Адвокатом у Титова был плотный, моложавый крепыш в хорошем югославском пиджаке, с лысиной еще только намечающейся, чего нельзя было сказать о солидном, колыхавшемся при ходьбе брюхе. Он уже заранее со всем смирился: коню понятно, что с такого клиента ничего, кроме головной боли, не поимеешь, — а прочитав обвиниловку, и вообще загрустил, однако держался молодцом и все клиента утешал вслух: «Ничего, ничего, сто четвертую натянуть — тут делать нечего». В голове у него была страшная мешанина из мыслей о седьмой модели «Жигулей», деньги за которую надо было отдать еще вчера, о стройной брюнетке Люсе, у которой от него двойня, о каком-то там Остапе Абрамовиче, отбывающем намедни за кордон, а вот каких-либо идей относительно предстоящего процесса не наблюдалось, и аспиранту вдруг очень захотелось медленно вспороть своему защитнику брюхо и глянуть, что же там внутри. Однако он ограничился лишь тем, что посмотрел пристально в сразу испуганно забегавшие «докторские» глазенки и сказал тихо:

— Чтобы до «венца» тебя видно не было.

Уже день сделался коротким и снег выпал, когда начальнички сподобились наконец, погрузили аспиранта в автозак и поволокли «крестить». По пути почему-то ни к селу ни к городу Титову вдруг вспомнилась детсадовская баллада о козле, оказавшемся жертвой полового вопроса. Особенно хорош был финал: «…и вот идет народный суд, гандон на палочке несут…» — и вспомнив неожиданно, какая по жизни была пробка эта Наталья Павловна, аспирант вдруг громко расхохотался, — ну дала бы сразу, сука, может быть, и не врезала бы дубаря, хипежа всего этого не было бы, может быть…

Зал, где намечалось судилище, был набит до отказа: сослуживцы, родственники, общественность любопытствующая, мать ее за ногу, прочая еще какая-то сволочь, — словом, чувствовался живой людской интерес. Судья — средних лет, местами симпатичная еще баба — имела непутевую дочку, гастрит и зарплату в сто восемьдесят ре, а потому брала, но по чину.

Народная заседательница по старости пребывала в маразме и все происходившее воспринимала с трудом, а ее коллега хоть и был достойным и законопослушным мужем, но все время ерзал и заседал неспокойно, — чем-то совершенно несъедобным накормила его намедни родная фабричная рыгаловка, и нынче пролетарию жутко хотелось по-большому, но он мужественно терпел, только исподтишка все время пускал злого духа под украшенный союзным гербом судейский стол.

Гособвинительница — немолодая, белокурая девица в форме, вот уже лет пять безуспешно отлавливавшая свое женское счастье, — дойдя до материалов дела, вдруг покраснела как маков цвет, и аспиранту стало видно, что ей, болезной, тоже очень хочется отдаться кому-нибудь на куче старого тряпья, только чтобы, упаси Господи, не рвали дефицитные колготки. Однако понравилась Титову только секретарь — милое такое созданье, взиравшее на него, как на живое ископаемое чудище, а когда начали проходить в деталях историю в музее, то сразу же она, сердечная, потекла и с девичьей непосредственностью положила свою ручонку куда-то между коленок.

«Лихорадка» трясла присутствующих долго, наконец выслушали всех — даже малахольный аспирантов «лекарь» сподобился пролепетать в своей речуге что-то типа: «Простите его, он больше не будет», и скомандовав паузу, судья с надрывом крикнула секретарше: «Ксюша, будь добра, форточки открой» — и с ненавистью глянула в сторону отравленного заседателя.

Скоро перерыв закончился, и выяснилось, что намотали Титову на полную катушку — приговорили к высшей мере, и довольная общественность одобрительно загалдела, что так ему и надо, гаду. Сейчас же гайдамаки-конвойные защелкнули у него на запястьях браслеты и поволокли из зала суда в «черный воронок», пугая по пути любопытствующих громогласными криками: «Принять к стене».

Когда начали спускаться по мраморной лестнице вниз, аспирант легонечко пошевелил руками за своей спиной и, ощутив, что кисти сразу же стали свободными, мгновенно сделал ими три молниеносных движения. Рото-абимо действительно дал ему силу тридцати медведей, — не вскрикнув даже, два краснопогонника с расколотыми черепами молча уткнулись в лужу из собственных мозгов, а третьему Титов раздробил позвоночник и, вырвав из кобуры ствол, без особой спешки направился к выходу.

Позади послышались истошные крики, женский визг, перемежаемый топотом бегущих ног, и, миновав входную дверь, аспирант буквально уперся в автозак, из которого выгружали привезенного на «венчание» арестанта восточных кровей.

Прикинув сразу, что ехать приятней, чем канать пешедралом, Титов легко махнул рукой, и оба конвоира сразу же молча упали на асфальт: один с разорванным горлом, другой с наполовину снесенным черепом. В следующее мгновение аспирант уже был в кабине и вращал висевший в замке зажигания ключ, а нерастерявшийся подследственный сын гор, распахнув дверцу, вскочил на подножку и закричал бешено: «Рви!».

Однако Титов не спешил: отъехав чуть-чуть вперед, он внимательно проследил в зеркало заднего вида за происходящим, а когда открылись двери и люди в форме рванули по направлению к автозаку, ухмыльнулся и, врубив скорость, резко нажал на газ и дал задний ход. Раздались глухие удары вперемежку с людскими криками, и, размазав преследователей по стене, аспирант улыбнулся еще раз и попер вперед, на правила движения невзирая вовсе.

— На Сенную рули, — с акцентом скомандовал аспирантов попутчик и, встретив насмешливо-презрительный взгляд, пояснил: — Хавира там небитая, на дно ляжем.

Титов хмыкнул, но возникать не стал, и, почти дослушав до конца воззвание на ментовской волне о применении экстренных мер к задержанию особо опасных вооруженных преступников, они вдруг заметили сзади сияние проблесковых фонарей, послышалось гавканье какое-то по громкоговорящему устройству, и два придурка красноперых в желто-поносном «жигуленке» начали вошкаться неподалеку, пытаясь автозак остановить.

Громко рассмеявшись, аспирант резко прибавил газу и, вывернув влево руль, принялся выталкивать лайбу позорную навстречу проходившему как раз кстати трамвайчику. Было видно, как узколобый красноперый рулило судорожно крутил баранку, пытаясь дать отвод, да только было это все дерганье беспонтовое, — раздался глухой удар, и, впилившись на всем ходу в железный сарай на колесах, преследователи отстали, а Титов, врубив сирену, с хипишем допер до Садовой и, услышав окрик попутчика: «Стопори», остановился. Нырнув в парадную, оказавшуюся проходной, они тут же прошли заваленным мусором «сквозняком» и, обогнув Сенную по большой дуге, тщательно проверились, нет ли кого на хвосте. Все было чисто, и, миновав еще один, напоминавший формой и запахом прямую кишку, двор, они поднялись на третий этаж мрачного, в проклятое царское время, видимо, доходного дома, и, глянув на обшарпанный неказистый почтовый ящик, сын гор произнес:

— По железке все. — И особым образом позвонил.

Было слышно, как кто-то подошел изнутри к дверям, зрачок глазка высветился, и сразу же послышался звук открываемых засовов и замков. Мгновенно их запустили в длинный, еле освещенный коридор, клацнули позади клыки ригелей, и раздался взволнованный голос:

— Гомарджоба, батоно Дато, гомарджоба, генацвале. — Нестарый еще грузин радостно пушил усы и, услышав в ответ:

— Здравствуй, Ираклий, накрывай стол, — кинулся куда-то в необъятные недра квартиры, которая, по-видимому, была «двуходкой».

Тот, кого звали Дато, уверенно провел аспиранта в самый конец коридора, повернул направо и, отворив дверь, щелкнул выключателем. Подобное аспирант видел только в музее: все стены комнаты были завешаны картинами в золоченых рамах, в каждом углу стояло по огромной, в рост человека, вазе, а над просторной, трехспальной наверное, кроватью с балдахином висел огромный персидский ковер, узор на котором был не виден из-за навешанного на нем в изобилии холодного оружия. На фоне всего этого великолепия новый аспирантов знакомец смотрелся весьма экзотично: высокий и широкоплечий, а волосатый настолько, что густая черная шерсть выглядывала даже из-за ворота рубахи. И, глянув на Титова так, будто до этого не видел, сын гор сказал:

— Давай знакомиться, генацвале. Я — вора, — и протянул ему сплошь покрытую наколотыми перстнями здоровенную руку.