Глава 12
Первый отъездной день

Шесть толстых тетрадей не так-то легко спрятать на теле. Утром Рубинчик промучился целый час, пока не понял, что, кроме как зажать их поясным ремнем на спине, другого он второпях ничего не может придумать. А теперь эти тетради чесали спину, сползали из-под пояса на ягодицы и заставляли Рубинчика потеть от страха. Обыскивают в посольстве или не обыскивают? Этого он не знал и, конечно, не мог спросить ни у кого из тех, кто собрался в то утро в Калашном переулке перед узорно-чугунными воротами голландского посольства. С 1967 года, с тех пор, как Советская Империя сделала ставку на арабов и выслала из страны израильского посла, голландский консул представлял в СССР интересы государства Израиль.

Стоявший у ворот милиционер-охранник пропускал внутрь по пять человек, не обыскивая, а только проверяя документы – паспорт и разрешение ОВИРа на выезд в Израиль. После этой проверки очередная пятерка гуськом уходила по узкой кирпичной дорожке от ворот к посольскому подъезду, но была ли там, в подъезде, вторая проверка? Должна быть! Не может быть, чтобы они не обыскивали людей, впуская их в посольство, паниковал Рубинчик. Может, уйти? Зайти за угол, в соседний Дом журналиста и в туалете выбросить эти тетради? Но нет! Ты с ума сошел! Как можно выбросить Книгу?! И очередь потеряешь! Почему так медленно? Почему впускают только по пять человек?

– Ничего! В этой очереди можно и постоять! – весело сказал кто-то рядом, словно читая его мысли.

Да, подумал Рубинчик, это уже совсем не та очередь, что в ОВИР. Казалось бы, люди те же, евреи, но… Это уже не те евреи, которые шесть или восемь месяцев назад стояли перед своими районными ОВИРами, затравленно втянув голову в плечи и молча снося плевки и оскорбления прохожих. То есть фамилии у них те же – Рабиновичи, Розенберги, Дымшицы и тому подобное. И лица – под стать фамилиям. Но в лицах уже другое выражение. Выражение людей, выигравших в русскую рулетку: прибалдевшее и недоверчиво-счастливое, как спросонок. Неделю назад они нашли в своих почтовых ящиках открытку-вызов в ОВИР, шесть суток жили не дыша, между «быть или не быть», и наконец вчера в ОВИРе им сказали, что их просьба об эмиграции «у-д-о-в-л-е-т-в-о-р-е-н-а!». И дали ВЫЕЗДНУЮ визу и двадцать дней на сборы!

Господи, они и назавтра не могли поверить своему счастью!

Их ОТПУСТИЛИ!

Полгода они жили в тайном страхе, что им откажут и что всю оставшуюся жизнь им придется прозябать на дне – дворниками, кочегарами, сторожами и мусорщиками сучеными степенями кандидатов и докторов наук. «Как этот Гольдман – вы знаете? Он всего-то кандидат исторических наук – ну какие секреты в истории? А они уже шесть лет держат его в отказе!» – «А вы знаете артиста Герцианова? Ну какая секретность у артиста, я вас спрашиваю? Второй отказ!» – «А моя соседка? Она была продавщицей в аптеке Совмина. Так ей тоже отказали! «Нецелесообразно»! Ну? Вы можете с ними спорить? Я последний месяц ни одной ночи не спала! Две пачки седуксена съела…»

Страх врос в этих людей, впитался в кожу и душу вмеcте с седуксеном, бессонницей и валидолом. Во многих семьях он до предела натянул семейные отношения и даже разорвал их там, где они были на грани разрыва. В других – наоборот: склеил, сцементировал семейные трещины своим прессом. Сегодня ночью Рубинчик с женой праздновали получение разрешения – пили коньяк, занимались любовью, и снова пили коньяк, и снова занимались любовью – с юношеским пылом свободных людей. Но даже в минуты экстаза Рубинчик половиной своего сознания был не с Нелей, а думал об этих двадцати днях, которые ОВИР положил им на отъезд. Как успеть за двадцать дней сделать все?

Получить израильскую въездную визу в голландском посольстве, потом – австрийскую транзитную в австрийском посольстве, потом – достать билеты на поезд до Вены. (Неля не летает самолетами. «Черт возьми, а как ты полетишь из Рима в Нью-Йорк? Или пойдешь пешком?») И за это же время – продать машину, сдать квартиру, отправить багаж, купить какое-то барахло для продажи в Италии, чтобы не нищенствовать там на пособие ХИАСа. И – проститься с родственниками жены, и подготовить к отъезду детей – ведь от них все скрывалось…

Господи, а Книга?! За прошедшие полгода эта Книга стала для Рубинчика obsession, наркотиком. Не только семья, дети, но даже свердловская Надя, ленинградская Катя и Варенька из Мытищ со всеми сладостями их юной плоти вдруг не то чтобы забылись, но отодвинулись и выпали из его мыслей. Поглощенный добычей материала для своей Книги, Рубинчик окунулся в такие круги и сферы, о которых несколько месяцев назад только урывками слышал по «Голосу Америки». Евреи-отказники, русские диссиденты, хасиды, пятидесятники, горские евреи, адвентисты седьмого дня, крымские татары, немцы Поволжья, любавические евреи, литовские и украинские националисты – под монолитным панцирем Империи Рубинчик неожиданно обнаружил бурлящую активностью магму сопротивления. Это еще не был мощный, как говорят в геологии, пласт, наоборот – евреи-отказники держались в стороне от хельсинкской группы, а месхи и крымские татары не имели ничего общего с адвентистами седьмого дня, литовскими националистами или западноукраинскими униатами. Но и эти разрозненные очаги, как говорится, грели котел, и даже всевластное КГБ уже не успевало остудить эту магму в психушках и лагерях. А Рубинчик не мог удержать напор этого материала на свою Книгу. С ним случилось то маленькое чудо, которое еще в древние времена обращало простых еврейских пастухов в апостолов и пророков, – он уверовал в свою миссию.

Правда, Неля считала, что «эта проклятая Книга» ставит их под нож. «Мне не нужна слава Щаранского, – кричала она. – Я хочу тихо уехать, и пусть они тут горят со всеми их проблемами!» Но Рубинчик успокаивал ее, говоря: «Я нигде ничего не записываю, я ни во что не вмешиваюсь. Я только смотрю и слушаю. Как Пимен. Ничего больше, клянусь!» И это было правдой – не только потому, что он боялся ГБ (они, конечно, засекли его при первом же его визите к знаменитому отказнику Владимиру Слепаку), но и потому, что еще в ту пору, когда он был легальным журналистом, он никогда не брал прямых интервью, не лез с вопросами к героям своих будущих очерков, а предпочитал на какое-то время стать их тенью, присутствовать при их делах и ждать, когда они сами раскроют ему душу за бутылкой водки. Долго этого ждать в России не приходилось…

Стать тенью Слепака, Инессы Бродник или раввина еврейской синагоги было невозможно без прямого соучастия в их делах или без того, чтобы они сочли тебя гэбэшным агентом. Но все или почти все, что интересовало Рубинчика, можно было узнать и около них – в толпе евреев на улице Архипова, в очередях в ОВИР, в таможне и – из самиздата. Самиздат оказался не только антисоветским. К изумлению Рубинчика, процентное отношение антисионистских статей в легальной прессе соответствовало процентному отношению антисемитских статей в самиздате. И Рубинчик стал собирать их – статьи из нелегального журнала «Вече», брошюры «Фашизм под голубой звездой», листовки «Кто стоит за Джимми Картером», памфлеты «Самый сионистский бизнес», «Как сионисты оболванивают молодежь» и тому подобное. Он делал выписки из них в отдельную тетрадь под названием «Антисемитизм сегодня», сличал тексты и даты публикаций и очень скоро обнаружил, что официальные разоблачители сионизма типа Иванова, Корнеева, Бегуна и Емельянова и антисемитские самиздатские публицисты Самолвин и иерей Петухов пишут одним языком и ведут читателя к одному выводу: евреи посланы в мир сатаной, чтобы разрушить коммунизм, поработить Россию, а затем и все человечество. Ни больше ни меньше. Они опутали мир жидо-масонским заговором, им принадлежит вся мировая пресса, все банки, все правительства. Почему мы, русские люди, терпим засилье евреев в литературе, искусстве, политике, медицине, науке? Куда смотрит правительство, почему молчит?

Оставалось сделать последний логический шаг, и Рубинчик, озаренный догадкой, но еще не доверяя своей гипотезе, с затаенным страхом разворачивал по утрам газеты, ожидая новой сенсации: «В связи с разоблачением агентов сионизма в Кремле брежневское руководство смещено, новым Генеральным секретарем партии избран Романов». Или – Долгих. Или – Машеров…

Но, слава Богу, он получил разрешение раньше этого сообщения! И теперь ему наплевать и на Брежнева, и на Романова, и на всю эту мишпуху! Странно – откуда, из каких глубин памяти у него вдруг всплывают эти еврейские слова? Ведь он никогда не учил идиш, не слышал его. Или слышал – тогда, до того рокового перрона, от дедушки?

Как бы то ни было – он уезжает! Эта страна отлипает от него, как убитый спрут. И все эти красильщиковы пусть живут тут как хотят – со своими портретами Ленина, очередями, брежневскими речами и маршем юных нахимовцев. Это их родное. А ему надо вывезти свое тайное детище – Книгу! Но как? Как вывезти из страны шесть толстых тетрадей? И как успеть до выезда записать в эту Книгу все, что сейчас происходит? Ведь даже мелочи примечательны! Вчера вечером, после того как овировское разрешение на эмиграцию помирило Рубинчика с женой, они впервые при детях стали обсуждать все разом навалившиеся на них проблемы отъезда. И Борька, трехлетний сын, услышав про голландское посольство, заявил категорически: «Я в Голландию не поеду!» – «Почему, Боренька?» – «Потому что там все ходят голые! Я не хочу быть голым!…»

Боже мой, если бы Рубинчик заранее знал, что ему разрешат! Он бы готовился! Он бы выучил английский язык всерьез, а не то что эти десять уроков у Мироновой! Он бы собрал все, что берут с собой евреи на продажу в Риме! Он бы выбрал такого покупателя на свою машину, который дал бы ему возможность ездить на ней до последней минуты. Он бы перепечатал свою Книгу в десяти экземплярах и нашел бы выходы на иностранных журналистов или дипломатов, чтобы отправить эту Книгу с ними. И он, конечно, нашел бы время повидаться на прощанье хотя бы с Варенькой из Мытищ. А еще бы лучше – со всеми Вареньками, которых подарила ему судьба. В конце концов это даже неблагородно – уехать из страны навсегда, даже не простившись с теми женщинами, которые тебя любили, называли ласковыми именами и дарили тебе самих себя – напропалую, без оглядки и расчета… Но в том-то и дело, что не только Рубинчик, а каждый из пришедших в голландское посольство евреев был, по русской манере, суеверен и ничего не делал заранее, чтобы не спугнуть Удачу. А теперь, когда эта Удача отвела от их виска овировский отказ и выбросила им счастливый билет-разрешение, они уже не по русской, а по своей исконно еврейской манере кляли самих себя за неготовность к отъезду.

– Если бы я знала, что мне разрешат, я бы хоть в Эрмитаж съездила! Я в жизни не была в Эрмитаже! – причитала какая-то женщина.

– Да что ваш Эрмитаж! – сказала другая. – Если бы я знала, что меня выпустят, я бы – ого! Такую гастроль устроила!…

Очередь рассмеялась. Их было тут не так уж и много – человек шестьдесят. И все они могли бы легко выстроиться в стандартную советскую очередь-цепочку, прижатую к цокольному этажу посольского особняка. Но те же люди, которые всю жизнь стояли в покорных очередях-цепочках, теперь не удерживались в этой цепочке дольше минуты, сколько ни покрикивал на них дежурный милиционер. То есть когда он уж совсем выходил из себя и орал: «Освободите тротуар! Дайте людям пройти! А то вообще пускать не буду!» – они, словно делая этому милиционеру последнее одолжение, выстраивались в нечто похожее на очередь. Но стоило ему уйти вперед, к чугунной двери-калитке, как они снова сбивались в толпу, нагло занимая весь тротуар и даже часть мостовой Калашного переулка.

– Вы слышали – в Бресте пропускают кораллы. Честное слово! Мой брат специально ездил туда на разведку. Там пропускают кораллы, янтарь, мерильный инструмент и даже консервы! А на шереметьевской таможне – ничего! Ни лекарства, ни стиральный порошок, ни даже бутерброды для ребенка!

– А вы знаете, как один мой знакомый их надурил? Он дантист, и он, конечно, работал с золотом. Но, можете себе представить, он не повез с собой ничего, кроме слесарного инструмента. Отвертки, тисочки, молоток, разводные ключи и гайки. Я не знаю сколько – может быть, пять килограммов одних болтов и гаек. Они на таможне спрашивают: зачем вам столько гаек? А он говорит: «А что хорошего меня ждет на Западе? Буду слесарем, еду со своим инструментом!» И они его пропустили. И что вы думаете? У него половина этих гаек были золотые! Он их сам из золота отлил!

– Слушайте, не дурите людям голову! Моя сестра ехала в прошлом году. Так они у нее даже обручальное кольцо с руки сняли!…

Да, еще вчера эти люди не спали ночами и клялись своему еврейскому Богу, что они все бросят и голые уедут из этого коммунистического рая – лишь бы их отпустили! Но как только Он, Всевышний, послал им разрешение на отъезд, они забыли свои ночные клятвы. И Бог, их еврейский Бог, не осуждал их за это. Он видел: эти люди работали всю жизнь, вкалывали – почему они должны оставить этой антисемитской Империи свою мебель, серебряные вилки, обручальные кольца и деньги в банке? И Он каждый день подбрасывал им новые идеи, как обратить хоть часть нажитых денег в то, что советская таможня еще не успела или не додумалась запретить к вывозу: мерильный инструмент, фототехнику, кораллы, почтовые марки, льняные простыни…

И – что поразительно – была у этой толпы уже такая энергия, такая, скажем по-научному, мощная аура, что прохожие не только не осмеливались называть их оскорбительными именами, но еще издали переходили на другую сторону улицы.

– Следующая пятерка!

Рубинчик оказался пятым – за бородатым бухарским евреем в сером войлочном халате и с тюбетейкой на голове, за двумя молодыми парнями с «дипломатами» в руках и за смуглой маленькой молодой женщиной. Одного из этих парней – толстяка с детскими губками бантиком – Рубинчик где-то встречал, но не помнил где и когда. Может быть, возил на своей машине?

Милиционер проверил их паспорта и заветные зеленые вкладыши выездной визы. Только после этого он открыл засов калитки и впустил всю пятерку в посольство. И тут же в глубине двора на кирпичном крыльце посольства появился другой, несоветский, охранник. Он смотрел, как пятерка эмигрантов идет к нему по брусчатой дорожке.

– Ну вот мы уже и в Голландии! – весело сказал один из молодых парней – высокий и с красивыми глазами убийцы дамских сердец. – Это уже не советская территория!

У Рубинчика отлегло от сердца. «Господи, – подумал он, – как же я не допер – ведь внутри посольства нет и не может быть советской милиции! И если меня сейчас обыщут и найдут на мне эти тетради, ну и что? Да, я принес консулу свою Книгу. Я профессиональный журналист, член Союза журналистов СССР, вот мое удостоверение. А эти тетради – это еврейский «Архипелаг ГУЛАГ», это книга о еврейской эмиграции! И не только о ней!…»

Голландский охранник предупредительно открыл перед ними дверь. Он оказался швейцаром. Или охранником-швейцаром. На всякий случай они, все пятеро, проходя мимо него в посольство, вежливо сказали «здрасти» и вытерли ноги о коврик на крыльце. Так, как, наверно, положено на Западе. В конце концов это был первый несоветский дом, в который они вступили, это действительно была заграница.

И в этой загранице все было заграничное – даже то, что наверняка русское. Как, например, эта старинная, темного дерева мебель в приемной консула. И какая-то несоветская, вежливая тишина. И – чисто. И на полу ковер. А на стенах – не портреты вождей или голландских королей, а натюрморты. А за старинным бюро перед дверью консула – строго одетая молодая женщина с чуть излишней косметикой и удивительно прямой спиной.

– А где же Ленин? – спросил красавчик, оглядывая стены и адресуясь, конечно, не к ней, голландке, а к своим.

– Ваши документы, пожалуйста! – вдруг сказала она по-русски и без всякого акцента. – Паспорта, визы. И все остальные документы, которые вы принесли для отправки в Израиль.

«Гэбэшница! – тут же подумал Рубинчик. – Капитан КГБ, не меньше! Только у них такие прямые спины и такая самоуверенная посадка головы. Но неужели эти голландцы такие идиоты, что не видят, кого берут на работу? Секретарша консула – гэбэшница!»

Узбекский еврей сунул руку под свой халат и вытащил из-под него вышитую матерчатую сумку. Из этой сумки он извлек целую стопку документов – штук двадцать школьных аттестатов зрелости и с десяток институтских дипломов и свидетельств об окончании техникумов. Часть этих документов уже пожелтела от времени, но некоторые были еще совсем новенькие, блестящие.

– Чьи эти документы? – тут же подозрительно спросила секретарша консула, в ее голосе была скрытая неприязнь.

– Мая сэмья! – гордо сказал узбекский еврей. И показал на листок, приклеенный к его выездной визе: – Сыматри! Двадцать семь человек едем! И сы дэтьми! Три вырача, дыва инжэнер, три бухгалтер, адин ахымический ученый. Как думаеш, ахымический ученый в Ызраиль сыможет работать?

– Это не в нашей компетенции, – сухо сказала секретарша. – Составьте список ваших документов и вложите в этот конверт.

И такие же большие плотные белые конверты получили все остальные. Эта процедура отправки документов через посольство Голландии тоже была одной из загадок имперской логики. Почему людям, выезжающим из страны, не разрешалось везти с собой оригиналы своих дипломов об окончании школы и университета, но разрешалось сдавать эти же документы в иностранное посольство?

Но маленькая пышноволосая молодая женщина с украинской фамилией Степняк отказалась от конверта – она не передавала в Израиль никакие документы. Рубинчик вдруг вспомнил, что за все время стояния в очереди эта Степняк не произнесла ни слова. Она простояла два часа в возбужденно-счастливой еврейской толпе, но ни разу даже не улыбнулась. Наоборот, на ее заостренном лице было выражение отчуждения и неприятия их всеобщей радости. Словно она оказалась тут не по своей воле, а по принуждению…

– Вы же получили разрешение еще два месяца назад? – вдруг изумленно сказала секретарша консула двум парням-приятелям, разглядывая их документы. – Почему вы еще не уехали?

– Нам дали отсрочку по болезни, – объяснил ей красавчик.

– Мы болели.

– Оба?

– Да, – сказал он, ворожа ее своими радужными глазами. – Свинка, заразная болезнь. Сорок дней карантина.

Чувствуя, как сползают по спине намокшие от пота тетради, Рубинчик вложил в конверт свой диплом выпускника Ростовского университета, членский билет Союза журналистов и консерваторский диплом своей жены. И, отдавая конверт, сказал, стараясь, чтобы это выглядело непринужденно:

– А консул нас примет?

Секретарша вскинула на него внимательные глаза. Словно сфотографировала взглядом.

– Примет.

«Кретин! – тут же обозвал себя Рубинчик. – Идиот! Уже выдал себя! Не успел перешагнуть порог, а уже выдал! Впрочем, это можно поправить…»

– Вы не знаете, сегодня он дает ссуду?

– Это вы с ним обсудите сами, – бесстрастно ответила она.

«Ссудой» назывались «подъемные» деньги, которые каждый еврей мог получить у голландского консула на покупку билетов до Вены и прочие отьездные расходы. К 1978 году американские евреи были уже хорошо информированы о том, что 500 рублей, которые Империя брала с каждого эмигранта за лишение советского гражданства, – это трехмесячная зарплата местного инженера или шестимесячная – школьного учителя. При таких заработках восемьдесят процентов советских людей не имели никаких сбережений, и если в семье были дети, то уплата двух-трех тысяч рублей только за потерю гражданства становилась серьезной проблемой, из-за которой многие еврейские семьи откладывали отъезд на годы. И только добравшись до голландского посольства, люди узнавали, что, оказывается, их еврейский Бог и в этом вопросе о них позаботился. Он надоумил американских евреев дать голландскому консулу деньги на оплату их выкупа из СССР. При этом мудрое советское правительство не разрешало, конечно, консулу выдавать советским евреям американские доллары, но смотрело сквозь пальцы на то, что этот консул каждую неделю вносил в советский Государственный банк миллион долларов в обмен на семьсот тысяч новеньких, только что отпечатанных советских рублей. Затем именно эти бумажные рубли консул как бы негласно выдавал евреям-эмигрантам, а те относили эти рубли снова в Государственный банк как оплату за лишение советского гражданства. И квитанцию предъявляли в ОВИР…

Таким образом, не ударяя и палец о палец, Империя за каждого выпускаемого еврея – включая грудных детей и пенсионеров – получала 750 долларов и свои 500 рублей.

Но разве не стоит свобода таких денег?

Между тем секретарша консула проверила вложенные в конверт документы, вытащила из конверта Рубинчика его коричневый билет – «корочку» Союза журналистов – и вернула ему:

– Это мы не принимаем. Только документы об образовании.

Затем, собрав все конверты, исчезла за дверью консула.

Евреи переглянулись. Каждый из них, даже бухарский бородач, если не умом, то врожденной подсоветской интуицией уже определил принадлежность этой дамы к Великой и Всезнающей Организации. Но они придержали языки за зубами. Хотя на стенах этого посольства нет портретов Ленина и Брежнева, но при таких сотрудницах уши у этих стен должны быть обязательно.

– Если выскочим отсюда через полчаса – успеем в австрийское посольство, – сказал красавчик своему толстому приятелю. – Там в два закрывают.

– Не успеем… – ответил тот.

Действительно, время текло, а секретарша не появлялась. Только теперь Рубинчик, да и остальные с удивлением обнаружили, что в этой заграничной приемной им, посетителям, присесть негде – нет ни стульев, ни кресел. Еще раз оглядев комнату – нет ли объективов телекамер, – Рубинчик облокотился спиной о стенку и, якобы почесывая спину, осторожно, украдкой подтянул сползающие на ягодицы тетради.

В этот миг дверь консульского кабинета распахнулась, в ней стояла секретарша. Держа в руке один из конвертов, она прочла:

– Данкенжанов!

Бухарский бородач снял тюбетейку и прошел к консулу. Секретарша осталась в приемной, села за свой стол, стала просматривать какие-то бумаги. От ее присутствия и от того, что она лишь изображала деловую занятость, атмосфера стала давящей.

Но тут хмыкнул молодой толстяк. Сложив бантиком свои пухлые губки, он сказал задумчиво и глядя вверх, в потолок:

– Данкенжанов… А ведь он, наверно, узбекский Данкевич…

– Ага, твой родственник! – подхватил его красивый приятель и в упор посмотрел на секретаршу, поднявшую голову от бумаг.

– Ну да! – сказал толстяк и объяснил ей с улыбочкой на своих полных губках: – Я Данкевич, потому что мы из Белоруссии. – А он – Данкенжанов, потому что из Узбекистана. А на самом деле – и я Данкензон, и он. Как вы думаете?

Но вместо естественного для гэбэшницы окрика или какой-нибудь иной меры пресечения этой «жидовской наглости» гэбэшница опустила глаза к своим бумагам и еще деловитей зашуршала ими.

Однако руки ее чуть подрагивали.

«А ведь они ее кадрят!» – вдруг подумал Рубинчик и даже с завистью поглядел на этих ребят: ну и жиды! Даже гэбэшницу кадрят в посольстве!

И, восхитившись таким еврейским геройством, сам воспрянул духом, решил обрадованно: «Отдам рукопись! Пока они тут ее кадрят, я там буду один на один с консулом и отдам ему рукопись!»

А толстяк Данкевич продолжал, обращаясь не столько к своему другу, сколько все к той же секретарше:

– Надо же, где родственника встретил! Потрясающе! Между прочим, сегодня в ВТО «Театральная гостиная», а у меня совершенно нет времени пойти, билет пропадает. – И тряхнул в воздухе толстой рукой так, что пальцы щелкнули друг о друга. – Девушка, вы любите театр?

Господи, вдруг подумал Рубинчик, да ведь это же те самые легендарные Данкевич и Баранов, которые организовали курсы английского языка для евреев-эмигрантов! Именно этот Данкевич с его всплескивающими руками собрал с нас по двести рублей до начала занятий, объявил, что может записать желающих и в школу карате, и укатил на своем «жигуленке». Понятно, что бизнес, который они поставили так широко, было невозможно закрыть ни за десять, ни за двадцать дней. И поэтому они «заболели» свинкой. Черт возьми, но это ведь тоже материал для Книги!…

Дверь консульского кабинета открылась, из нее спиной выходил бухарский бородач, кланяясь в сторону невидимого из приемной консула:

– Спасибо, дарагой! Спасибо!…

Секретарша подхватилась с места, зашла в кабинет, закрыла дверь.

Данкенжанов еще раз поклонился этой двери и повернулся к стоявшим в приемной евреям. В глазах его были слезы, а обеими руками он прижимал к груди свою явно разбухшую матерчатую сумку.

– И-слушайте, деньги дал! – воскликнул он. – За что?

– Много дал? – спросил Баранов, красивый приятель Данкевича.

– Очень много, сылушай! Двадцать тысяч! Я нэ хотел бырать. Как патом атдавать, сылушай? Здесь рубли дают, а в Ызраиле чем отдавать? Валютой?

– Отдавать не надо, – сказал всезнающий Данкевич и пренебрежительно тряхнул рукой. – Ты в Израиль столько детей везешь – через десять лет они там роту солдат родят. И всего за двадцать тысяч!

– Он тоже так намекнул, наверно, – сказал Данкенжанов. – Только не по-нашему…

– Рубинчик! – объявила секретарша с порога консульского кабинета.

– Он после нас! – вдруг сказала Степняк. Но гэбэшница даже не удостоила ее взглядом.

– Проходите, Рубинчик.

– Извините, – сказал Рубинчик этой неулыбчивой маленькой еврейке и шагнул в открытую дверь.

В просторном и светлом кабинете было два высоких окна, книжные шкафы, письменный стол, четыре кожаных кресла, а на полу Ковер. За столом сидел консул – маленький лысоватый мужчина лет сорока. Кареглазый, с полными щечками и доброжелательной улыбкой.

– Good morning, mister Rubinchick. How are you? Have a seat, please. Do you speak English?

– Yes. A little, – сказал Рубинчик, садясь в кресло напротив консула: И вдруг, неожиданно даже для самого себя, почему-то добавил по-еврейски: – Абисэлэ.

Но консул, явно не знавший идиш, сказал:

– What can I do for you, mister Rubinchick?

Рубинчик оглянулся на закрытую дверь и полез рукой под пиджак, к спине.

– No!… – предупреждающе поднял руку консул, и в тот же миг дверь распахнулась, секретарша-гэбэшница прошла к его столу, положила перед консулом какие-то бумаги.

Консул склонился к ним, проглядел, расписался и вернул ей. Потом быстро сказал ей что-то по-датски. Она насмешливо посмотрела на Рубинчика:

– Господин консул спрашивает, чем он может быть вам полезен.

– Я… Я сам ему объясню. Я говорю по-английски… – ответил ей Рубинчик, вдруг понимая всю безнадежность своей затеи.

Она перевела консулу на датский, потом сказала Рубинчику:

– Как правило, все журналисты приносят сюда рукописи своих гениальных произведений. Но консул никакие рукописи не принимает. У вас есть еще какие-нибудь вопросы к господину консулу?

Рубинчик с секунду смотрел в ее торжествующие гэбэшные глаза.

– Да! – сказал он, внутренне стервенея. – Я хочу поговорить с господином консулом наедине. Если вы позволите…

Она прожгла его взглядом, тонко усмехнулась краями узких губ и вышла из кабинета. Не только в ее гестаповской походке, но даже в том, как под узкой юбкой двигались ее упругие ягодицы, – даже в этом сквозила гэбэшность.

Рубинчик перевел взгляд на консула. Или этот консул боится ее, или он с ней заодно. Но и в том, и в другом случае рукопись он не возьмет, это уже ясно. Так о чем же говорить с ним?

– Money… – сказал Рубинчик, краснея от того, что не может сконструировать вежливую фразу с просьбой о ссуде. И чтобы смягчить свою резкость, добавил по-русски: – Могу ли я получить ссуду?

– You are a journalist, – сказал консул. – And your wife is a professional musician, right? Do you really need a loan?

«Ax ты сука! – тут же ожесточился Рубинчик. – Что ты знаешь о нашей жизни? Я уже пять месяцев левачу на московских улицах хуже нью-йоркского таксиста, вожу всякую шпану за трешку!»

Но вслух он, конечно, этого не сказал.

– I am not working five months. And I have two children.

Консул выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда какую-то толстую тетрадь.

– How much do you need? – В его голосе было явное недовольство.

«А ведь, наверно, не имеет права отказывать в деньгах тем, кто просит, – вдруг подумал Рубинчик. – То есть тому узбекскому еврею, который везет в Израиль 27 детей и внуков, он наверняка сам предложил деньги и даже заставил взять их. Но мне, журналисту, который поедет не в Израиль, а в США, – для меня он жмется, сука!»

– Three thousand, – сказал Рубинчик.

Вообще-то, направляясь в посольство, он не собирался просить деньги. Если продать машину хотя бы за пять тысяч, то вполне можно выкрутиться и без этой унизительной ссуды. «Но с другой стороны, кто он такой, этот консул, чтобы решать, кому из нас really нужны деньги, а кому не really! Если бы он взял рукопись, я бы о деньгах и не заикнулся! Итак… Это не его деньги, эти деньги послали мне американские евреи, чтобы я вывез Борьку и Ксаночку. И будьте добры, мистер…»

Консул отсчитал в своем ящике несколько купюр и положил на стол перед Рубинчиком.

– Two thousand, – сказал он и ткнул пальцем в какую-то графу в тетради. – You have to sign here.

Рубинчик расписался, взял деньги, буркнул «thank you» и вышел из кабинета. Он чувствовал себя как оплеванный. А тетради его великой Книги опять сползли под брюки прямо на ягодицы.

Придерживая их руками сквозь карманы пиджака, он пошел через приемную к наружной двери.

– Рубинчик, ваши документы! – сказала ему в спину секретарша.

Он оглянулся. Она протягивала ему его паспорт и зеленый трилистник выездной визы. На второй странице этой бумажной трехстраничной гармошки красовался свежий квадратный чернильный штамп – въездная виза в государство Израиль. С личной подписью голландского консула.

Рубинчик шагнул к столу секретарши, взял свои документы и встретился с ней глазами.

Но теперь в ее глазах уже не было никакого выражения.

Профессионалка, подумал Рубинчик. Черта с два эти ребята ее закадрят! Да и на хер она им нужна?

К черту! Который час? Нужно мчаться в австрийское посольство, там закрывают через восемь минут! А потом – в банк, менять 136 рублей на 90 долларов – максимум денег, которые разрешают вывозить евреям из этой страны. А потом…

Но по странному порыву души Рубинчик через минуту после выхода из голландского посольства тормознул свой «жигуленок» не у австрийского посольства, а возле нового телеграфа на Арбатской площади. Бросив машину под знаком «Стоянка запрещена», он быстро вошел в зал междугородной телефонной связи, шагнул в одну из свободных телефонных будок и, опустив в автомат пятнадцать копеек, решительно набрал код Мытищ и номер, который он так старательно пытался забыть все эти семь месяцев.

– Горсуд! – сказали на том конце провода.

– Варю Гайновскую, пожалуйста.

– Я слушаю… – Женский голос на том конце провода как-то обмер и осел, и Рубинчик тут же понял – она ждала его.

– Варенька, это Рубин Лев Михайлович. Здравствуйте.