Книга: Прокаженный
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая

Глава шестая

— Это хорошо, что ты мента замочил до кучи, — промолвил Яхимсон и, дождавшись, пока Титов передвинет коня, надолго задумался.
Вот уже час, как они играли в шахматы, и аспирант, который молча слушал бубен Рото-абимо, постоянно выигрывал, хотя расхититель соцсобственности и клялся, что имел первый разряд.
— Понимаешь, — перворазрядник решился было сделать рокировку, но почему-то передумал, — ведь главное что, было бы к чему прицепиться, а сто семнадцатая — это хороший предлог испоганить жизнь человеку. Это у нас в лунявке беспредел, а в нормальной хате все по закону — там иерархия столовая.
Расхититель внезапно понял, что проморгал ферзя, вздохнул, горестно поцокал языком и политинформацию продолжил.
— За первым столом помещаются хозяева хаты — блюстители воровских законов. Второй стол — «пристяж» — доводящие решения первостольников до сокамерников. За третьим столом бойцы сидят, вершат суд и наказание от имени первого стола, по принципу «лучше перегнуть, чем недогнуть». Картинка обычно набита у них на плече — гладиатор с мечом. Четвертый стол для людей в возрасте, они ни за что не отвечают и живут по принципу «моя хата с краю». Пятый стол для людей, отвечающих за «дорогу», самих их называют «конями», а бывают они дневные и ночные. Так я к чему все это говорю, — Яхимсон вытер свой несколько широкий книзу нос и, опять вздохнув, положил своего короля на шахматную доску, — если вся эта накипь на первом столе чего-то захочет, своего она добьется непременно. А чтобы легче человека достать, много всякой фигни напридумано, взять хотя бы прописку, — расхититель неожиданно махнул в неопределенном направлении рукой, — ну, в начале проводится «фоловка» — знакомство с законами тюрьмы, беглый, можно сказать, обзор. А потом — экзамен, собственно, эта самая прописка и есть. Вопросы разные задают, типа: «Мать продашь или в задницу дашь?» Или там: «Что будешь есть, хлеб с параши или мыло со стола?» Затем предложат проделать что-нибудь, ну, к примеру, скомандуют «садись», и во всем обязательно есть подляна какая-нибудь. Чуть оступился, и тебя опустят. Сколько дохлой рвани малолетней, не выдержав прописки, стало вафлерами — один Бог знает.
Яхимсон нынче был говорливей обычного, потому как с утра его навещал адвокат и поведал, что трестовский папа нажал в обкоме и оттуда уже был звонок самому главному дракону.
Титов же своего «доктора» еще ни разу не видел, таскали его только к «сове» — следователю прокуратуры, и когда Рото-абимо дал прочесть мысли того, аспиранта от внезапно набежавшей бешеной злобы даже затрясло.
Звали служителя закона Сергеем Васильевичем Трофимовым, и, внешне совершенно невзрачный — щупловатый, лысый, в очках, из-под которых виднелись маленькие бегающие глазенки, — он буквально упивался своей властью над судьбами человеческими. В жизни своей он сам не имел ничего — ни мужской потенции нормальной, ни друзей, ни счастья семейного, — а была у него только возможность кидать за решетку людей, и ощущение полной зависимости сидящего перед ним подследственного от того, что нарисуют в протоколе его маленькие, вечно потные ручонки, наполняло душу следователя восторгом и ликованием. Он и взятки-то брал весьма осторожно и с опаской, чтобы только, не дай Бог, не поймали, и попасть в тюрьму боялся гораздо меньше, чем лишиться любимого дела всей жизни своей.
Обычно Сергей Васильевич любил, чтобы клиент перед допросом попарился в «стакане», и когда Титова поволокли на исповедь вторично, то оказалось, что следователь пока еще был занят, и только, прокантовавшись больше часа в одноместной, с низким потолком камере, аспирант предстал перед его блиставшими из-за мутных стекол очами. Пушкарь закрыл за ним решетчатую дверь тигрятника и из хаты вышел, а Трофимов закурил, разложил бумажонки по всему столу и с энтузиазмом начал мотать подследственному душу. Собственно, ничего такого сложного в деле не было — оставалось установить вменяемость клиента, и предстояло лишь написать постановление о проведении психэкспертизы, вот только сам подследственный уж очень Сергею Васильевичу не нравился: ведет себя нагло, смотрит вызывающе, будто в самую душу глядит, и не понимает, дурачок, что сто вторая статья на лбу у него светится.
Поиграв с полчаса в вопросы и ответы, Трофимов написал на протоколе: «От чтения и подписи отказался», кликнул контролера и, когда Титова увели, закурив «Столичную», негромко сам себе сказал: «Вот сволочь косоглазая, не уважает».
Когда вернувшийся в хату аспирант с мрачным видом расположился в одиночестве, к нему, как всегда, подсел Яхимсон, для приличия секунду помолчал и, вздохнув, сказал:
— Следак тебя как пить дать погонит на пятиминутку, так ты объяви себя Наполеоном, коси на вольтанутого, и хоть говорят, что в доме жизнерадостных житуха не сахар, один аминазин чего стоит, но все-таки «на луну» не отправят. А так статья у тебя подрасстрельная, и в лучшем случае попадешь ты на крытку с такой аркой, что откинешься оттуда прямо в журню.
В это самое время откуда-то из угла послышалось шуршание промасленной бумаги, и в воздухе разлился ни с чем не сравнимый аромат копченостей и чеснока, — оказывается, это гнилозубый начал интересоваться содержимым присланной ему «коки» — передачи то есть. Ни слова не сказав, Титов поднялся и, неторопливо приблизившись к уже исходившему на слюну обладателю харчей, все так же молча вырвал фанерный ящик из его рук.
— Это мое, отдай, падла.
В пальцах гнилозубого блеснула «мойка» — безопасная бритва, с одной стороны обмотанная изолентой, и когда ее лезвие стремительно рассекло воздух в сантиметре от глаз увернувшегося мгновенно аспиранта, тот, не расставаясь со жратвой, пнул ее хозяина в пах.
Того сразу же скрючило, и, не в силах устоять от страшной боли на ногах, он ткнулся мордой в пол, и сейчас же на его голову и ребра посыпались сокрушительные удары титовских каблуков. Они продолжались до тех пор, пока распростертое тело не перестало содрогаться, а крики ярости не превратились в стоны, и в полной тишине, все так же не торопясь, аспирант вернулся на свое место.
— Я этого есть не буду, — подчеркнуто громко, чтобы слышали все, заявил Яхимсон, а получив от Титова удар рукой наотмашь по лицу, такой, что кровь, сопли и слезы хлынули одновременно, утерся и, как видно, передумал.
Отрезав здоровенный ломоть «белинского», он положил сверху толстым слоем копченый «чушкин бушлат» и, расшматовав большую головку чеснока на дольки, все это протянул аспиранту, потом не забыл себя и, яростно кусая пахнувшее обворожительно сало, промолвил:
— Ты не поверишь, Юра, до кичи этой поганой вообще на свинину не смотрел, хавал только кошерное, а здесь — вот пожалуйста, жизнь довела, и оказалось, что брюхо ближе, чем Бог.
Титов глянул сквозь его сразу вспотевшее, залоснившееся лицо и не ответил, в голове его слышались звуки камлата. Около параши же раздавались звуки несколько другие: там гнилозубого рвало кровью.
Оказалось, что в уголовно-процессуальной процедуре Яков Михайлович шарил классно, — и недели не прошло, как аспиранта поволокли на психиатрическую экспертизу, которая его вменяемость подтвердила в шесть секунд. Сергей Васильевич Трофимов медлить тоже не стал, — обвиниловку нарисовал шустро, не забыв факторы отягощающие: мента при исполнении и честь девичью поруганную, — а когда свое творение посаженному в клетку арестанту представлял, то не сдержался, и губы его скривила довольная, паскудная усмешка.
В это самое мгновение аспирант на тяжелую решетчатую дверь надавил, совершенно непонятно почему замок щелкнул, и уже через секунду крепкие как сталь пальцы оказались на дряблой, плохо выбритой следовательской шее. Вскрикнул испуганно Сергей Васильевич, а в глазенки ему не мигая смотрели черные как смоль зрачки подозреваемого, и это было так страшно, что Трофимов пискнул еще разок, и в воздухе раздался запах гадостный — служитель закона наделал в штаны. Не сказав ни слова, громко и презрительно рассмеялся аспирант и вернулся в клетку, а приболевший следователь кликнул вертухая и быстро побежал вначале позаботиться о своих штанах, а уж потом об изменении режима содержания подследственного.
Процесс был отлажен, и без проволочек Титова кинули в «будку сучью» — одиночную камеру, где откидная доска была пристегнута к стенке и находиться в которой полагалось непременно в браслетах. А чтобы пребывание в хате было еще более запоминающимся, на полу весело плескалась водичка, что в сочетании с тремя пролетными днями на неделе многих весьма впечатляло.
Однако, видимо, Титов был невпечатлителен. Как только захлопнулась дверь и камера погрузилась в полную темноту, он обнаружил, что и без света прекрасно различает окружающее, и, громко рассмеявшись, легко потянул за пристегнутые к стене нары. Раздался звук лопнувшего металла, и, усевшись на шконке в полулотосе, аспирант расслабился и, остро ощущая свое одиночество, от радости даже улыбнулся — теперь никто не будет мешать ему слушать и разговаривать с Тем, Кто Внушает Ужас. Скоро в голове его раздались звуки камлания, и голос, подобный лавине, прогрохотал:
— Я дам тебе силу тридцати нойд и ярость тридцати раненых медведей, ты будешь вынослив, как олень, изворотлив, как лиса, сердце твое будет холодно, как горный лед, а «видеть» ты будешь на пятьсот полетов стрелы.
— Да, повелитель, — отвечал Титов, не произнося ни слова, а звук бубна стал громче, и голос превратился в ревущий камнепад.
— И ты будешь великим охотником: рука твоя будет тверда, глаз зорок, а ноги неутомимы, и ты будешь приносить добычу к порогу моей куваксы. И так будет, пока Айеке-Тиермес не вонзит свой нож оленю Мяндашу в сердце.
— Да, господин, да, господин, да, господин.
Назад: Глава пятая
Дальше: Глава седьмая