее настроениях не хотелось.

– Тогда в любое время заходите, – сказала Машина мать.

Она открыла дверь подъезда и остановилась, ожидая, чтобы Маша вошла. Та медлила, глядя на Митю.

– Пока, – сказал он.

И пошел к бульвару, не оборачиваясь, все ускоряя шаг. Он был рад, что этот глупый эпизод наконец закончился, и даже не очень досадовал на то, что придется провести остаток ночи на улице. Москва же!.. Прекрасная, долгожданная.

«Разымчивая», – подумал Митя и обрадовался точности этого слова.

Оно было лучшим впечатлением сегодняшнего его дня.