Книга: Прокаженный
Назад: Глава пятнадцатая
Дальше: Глава семнадцатая

Глава шестнадцатая

В начале следующего дня секретарша Михаила Борисовича Шоркина Любочка пребывала в расположении духа весьма посредственном. Причиной этого явился тот печальный факт, что домогавшийся ее уже давно свободный депутат Стамескин мало того, что прошлой ночью не произвел даже малейшего полового впечатления, так еще и утром подарил за любовь лишь дешевые отечественные колготки «Мечта демократки», сказав при этом незабываемое: «Мы просто созданы друг для друга». — «Нет уж, на фиг», — передернула Любочка пухлым, как сдобная булочка, плечиком и в ожидании шефа включила электрочайник: Михаил Борисович любил начинать рабочий процесс с чашечки черного, очень горячего кофе.
В этот самый момент двери открылись, пропуская в приемную самого господина Шоркина, при виде которого у секретарши глаза широко округлились и вырвался сдавленный крик ужаса. Начальник ее шел как-то странно, подволакивая обе ноги сразу и глядя при этом в одну точку, располагавшуюся где-то высоко в небе, его лицо синеватого цвета, кое-где уже покрытое зеленовато-фиолетовым налетом, было испачкано запекшейся кровью, и вместо привычного «С добрым утром, барышня» он зарычал так, что у Любочки раньше срока наступили «праздники». Остановившись перед дверью в свой кабинет и, видимо, не найдя ключа, Михаил Борисович открыл ее ударом ноги и, уронив на себя трехцветное полотнище российского флага, с грохотом плюхнулся в свое кресло и затих. В таком вот виде Шоркина и нашли сослуживцы, крайне встревоженные его отсутствием во время обеда, и, стало быть, майор не обманул — Михаил Борисович в глазах общественности действительно накрылся копытами по-геройски, как и было обещано.
Сам же Александр Степанович в это время о зомбированном работнике Смольного и думать забыл, а рулил по скверной, нечищеной дороге по направлению ко Гдову. Рано утром он уже успел по объявлению в «Рекламе-шанс» навестить «потомственную ворожею с большим опытом лечения заговором и травами», и когда та узнала, что майору надобно, то закрестилась, зашептала испуганно: «Господи, спаси и сохрани», а получив сто баксов в лапу, о Боге забыла и послала Сарычева к родичу своему, который обитался в деревне Перуновке, километрах в двадцати от Гдова. «Уж и не знаю, застанешь ли его живым, уж больно древний, а звать его дедушкой Гадом, потому как знака змеиного он», — перекрестила его целительница на прощание, не замечая, что в руке зажат портрет папы Франклина на зеленом фоне, и Сарычев попилил по направлению к Чудскому озеру.
Будучи человеком бывалым, а кроме того, проживший всю свою жизнь в России, по пути майор купил водки, приобрел также ватный костюм с валенками и, только залив полный бак, славный город Санкт-Петербург покинул. Миновав Гдов без особых приключений, он, как и учили, вывернул у указателя налево, но обещанной дороги, как ни старался, не углядел — только два глубоких следа от гусениц пересекали девственно-белую целину. Ничего особо страшного или удивительного в данном факте Сарычев не увидел также и, переодевшись в ватный прикид с валенками, через полчаса уже трясся в кабине трактора рядом с мрачным, судя по всему временами запойным, парнем, решившим, что ради хорошего человека свиньи могут комбикорма и подождать. Проехав километров пятнадцать, рулевой свой агрегат остановил и, пояснив: «Дальше не ездят — провалиться можно в болотине», поинтересовался:
— Лесок вон там наблюдаешь?
— Вижу, — глянув из-под руки, ответил Сарычев и, дождавшись дальнейших указаний «держаться полевее, там Перуновка и будет», полюбопытствовал: — А зачем селились-то в бездорожье, как жить можно, если ни туда, ни сюда не проехать?
Парень прищурился, сплюнул в снег и, сказав неожиданно зло:
— Как плотиной перегородили реку, с тех пор и заболотило, — быстро полез в кабину.
— Слушай, а может, подберешь меня здесь попозже, — высказал было майор пожелание, но тракторист ответил мрачно:
— Нет, я, пить буду, — и, нажав на газ, шустро потащил полную комбикормов волокушу еще пока не зарезанным, а потому изголодавшимся свиньям.
Глянул ему Сарычев вслед и по белой целине пошел, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу же полегчало, и, миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перебрался через речку, в которой, судя по размерам проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону наверх, узрел деревню Перуновку во всей ее красе.
Всего дворов было дюжины три, но если судить по оградам и вьющемуся из труб дымку, то жилых набиралось едва ли с десяток, и, более всего удивившись тишине, прямо-таки кладбищенской — ни лая собачьего, ни детских криков, — Сарычев понял, что деревня умирает.
Постучавшись в самый крайний дом, он дождался наконец, пока ему ответили, и, следуя направлению клюки морщинистой, повязанной угольно-черным платком бабки, оказался около покосившейся, вросшей в землю почти по самые окна, почерневшей от времени избы-пятистенки.
Изгородь была подперта лесовинами; ветер, навевая тоску, со свистом свободно гулял сквозь щели в стенах сарая, а в запущенном яблоневом саду из-под снега повсюду выглядывал чертополох. Протиснувшись в щель между воротинами, майор потопал ногами и, поднявшись по скрипучим, ветхим ступеням на крыльцо, постучал. Мгновенно, словно его ожидали, раздались за дверью шаркающие шаги, и голос, несомненно старческий, поинтересовался:
— В чем нужда?
А Сарычев отозвался как-то не очень складно, в том плане, что видеть ему хотелось бы дедушку Гада незамедлительно.
Дверь открылась — была она даже не заперта, — и из глубины неосвещенных сеней позвали:
— В горницу ступай, студено нынче.
Миновав лавку с ведрами, майор повернул направо и оказался в комнате — стол, скамьи, печь, топившаяся, слава тебе Господи, по-белому — и, увидав широко открытые, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, понял, что тот слеп. Борода у старца была длинной и позеленевшей, вся одежда состояла из холщовых портов с рубахой, и хотя был он старше Сарычева самое малое втрое, но, повернув к гостю лицо, секунду всматривался из-под клочковатых седых бровей, а потом сказал странное:
— Имя назови свое, брат.
Совершенно неожиданно для себя майор произнес:
— Ярокош — мое имя. — И рука его быстро начертала то, что было видно и слепому.
Мгновенно вздрогнув, тот ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой и сказал трепетно:
— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?
— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна совместно с архилимом, вырытым в канун Купалы.
Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:
— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, с тем чтобы обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?
— Ты истину сказал, — произнес Ярокош сарычевским голосом, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу вообще под солнцем быть места не должно.
— Так помни, брат Ярокош, что зло в душе людской сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. — С этими словами старец из комнаты вышел и вскоре возвратился с чем-то продолговатым, завернутым в перетянутую ремнями овечью шкуру.
Осторожно развернув ее, он положил на стол небольшой дубовый ларец и прекрасной работы меч с рукоятью из черного рога, клинок которого был булата коленчатого и весь покрыт посеребренными гравировками знаков неведомых. Неожиданно написанное стало майору понятно, и он прочитал: «Да будешь ты благословен, клинок Троянов», а старец взял оружие в руку и, легонько дотронувшись до стали, заставил ее петь, а звук был долгим и чистым.
— Смотри, брат Ярокош. — Он стремительно взмахнул мечом и срубил с легкостью выступавшую из стены толстую шляпку гвоздя, а на лезвии даже следа не осталось. Потом острием клинка старик быстро очертил кругом бежавшего по стенке таракана, и тот, едва коснувшись невидимой границы, бессильно замер, а Гад, оружие с бережением положив на стол, раскрыл ларец и, показав на небольшой черный флакончик, промолвил: — Вот питье Трояново. В сосуде из горюч-камня оно веками не теряет силы своей. И помни: или ты умрешь, или непобедим будешь.
С этими словами, осторожно упаковав зелье и меч в овечью шкуру, он перевил ее ремнями, протянул сверток Сарычеву и сказал:
— Прощай, брат Ярокош, увидимся в Ирии.
— Храни тебя Перун, — ответил Сарычев и вышел с крыльца на улицу.
Солнце уже скрылось, было темно, морозно и снежно. Быстро оставив речку позади, Сарычев некоторое время без радости двигался поперек ветра по своим собственным следам и внезапно осознал, что он единственный, кто нынче заброшенной деревней поинтересовался, похоже, что все ее как бы уже похоронили. А ведь известно, что тот, кто забывает свое прошлое, лишается будущего.
Однако хоть занят был майор своими мыслями, но, услышав вскоре странные звуки неподалеку, насторожился, и не зря. От любви до ненависти, как известно, только один шаг, и беспризорные когда-то лучшие друзья человека, сбившись в стаю и грозно рыча, быстро взяли Александра Степановича в кольцо, и его дальнейшая судьба отчетливо читалась в их горящих от злобы и голода глазах. Перспектива быть съеденным братьями нашими меньшими Сарычева не прельщала никак, и, мгновенно раскрутив в животе ярко-алый шар, он стеганул огненным бичом ближайшую зверюгу вдоль хребта. Раздался вой, и запахло паленым, а майор, увернувшись от щелкнувших совсем близко клыков, мгновенно провел воспитательную работу еще с одним членом стаи, и одичавшие барбосы, скуля и гавкая, с Александром Степановичем дел иметь не захотели.
Весь оставшийся путь он проделал в полнейшем одиночестве, лишь убывавшая луна висела на звездном морозном небе, да где-то далеко-далеко ухал филин, — видимо, ужинал кем-то. Без приключений отыскав сугроб, внутри которого покоилась «девятка», майор ее откопал, обнаружив при этом, что щетки уперты, а боковое зеркало выломано, и, нагрев двигатель, что было сил покатил к дому.
Желудок настоятельно требовал пищи, и, вспомнив, что в холодильнике у него имелось рыбное филе, Александр Степанович сразу представил, как он его вкусно пожарит — с картошечкой и лучком, — а запивать все это будет томатным соком, и от таких мыслей даже застонал. Он еще не знал, что нынче поесть ему не придется вовсе.
Назад: Глава пятнадцатая
Дальше: Глава семнадцатая